Я сказала, что я в этого Финкельштейна верю, потому что он явно интересуется не только тем, что может ему пригодиться для реализации. Геша согласился. Потом произнес фразу, которая меня потрясла:
– Я человек не сантиментальный. В мире были только 2 человека, к которым я относился с сентиментальностью: Митя и мой отец. Мой отец был человек замечательный. Я тебе о нем никогда не рассказывал.
– Ты мне и о Мите никогда не рассказывал 3½ часа… Даже полчаса.
– Да.
А дальше выяснилось, что Геша послал мне письмо, которого я не получила. Это уже второе! Пора бы выступить с какой-нибудь корреспонденцией под названием "Без права переписки".
(Сейчас "Голос Америки" передает счет погибших от рук террористов за минувший год. У нас в стране террористов – отдельных – нет, а террор монополизирован… Помню, помню Брунова – юношу, выкинутого из поезда – Москва – Клин – после того, как он побывал у А. Д…) Забыла записать еще один рассказ А. Д., уже о себе, о шапке. Он вышел из дому вместе с Люсей и выйдя, вспомнил, что забыл очки. Люся осталась на углу, а он вернулся. Стоя и дожидаясь, она заметила двух пьяных или непьяных, толкущихся в подворотне, – и два такси-не такси возле дома. Вскоре появился А. Д.; когда он проходил мимо подворотни, один из парней содрал с него шапку, подойдя сзади, а другой сказал: – Садитесь в машину, поедем, догоним его…
А. Д. не сел. Кто они были. Есть правда, воры, спецы по шапкам. Но зачем один хотел бы догонять другого? Кто они были? И неужели А. Д. даже и сейчас не защищен от монополистов террора?)
3 января 76 г., Москва, пятница. Эмма Григорьевна вчера позвонила мне, начав разговор со следующей фразы:
– Вот, Лидочка, вы задавали мне много вопросов, теперь моя очередь.
Меня это огорчило. Во-первых, хотя я действительно задавала ей много вопросов об А. А., она мне – не менее. Отказа не было с моей стороны никогда. Я вообще между товарищами не люблю счета. Я ответила: – Пожалуйста, Эммочка, спрашивайте.
Оказывается, она получила из Ленинграда верстку – всей книги. Ну и читает не только свой отдел – прозы – но и стихи… И вот по тексту стихов у нее ко мне вопросы… Таким образом, моя текстологическая работа теперь контролируется моим другом Э. Г., которая ко мне же и обращается за помощью…
Забавно.
7 января 76, Москва, среда. Звонит Э. Г., задает мне вопросы по текстам Ахматовой. Я отвечаю. Конечно это хорошо, что в текстах А. А. будет меньше ошибок, чем было бы без нас.
17 февраля, вторник, дача. В последние дни (вот еще в чем старость: совсем не понимаю, сколько когда дней прошло, что было раньше, что позже), – да, впервые в жизни занималась своими стихами! Варианты! Даты! (Какие хочу, какие нужны для развития книги). Строю сборник. Отделы. Забавно… Стихи плохие. Я прочла Тане [Литвиновой] "Отрывки из поэмы" – ей не понравилось. (А Пастернак когда-то сказал: "Это могли написать только Ахматова или я".) Вообще, я еще не видела понимающего человека, которому нравились бы мои стихи. (Пастернак был Пастернак, а не понимающий. Кроме того, ему нравилась "Поэма", а не стихи.) Деду не нравились. С. Я. не нравились. Мне тоже не нравятся. Но мне кажется, что стихи плохи, а книга может быть и хороша. То есть, как документ, как автобиография…
7 марта 76, Москва, воскресенье. Бег времени! Я поехала на Ордынку к А. А. – к Нине. Кажется, не была 10 лет, или была только во дворе, но не в квартире. Кажется, так… Да, а вчера впервые после смерти А. А. вошла в эту квартиру. Накануне – 5-го – там, по рассказу Марии Сергеевны (телефонному, со слов Ники), было человек 100, из них друзей А. А. – человека 3–4. Лестница весьма окрепла и похорошела. В передней дверь изнутри уже другая: какие-то перекладины и почтовый ящик. Холодильник тот же, там же в передней, но на нем не лежит кот. Когда я уже уходила, я попросилась в комнату А. А. "Там сумбур, бедлам, не надо"– сказала Нина. Но я вошла. Сумбур (наверное после вчерашних посиделок), накидано, набросано, но и вообще кроме стен и окна все другое. "От дома того ни щепки / Та вырублена аллея". Никто не попытался сохранить здесь столик А. А., зеркало, тумбочку, рисунок Модильяни. А как поднялась рука.
Нина. Этого не опишешь. Она лучше, чем была после инсульта, лучше, чем однажды, прочтя 38–41, была у меня. Говорит свободнее. Движения обрели прежнее благородство. Очень благородная большая седина. Говорит все же трудно; междометиями, жестами. Надеждой Яковлевной потрясена (не знаю, читала ли, или по рассказам). Я ей поклялась, что на все отвечу. И не умру, и не ослепну, не окончив книгу против Надежды Яковлевны и дневники об А. А.
В разговоре важное – о смерти А. А.:
– В 6 ч. утра она проснулась и сказала "болит". Я конечно вскочила: позвать сестру? – Нет, показалось, буду спать… Потом утром началось… Последние слова, которые я от нее слышала, такие: "Прошу горячего чаю, терпеть не могу холодный".
– Значит, она еще была в памяти и не думала о конце, раз просила чаю?
– Да! Уже здесь было пятеро – сестры, врачи – готовили уколы, меня уводили, а она просила чаю. Я не думала страшное, и она еще не думала.
Потом сказала:
– Как она вас любила… Вы напишете про это?..
– Про что?
– Когда вы делали эту книгу?
– "Бег времени"?
– Да, да… Как она вас любила.
(Когда я делала "Бег", А. А. обращалась со мной небрежно и плохо).
6 апреля 76, Москва, вторник. Вышла Ахматова в Лениздате. Узнала я от Ники. Через Нику Эмма Гр. прислала мне книгу. Надо радоваться. Научусь постепенно… Книга разумеется богаче "Бега" и даже богаче нашей зарезанной, потому что в настоящее время накопилось уже больше опубликованного – и в стихах, и в прозе.
14 апреля 76, среда, Москва. За эту неделю сделано много. Кончила перечитывать свои общие дневники 1959–63 для ахматовского "фона"; параллельно выписываю всё по истории гибели "Софьи"; и даты моей жизни. Кое-что уничтожаю. (Жизнь моя воистину страшна. Я – неудачница с первого до последнего дня. Ни разу не одолела судьбу).
Имела мужество прочесть Ахматову. Мои тексты воспроизведены аккуратно. Новые – неграмотно (в отделе "Стихи, не вошедшие в сборники"). Введены ранние, которые она отвергала; поздние без дат; перевраны "Что войны, что чума…" и "Соседка из жалости два квартала…" (взято у Алигер – Раневской). Предисловие Хренкова бандитское.
2/V 76. Книга Лениздата имеет огромный успех. И в общем заслуженный. И я учусь переносить его: ведь это успех А. А., она была бы рада, там "многие ее стихи раскрепостились".
1 сентября 76 г., среда, Переделкино. Сейчас лучшая станция "Немецкая волна". Они усердствуют, но от их невежества можно лопнуть. Вчера – передача о Лениздатской Ахматовой. В книге, какая бы она ни была, 2 события: "Поэма" – целиком и впервые все вместе основные статьи о Пушкине. Этого рецензент не заметил. Заметил, что выброшены религиозные стихи. "Requiem" именуется "Реквиемом" и указано, что он дается лишь в сокращенном виде. Хорош сокращенный вид – из 14 стихотворений даны 3 и без указания, откуда.
18 сентября 76, суббота, дача. С. Э. [Бабенышева] пересказала мне суждение Межирова о моих стихах: "Во многих нету звука". Самойлову, я чувствую, – да он этого и не скрывает – мои стихи не нравятся. Дед избегал их слушать, а выслушав, отзывался неопределенно. С. Я. слушал очень внимательно, потом говорил: Лирическая волна есть, музыка есть, но своего мало и мир узок… А. А. забывала спросить, пишу ли я их; а если я иногда все же читала их ей – брала из них то, что ей было нужно в ее собственном хозяйстве, претворяя мои беспомощные строки в гениальные. Б. Л. один раз написал мне комплимент – по требованию Ольги. Туся всегда относилась к ним порицающе ("в них я не слышу вас; в критических статьях вы слышны, а тут – нет") – только незадолго до смерти похвалила кое-что. Шура всегда их не терпела: "ты – не поэт".
И вот я, наконец, все поняла.
Я – не поэт, это правда. Да и не прозаик – обе мои повести бледны. Я – что-то другое, по-видимому, к искусству отношения не имеющее. (В искусстве я, может быть, только критик.) Но я – это "Не казнь, но мысль, но слово…"; но я – это "Записки об…", но я – это стихи из дневника. На плохого читателя, т. е. читателя не специалиста, мои стихи всегда имели действие и будут иметь. Если бы сейчас я выпустила книжку стихов в Самиздате – она имела бы успех и распространение среди людей, плохо разбирающихся в поэзии.
2 ноября 76, вторник, Москва. Вчера было странно, грустно и радостно. Лежала я уже в постели, слушала радио – скучищу и читала увлекательнейшую для меня "Летопись жизни и творчества Герцена 1812–1850". И вдруг слышу по радио просто над ухом "Лидия Корнеевна Чуковская". Оказывается, в Америке вышел "Спуск" и "Голос" передает рецензию из "New York Times". Конечно, название издательства, фамилию переводчика я мгновенно забыла. Дальше я услышала, будто действие происходит в русской части Финляндии. Тут я в бешенстве выключила приемник… Оказывается, их сбивает с толку "финский домик"… Отдышавшись от бешенства, я включила снова. Тут шли похвалы и не очень глупые…
25 ноября 76, четверг, Переделкино. Не спала. Больна.
В 7 ч. получила свою книгу: т. I.
Чувства и мысли:
1) Какая тоненькая!
2) Какое хамство: моя фотография и фотография А. А. рядом, нос к носу на обложке! Хамская самореклама, а я ведь об этом ничего не знала, не ведала.
3) Опечаток не видать…
Обложка – стыд и позор. Просто Надежде Яковлевне впору: "нас было двое". Вид у меня наглый, будто А. А. пишет обо мне, а не я о ней.
29/XII 76, среда. Будут повышены вдвое цены не только на такси, но и на все виды транспорта. Повышены цены на книги: на мемуары вдвое, на классиков – в четыре раза! Одно хорошо: Ахматова оказывается классик, потому что ее Ленинградский однотомник, выпускаемый еще одним тиражом, будет стоить 8 рублей!
6 января 77 г., четверг, дача. Новости чтения:
Получила от Цивьян статью "Ахматова и музыка". Умная женщина. Пишет о близости "Поэмы" к сонате, (а я о близости к музыкальному театру). Кое-что умно, но все изгажено наукообразным жаргоном. Какое отсутствие слуха – рядом с языком Ахматовой "коммуникации" и пр. За что же она любит Ахматову? Ведь язык Ахматовой запрещает эти безобразия… Однако она знающая и думающая.
* * *
Прочла Адамовича в "Воздушных Путях" об Ахматовой. Умно. Точно. Тепло. Жаль, что он умер. Он прочел бы мой Дневник.
29 января 77, пятница, Переделкино. Прорабатываю Жирмунского… Статья Суркова не только подла, но и глупа нестерпимо. Пошляк. Фигляр. "За пределами этой книги остались переводы Ахматовой". Только переводы? А "Реквием"? А "Черепки" и мн. др. Затем хвастовство, что Ахматова дважды была за границей и не жаловалась там на свою судьбу. Попробовала бы она пожаловаться! Ведь ей предстояло ехать сюда, ведь эмигранткой она стать не собиралась… А насчет "Немного географии" оборвала ведь Н. Струве – и это напечатано – "У вас будет немного географии, а у меня много неприятностей"… У Суркова задача непосильная: оправдать постановление 46 г. и в то же время возвысить Ахматову. Справляется так: до 41 г. – ерунда, интимная лирика; в 41–45 взлет патриотизма (причем кроме "Мужества" цитируются все плохие стихи), а потом опять, мол, к сожалению, интимная… А о постановлении 46-го говорится как-то так, что не поймешь, к кому оно относилось…
(Говорится только о журналах без имен Ахматовой и Зощенки).
Но это конечно вздор.
Прорабатываю комментарий Жирмунского к "Поэме", а ведь надо будет и тексты несколько посравнивать… Уже заметила, что все мои примечания (стоившие мне около 3 месяцев работы) использованы; В. М. Ж. попросил – я дала, потому что наша книга была подписана к печати, а над своей он еще работал… Ну так вот: Горячее поле и пр. А скольких мне стоило ненаписанных страниц это горячее поле.
31 января 77, понедельник, 11 ч. вечер. Читаю (урывками) Жирмунского. В общем если прибавить к этой книге "Реквием" + Сб. Памяти + прозу, получится полная Ахматова.
18 февраля 77, пятница, Переделкино. Письмо от кварта. Переслал статью Глеба Струве о Лениздатском и Банниковском изданиях Ахматовой. Самоуверенно и лживо. О "Сборнике памяти", где собраны стихи А. А., переворачивающие все их представления о ее пути – ни звука. Вот, когда он их напечатает – в своем III томе – тогда они станут событием.
24 апреля 1977, Москва, воскресенье. Со второй половины вчерашнего дня и целый день сегодня работала с Люшей над примечаниями. Иногда ее сменяла Фина. Я говорю, что я – как подследственная: следователи сменяются, а я отвечаю на вопросы. Устаю очень; они же обе работают героически и без устали. Совсем непохожи друг на друга; и функции разные у каждой; но ни без одной из них мне никогда бы не выкарабкаться. Я и благодарна, и раздражена, потому что эта работа, совершенно обязательная, мешает и писать "Дом Поэта", и писать 3-ий том, и читать 1946 – и вообще всему. Надо подналечь и развязаться. А Ленинград? Я очень хочу в Ленинград. Когда же, как же?
Два дня в Переделкине оказались днями прогулов. Но я не жалею: в четверг вдруг пришел Тарковский, а в среду приехали предусмотренные Корниловы. Тарковский мало симпатичен, Володя, как всегда, мил и трогателен, Лара держится хорошо, и я ценю жену поэта, которая в нынешней корниловской ситуации держится с умом, твердостью и достоинством, и не пилит, а ободряет его. Поэты же, как я уже имела много случаев заметить, все необыкновенно умны: и горячий, благородный Корнилов, и осторожный Самойлов, и отъявленный трус и лжец Межиров – и – мой новый знакомец – злоязычный Тарковский.
– Мандельштам? Вот вы браните Над. Як. А он и сам такой был – неприятный, злой. И совсем не боец, какого она из него лепит. Вел себя как все… А последние его стихи я не люблю. Это плод душевного распада, психической болезни. Зачем я должен жить чужой душевной болезнью?.. Вот и у Хлебникова так. Только куски хороши…. Над. Як. была при нем девочкой на побегушках, а теперь строит из себя Бог знает что.
– Цветаева была истерическая, злая. Плохо относилась к людям… А в любви смешная. Я ничего не читал смешнее, чем переписка ее и Бориса Леонидовича. Это переписка двух пятиклассников… Слава Цветаевой идет сейчас вниз, Ахматовой возрастает. Марина верно написала о Брюсове, что он был Герой труда. Она сама была Героем труда, ремесленничала.
(Тут я внутренне возликовала: Цветаева, по-моему, лишь на 15 % вдохновенна, остальное – ремесленная возня со словом.)
– Хорошо писала в 16 году.
Я спросила, как прошел в ЦДЛ вечер А. А. 20-го, в котором он участвовал.
Он с одобрением отозвался о Л. Я. Гинзбург и об Алеше Баталове. (Э. Г. не выступала.) О Вечесловой насмешливо:
– Да, видная женщина, видно и сейчас, что была хороша. Но что-то в ней вульгарное, грубое. Не верится, что она Голову Крестителя несла. В течение вечера дважды переменила драгоценности: сначала что-то золотое в ушах и на шее, потом серебряное. После выступления мне подмигнула; т. е. вопросительно: хорошо ли, мол, выступила? Ну, я, конечно, кивнул…
24 апреля 77, воскресенье, Москва, продолжение.
Об Ахматовой:
– Читая ее стихи, сразу попадаешь в христианский мир.
Не знаю, что он будет говорить обо мне и моем I томе за глаза, но в глаза он сказал:
– Не только во всей русской литературе, но и во всей мировой, нет воспоминаний такой скромности. Это образец скромности для всех мемуаристов мира.
О встрече между Ахматовой и Цветаевой. Будто Цветаева сказала А. А. в передней, уходя: "Вы оказывается обыкновенная дама".
Тут я произнесла, что мне А. А. всегда казалась необыкновенной, ни на кого не похожей.
– Нет, а я как вижу точно таких дам в Севастополе, жен офицеров, недаром ее отец был морской офицер-механик.
– А. А. говорила, что Пастернак делал ей предложение в 25 году. Ну была бы семейка. Вот это, как говорится, парочка, баран да ярочка.
Еще о Цветаевой: – Марина не уважает читателя. А без читателя нет поэта.
Я: – Читатель – зеркало поэта? Братство?
– Нет, больше. Alter ego.
Я вышла его проводить. Он в красной заграничной куртке, с красным портфелем. Я ему сказала, что он похож на кардинала. "Да, – сказал он – я называю эту куртку: спортивный наряд кардинала или кардинал на футболе". И стал говорить не о спортивном кардинале, а о кардинале Вышинском, как о великом человеке. "Пока этот человек жив, Польшу скрутить не удастся. Католицизм в Польше сплачивает народ, а Вышинский – великий стратег и дипломат".