- Не слишком… Следствие, опять же, как вы понимаете, располагает в достатке абсолютно доказательными уликами ваших преступлений против народа. Я нарочно употребил слово "народ", а не выражения "Советский Союз" или "Советская власть". СССР и Советскую власть вы не признавали, но ведь вы всегда утверждали, что боретесь за счастье народа…
- Вы правы, - с глухой тоской подтвердил Савинков.
Савинков молчал. Артузов между тем продолжал:
- Ваш индивидуальный террор до революции был бессмысленной авантюрой. И преступной. Потому что на нем вы погубили лучших людей своей партии. Честных и искренних в своих трагических заблуждениях. Ну а в семнадцатом году, когда вы пошли на союз с генералом Корниловым, на кого же был направлен ваш террор, уже, кстати, далеко не индивидуальный? А Рыбинск? А Колчак? А бандитские рейды Булак-Балаховича и Павловского? Чью кровь по вашему приказу они проливали? Не царских губернаторов и полицмейстеров. Народа российского! Рабочих и крестьян! Странная любовь…
Артузов захлопнул папку с "Делом".
- Уверен, - глухо сказал он, - что, если бы вы с Азефом не погубили бы без всякой пользы для революции, а скорее во вред ей Каляева и Созонова, они сегодня были бы в наших рядах, а не с вами, Савинков. Но дело не только в этом. Тогда, в предреволюционные годы, народ не оценил вас как своих спасителей. Сегодня же он распознал в вас своих врагов.
- Я глубоко сожалею об этом, - тихо ответил Савинков. - И это понимание, а не предстоящий приговор наполняет сегодня мою душу страхом. Я не ответил еще вам, на что я рассчитывал, когда направлялся сюда из-за кордона, хотя интуиция меня предостерегала от этого шага. Я сохранял надежду, что ЛД действительно существует, что есть какой-то достаточно широкий пласт народа, который верит в правоту моего дела. Оказывается, ничего нет. И никого… Пустота… Вам этого не понять.
Артузов встал с кресла, допрос был закончен. Поднялся и Савинков. Движения его были вялы и неверны, словно у глубокого старика. Глаза потухли. В какой-то отрешенности он выдавил сквозь зубы:
- Мне теперь все безразлично, в том числе и моя участь. Я уже человек не живой…
Артузов нажал на кнопку звонка, вызвал конвой. Савинкова увели.
27-29 августа 1924 года состоялся открытый судебный процесс по делу Бориса Викторовича Савинкова.
По всем пунктам предъявленных ему обвинений Савинков признал свою вину. В последнем слове он сказал:
- Для меня теперь ясно, что не только Деникин, Колчак, Юденич, Врангель, но и Петлюра, и Антонов, и эсеры, и савинковцы, и грузинские меньшевики, и Махно, и Григорьев, и даже кронштадтцы не были поддержаны русским народом и именно поэтому были разбиты; что, выбирая между всеми разновидностями бело-зеленого движения, с одной стороны, и Советской властью - с другой, русский народ выбирает Советскую власть… Всякая борьба против Советской власти не только бесплодна, но и вредна.
Арест Савинкова, его изобличительные показания и полное раскаяние на суде внесли раскол в эмигрантские движения, явились тяжким ударом советской контрразведки по планам западной реакции. Сам Уинстон Черчилль писал Сиднею Рейли в сентябре: "С глубоким огорчением я прочел известия о Савинкове". Еще бы!
Суд приговорил Савинкова к высшей мере наказания - расстрелу. Однако по представлению самого суда в тот же день, 29 августа, Президиум ЦИК СССР, "признавая, что после полного отказа Савинкова… от какой бы то ни было борьбы с Советской властью и после его заявления о готовности честно служить трудовому народу… и полагая, что мотивы мести не могут руководить правосознанием пролетарских масс…", заменил ему смертную казнь десятью годами тюремного заключения.
"Феномен Савинкова" много лет не давал покоя его западным "биографам". Прежде всего их сбивала с толку сама арифметика. В самом деле: между арестом Савинкова и началом судебного процесса над ним прошло всего-навсего двенадцать дней. За этот короткий срок злейший антисоветчик, непримиримый враг СССР пришел к безоговорочному признанию Советской власти! Это казалось невероятным, невозможным, немыслимым! Объяснения на Западе давались самые фантастические: от первого, которое приходило на ум людям, мерившим все по собственным меркам (дескать, Савинков пошел на поводу у обвинения, чтобы спасти свою жизнь), до совершенно уже бредового - якобы на скамье подсудимых находился не Савинков, а загримированный под него артист.
Всего одиннадцать дней работали с Савинковым перед судом Артузов и Пиляр. Это ничтожно мало для подготовки судебного процесса над обычным преступником. Этого оказалось вполне достаточно, если учесть, что по одну сторону стола в следственной камере находились такие выдающиеся чекисты, как Артузов, Пиляр и Пузицкий, а по другую - человек такого быстрого и решительного ума, как подследственный Савинков. Хитрить с Савинковым, расставлять ему обычные следовательские ловушки, каверзные вопросы и т. п. не приходилось. Задачи уличить Савинкова в содеянных им преступлениях против СССР не стояло: тут, что называется, улики были налицо и в предостаточном количестве. От Артузова требовалось нечто принципиально иное: убедить Савинкова в бессмысленности его борьбы против Советской власти, доказать ему, что народы бывшей царской России, рабочие и крестьяне в первую очередь, считают эту власть своей собственной, кровной властью и никогда не поддержат против нее ни его, Савинкова, ни каких-либо других "освободителей".
Иначе говоря, Артузов и Пиляр должны были показать Савинкову, что преступления, им совершенные, были преступлениями не только против государственного и политического строя СССР - это Савинков понимал и на это шел, - но и тягчайшими преступлениями против того самого народа, борцом за свободу и счастье которого Савинков себя выдавал. В этом была политическая задача всей операции "Синдикат-2", в этом заключался ее политический итог, подвести который должно было уже не ОГПУ, а советский суд. Только так и можно было сорвать с Савинкова маску идейного борца и обличить савинковщину как контрреволюционное политическое течение, подписать ему смертный приговор, что, кстати, вовсе не обязательно связано было с вынесением, а тем более приведением в исполнение смертного приговора самому Савинкову.
У Савинкова была одна-единственная возможность избегнуть публичного признания своего полного политического банкротства - если бы он погиб, скажем, в перестрелке с пограничниками при переходе границы или в момент задержания. В этом случае имя его после смерти было бы окружено (эмиграция постаралась бы!) ореолом великомученика, отдавшего свою жизнь святому делу борьбы с большевизмом и Советами. Но такой возможности чекисты ему не предоставили. Он был захвачен, как и намечалось планом операции, живым и здоровым.
Савинков был сломлен морально и духовно еще до суда вовсе не самим фактом своего ареста. Опытнейший конспиратор, старый заговорщик, он прекрасно понимал и знал, что от случайного провала, ареста, гибели никто не застрахован. Он вполне мог бы смириться и с малоприятным фактом, что его, Савинкова, в какой-то конкретный момент перехитрило ОГПУ: сумев, к примеру, проникнуть в его организацию и устроить ловушку на границе. В этом случае проиграл бы только он лично, не повезло, бывает. Пускай бы большевики его расстреляли, но дело, бессмертное дело Савинкова продолжало бы жить и рано или поздно завершилось бы победой, оно было бы выбито на скрижалях истории золотыми буквами. Увы… Ничего, оказывается, не было. Не существовало в России никакой организации, только и ожидавшей его, Савинкова, прибытия в многострадальную страну, чтобы возглавить новую революцию. Не ждал его и русский народ - в его представлении он, бывший революционер, был таким же презираемым и ненавистным врагом, как любой белогвардейский генерал: Деникин, Юденич, Колчак, Корнилов, Врангель…
Вот этого Савинков перенести уже никак не мог. Что-что, а в свою историческую миссию он верил самозабвенно. Савинков был фанатиком порочной идеи. Без нее он был несчастнее андерсеновского голого короля. Разоблачение, а точнее, всенародное уличение в отсутствии даже фигового листка какой-либо подлинной идеи для него было куда хуже физической смерти, которой он, человек сильной воли и сильных страстей, как раз меньше всего боялся.
Знаменитому андерсеновскому мальчику хватило всего несколько слов: "А король-то голый!" Артузову и Пиляру для этого потребовалось одиннадцать дней. Всего лишь одиннадцать дней. Правда, за ними стояли годы, что длилась редкая по накалу операция "Сиидикат-2".
Заявления Савинкова, сделанные им в ходе судебного процесса, в последнем слове, общеизвестны. Они были опубликованы и в советской, и в зарубежной печати, вышли в свое время и отдельной брошюрой. Куда менее известно, что свое полное идейное и политическое разоружение, признание Советской власти он подтвердил и в частных письмах, адресованных самому близкому ему человеку - сестре Вере Викторовне, бывшим соратникам, а также Рейли.
В них Савинков прямо написал, что признал Советскую власть прежде всего потому, что окончательно убедился, что русский народ поддерживает ее.
Во всех письмах красной нитью повторяется мысль: "Русский народ не с нами, а с Советской властью".
Захватив руководителя одной из самых опасных контрреволюционных антисоветских организаций - Савинкова, Артузов и его сотрудники одержали блестящую победу как чекисты, как контрразведчики. Вынудив Савинкова признать свое политическое банкротство, они же одержали куда более весомую победу - уже на фронте идеологической борьбы. Да, конечно же было чрезвычайно важно обезвредить опасных убийц, диверсантов, шпионов, заговорщиков. Но не менее важно было и продемонстрировать перед всем миром непреодолимую силу коммунистических, советских идей.
За успешное завершение операции по поимке Савинкова, упорную работу и проявление полной преданности делу Президиум ЦИК СССР объявил начальнику КРО ОГПУ Артуру Христиановичу Артузову благодарность рабоче-крестьянского правительства СССР. Высоких правительственных наград были удостоены все чекисты, непосредственно участвовавшие в этой выдающейся контрразведывательной операции.
…На другой день после окончания сенсационного суда над Савинковым секретарь положил на стол Артузова доставленное из архива "Дело". На обложке было выведено только одно слово: "Рейли". Значит, передышки не будет.
Конец агента I-ST
- Сэр, ожидает приема мистер Сидней Джордж Рейли…
Черчиллю не потребовалось напрягать память. Это имя канцлер казначейства знал достаточно хорошо. Господина средних лет с путаной биографией, только что вернувшегося из России, в свое время ему представили в кулуарах Парижской мирной конференции. Тогда ситуация не позволяла его принять, как подобает государственному деятелю. Но цепкая память уже держала этого человека на заметке. Такие люди честолюбивы, предприимчивы, лишены предрассудков и нужны империи. Теперь же в самую пору пригреть жаждущего борьбы специалиста по российским делам. Опытнейший разведчик, изворотливый и смелый агент Сикрет Интеллидженс сервис по псевдониму - I-ST, способен на многое. Его присутствие здесь, в деловой резиденции, для Черчилля вполне объяснимо: такие, как Рейли, не останавливаются на полпути.
- Просите!
Рейли умел носить любую одежду так, словно в ней родился: от фрака до истрепанной красноармейской гимнастерки. Сейчас на нем была скромная визитка. Войдя в кабинет, он почтительно наклонил голову.
Глаза Черчилля беззастенчиво ощупывали посетителя.
- Я предугадываю смысл вашего визита. Вы хотите возвратиться в Россию?
- Да, сэр. Я здесь мерзну от недостатка движения. Я еще в форме и на кое-что способен. Спасение России - это мой долг.
- Насколько мне известно, вы там приговорены к смерти.
Не поведя бровью, Рейли уверенно ответил:
- Это меня не останавливает. Я не хочу и не могу идти через жизнь по избранному пути с опаской, уклоняясь от риска.
- Вы хотите войти внутрь Советов своеобразным никотином, - хохотнул Черчилль, - чтобы отравлять и отравлять их организм. Я вижу, в вас много деловой энергии. В связи с вашим решением, которое мне вполне импонирует, хотелось бы уточнить одно обстоятельство: предстоящие акции в России кто-нибудь изъявляет желание финансировать?
- Нет, сэр, - тяжело вздохнул Рейли, - даже мое ведомство, которому я подчинен, сомневается в моем предприятии. В этом моя главная трудность, в ее разрешении я и прошу вас помочь.
- О, мистер Рейли, я вам сочувствую. Трудные времена настали. Европа потрясена революциями. Финансы большинства стран расстроены или находятся под контролем левых сил, всякого рода оппозиций. Финансировать акции, подобные тем, что вы задумали осуществить, сейчас не в моде. Где же взять деньги? Думаю, что способ, как добыть деньги, вы сами найдете. Напомню только одно старое британское правило: всегда полезно делать свое дело чужими руками, иначе говоря, с помощью чужих денег. Деньги, деньги…
Рейли весь превратился в слух: вот-вот, после того как пролил крокодилову слезу, Черчилль все же укажет на источник финансирования. Но Черчилль молчал. Хмурая усмешка пробежала по его лицу. Затем, надув толстые щеки, он испытующе посмотрел на Рейли, как бы говоря: а ты что можешь предложить? Рейли понимал деликатность положения Черчилля, с ним туманно вести разговор все равно что загубить затею, и он уверенно заявил:
- На первых порах я обернусь своими средствами. Докажу реальность моего дела, и помощь придет. В этом я уверен…
- У вас есть деньги?
Собственных денег у Рейли не было.
Однако вопрос Черчилля не выбил разведчика из русла делового разговора. Он отлично знал, что так вот просто, с первого раза, без достойного обеспечения, Черчилль ему денег не даст. Он предвидел вопрос, а потому у него заранее был подготовлен и ответ:
- Нет, но у меня есть вполне реалистичный план, как добыть миллионы, чтобы свергнуть большевиков. Сама Россия станет финансировать меня.
Черчилль был заинтригован:
- Каким образом?
- Все очень просто, сэр. Россия богата не только пенькой и мехами, но и произведениями искусства, которым нет цены. Мои агенты будут вывозить их в Европу, думаю, что богатые покупатели здесь найдутся. Полотна старых мастеров не знают, что такое инфляция. Вот так я намерен российскими сувенирами свергать большевиков.
Черчилль нахмурил бугристый лоб, обдумывая сказанное. В глазах смешались выражение беспокойства и неподдельный интерес. Он испытующе поглядел на Рейли, чтобы проверить его решимость осуществить эту крайне сомнительную, но весьма заманчивую идею:
- Любопытная игра. Но она граничит с нарушением международного права. Не так ли?
- Да, сэр, и я это знаю. Но для нас дорого время. Главное, не дать большевикам окрепнуть. Моя цель, надеюсь, вы ее одобряете, свалить их, пока они стоят на слабеньких ножках. А для этого все средства хороши. Позволю себе отметить, сэр, и другое: у меня есть в России опора. Мне там не придется начинать, как говорят латинисты, "с яйца".
- Но я вас должен предупредить, - вставил Черчилль, - у Советов неплохо налажена контрразведка, а вы однажды уже потерпели фиаско.
Черчилль тяжело встал - знак, что аудиенция окончена, что надо, он сказал. Протягивая на прощание руку, все же не преминул обнадежить Рейли:
- Я одобряю ваше решение снова отправиться в Россию. Занимайтесь тамошними делами, я буду рад, если от вас поступят добрые вести. Все мои симпатии и расположение целиком и полностью на вашей стороне. Об этом будет знать и Интеллидженс сервис. Ну а субсидии… По-моему, это не проблема. Ваш первый успех послужит своеобразной визитной карточкой, которая откроет вам двери в любой английский банк, и не только в английский…
* * *
Неуемная страсть! Она кидает тебя в работу, как в омут, ты не замечаешь времени, забываешь про еду и сон. Работать инженером было бы куда спокойнее. Но цель, раз указанная профессиональным революционером Кедровым, глубоко завладев сердцем, стала смыслом всей его жизни. Оперативная работа стала призванием Артузова, его личным средством защиты дела Великого Октября. Но инженерные знания оказались далеко не лишними. И в оперативной работе надо все делать расчетливо, конкретно подходить к каждому факту, явлению, событию, оценивать каждую деталь. Инженерия - сама конкретность. Оперативная работа - то же самое.
Работа Артузова, требовавшая неустанного проявления политической гибкости и дальновидности, умственного напряжения, бешеных усилий воли, изобретательности, была постоянно в фокусе внимания Дзержинского. Естественно, у председателя ОГПУ всегда находились вопросы к начальнику КРО, вопросы острые, злободневные, отвечать на которые необходимо было быстро и только делом. Феликс Эдмундович был крайне огорчен тем, что Рейли, английскому разведчику, предпринимавшему отчаянные попытки свергнуть Советскую власть, в свое время удалось избежать кары, определенной советским судом.
При очередном докладе Артузова Феликс Эдмундович справился у него:
- Как с Рейли? Пока не ответите на этот вопрос - покоя вам не будет. Буду спрашивать назойливо и требовательно. Беспокойно вам будет, ибо он нам покоя не даст.
Разумеется, Артузов попытался успокоить Дзержинского, дескать, после захвата Савинкова Рейли с европейского горизонта исчез, по агентурным данным, на пароходе "Новый Амстердам" отплыл в Нью-Йорк и сейчас в Америке устраивает свои финансовые делишки.
Дзержинский с сомнением покачал головой.
- Прошу вас, не проявляйте благодушия. Эта фигура рано или поздно будет вновь вытащена на свет международной реакцией. В любой момент он предложит свои услуги любой капиталистической разведке. С Рейли борьба еще впереди.
Многое предвидел Феликс Эдмундович. Артузов, конечно, понимал: дело вовсе и не столь в личности Рейли, а в тенденциях определенных кругов Запада. Рейли нужен был и белогвардейской монархической эмиграции, погрязшей в раздорах и склоках, однако еще упорной в общей цели - снова сесть на шею народа. Она нуждалась в таком изворотливом помощнике, каким был Рейли, реально опирающийся на такую разведку, протянувшую свои щупальца по всему миру, как британская Интеллидженс сервис.
Но однажды во время доклада Артузова Феликс Эдмундович о Рейли не спросил. То ли забыл, то ли умышленно, чтобы не отвлекать внимания занятого по горло другим неотложным делом начальника КРО, промолчал. Но, прощаясь, Феликс Эдмундович лукаво усмехнулся, как бы показывая этой усмешкой: дескать, я ничего не забыл, будет что-либо интересное - сам придешь и расскажешь.
Шло время. Артузов пытался себя успокоить: Рейли на европейском континенте не объявлялся. Может, и не объявится. И меня он уже так не волнует. Я забыл о нем… Артузов умел убеждать людей, но сейчас поймал себя на мысли, что самое трудное дело - заниматься самообманом, самовнушением. Цепкий ум не поддавался самоубеждению, не позволял забыться.