Артузов оживился:
- В том-то и дело, Вячеслав Рудольфович, что такой человек есть. Есть!
Менжинский остановился возле стола на полушаге:
- Кто?
- Шульгин!
- Шульгин? Василий Витальевич? Быть не может! Как говорят англичане, это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Артузов рассмеялся.
- Тем не менее это так. Более того, он сам хочет приехать в СССР. Об этом Якушеву написал Климович, который, кстати, по-прежнему расположен к Александру Александровичу. Дело в том, что в период гражданской войны у Шульгина пропал без вести сын. Он еще в двадцать первом году пытался разыскать его, нанял каких-то контрабандистов и из Варны на парусной шхуне пересек Черное море. Высадился в Крыму, потерял половину экипажа, сына не нашел и ни с чем вернулся обратно. А теперь какая-то гадалка предсказала ему, что сын его жив, но находится в больнице. Шульгин, он тоже всегда благоволил к Якушеву, просил его через Климовича помочь в поездке в СССР, чтобы разыскать сына.
- Что ответил Якушев?
- Что гарантировать безопасность в нынешних условиях после серии провалов не может, но приехать приглашает.
- Правильно, а сына его искали?
- Везде, где только можно. Никаких сведений о нем обнаружить не удалось. Полагаю, что он или погиб во время войны, или живет под другим именем.
- Шульгин - это тот человек, который может помочь "Тресту" выжить.
Менжинский задумался, потом решительным жестом хлопнул слегка по столешнице.
- Приглашайте Шульгина, разработайте маршрут, только не нужно, чтобы все шло гладко, без сучка без задоринки. А то это может показаться подозрительным. И попрошу вас еще раз поискать сына Шульгина, подключите милицию, Наркомздрав, наведите справки у бывших сослуживцев, соседей, словом, сделайте все, что возможно. Если бы это удалось, более рьяного защитника для "Треста" не придумать.
И еще: хорошо бы, чтобы после своего путешествия Шульгин не ограничился устным восхвалением "Треста" в узком кругу руководителей эмиграции, но написал книгу. Он хороший журналист, я полагаю, такая книга принесла бы нам сегодня большую пользу…
Василий Витальевич Шульгин был видным деятелем царской России в последнее десятилетие. В прошлом богатый помещик Волынской губернии, депутат Государственной думы и издатель, он являлся в некотором роде фигурой исторической: вместе с А. И. Гучковым присутствовал при отречении Николая II от престола. Шульгин был убежденным монархистом, но не оголтелым, от других эмигрантов его отличала прежде всего трезвость взглядов.
В ночь на 23 декабря 1925 года Шульгин, отрастивший длинную седую бороду и одетый в долгополое пальто, что делало его, по собственным словам, похожим на старого раввина, перешел с помощью людей "Треста" границу. Он побывал в Киеве, с которым были связаны многие годы его жизни и политической деятельности, и в Москве. На подмосковной даче Шульгин встретился с двумя, можно сказать, постоянными представителями Кутепова при "Тресте", известными как супруги Красноштановы. Это были Мария Владиславовна Захарченко-Шульц и ее муж Георгий Николаевич Радкевич. В начале февраля 1926 года Шульгин, так ничего не узнав о судьбе своего сына, вернулся в Варшаву.
Путешествие Шульгина было умело обставлено в духе "опасности", рискованных "приключений", многозначительных встреч и т. п. Надо отдать должное Шульгину - он проявил себя смелым человеком, поскольку и понятия не имел, что все эти опасности лишь инсценировка.
Вернувшись за кордон, Шульгин заявил:
- Я убедился, что русский народ жив и не собирается умирать… Все, что было обещано "Трестом", выполнено, это хорошо организованный и точно функционирующий механизм.
Книгу, описывающую это путешествие, Шульгин назвал "Три столицы". Она содержит много выпадов против Советской власти, но в то же время объективно утверждает, что народ бывшей Российской империи вовсе не погибает в разорении и духовной деградации, не помышляет о реставрации царизма и в подавляющем большинстве полностью поддерживает Советскую власть. Со свойственной ему наблюдательностью Шульгин приметил и признаки восстановления страны после разрухи и определенного духовного развития, что привело его к оптимистическому выводу: "Когда я шел туда, у меня не было Родины. Сейчас она у меня есть". Интересно, что от этой своей оценки Шульгин не отказался и сорок с лишним лет спустя, когда во всех деталях узнал, как и кем было организовано его путешествие. Написав книгу, Шульгин побеспокоился о том, чтобы ее публикация не повредила "Тресту": все имена и прочие реалии в ней были закамуфлированы, хотя мощь некой антисоветской организации выступала в рукописи достаточно зримо. Более того, Шульгин даже прислал в СССР "Тресту" свою рукопись на просмотр в сопровождении такого письма: "Отчет может вызвать шум. Не испугаются ли шума давшие согласие и не смогут ли они, ссылаясь на поднявшуюся шумиху, взять согласие обратно? Быть может, придется ознакомить их предварительно с отчетом и, так сказать, спросить, не считают ли они отчет непозволительной, с их точки зрения, сенсацией".
Вот так и получилось, что в марте 1926 года Артузов, явно довольный ходом событий, принес Дзержинскому и Менжинскому полный текст рукописи Шульгина на просмотр. Надо ли говорить, с каким живым интересом Феликс Эдмундович и Вячеслав Рудольфович ознакомились с "Тремя столицами" и сколько веселых минут при этом испытали… С некоторыми замечаниями рукопись была переправлена автору обратно за рубеж, где и издана. "Три столицы" стали сенсацией. Книга возымела на читателей двойное действие: восстановила в какой-то степени утраченные позиции "Треста" и внесла брожение в эмигрантские круги, поскольку кроме нападок на СССР содержала в достаточном количестве и полезную объективную информацию.
И все же если не дни, то месяцы "Треста" были уже сочтены. Свою задачу он выполнил, хотя мог просуществовать еще некоторое время, если бы не одно, как оказалось, непредвиденное обстоятельство. Недаром говорят в народе, что всякая радость таит в себе и некоторую печаль…
Обычно каждый день далеко за полночь сотрудники КРО собирались в самой большой комнате отдела, чтобы согреть душу чаем (уже не морковным, а настоящим), а заодно в неофициальной обстановке обменяться новостями. Сюда частенько заходил и Артузов, чтобы побыть вместе с товарищами, пошутить, услышать их мнение по какому-либо вопросу, выпить кружку горячего чая за дружеской беседой.
Однажды, взглянув на часы и убедившись, что настал час чаепития, Артузов сложил дела в сейф, взял свою кружку и направился в большую комнату. Тихо, чтобы не помешать, открыл дверь. Все были в сборе. Вместе со всеми он с удовольствием пил крепкий чай, бодрящий, освежающий. К Артузову подсел сотрудник:
- Артур Христианович, хотел бы с вами поделиться своими сомнениями. Терзают они меня…
- Я вас слушаю…
- Я о Стаунице. Среди нас он, но не с нами. Не нравится он мне в последнее время.
- Мне тоже…
- Не в антипатиях дело. Глаз да глаз нужен за ним. Может предать в любую минуту…
- Спасибо за совет. Об этом и я думаю…
Услышанное встревожило Артузова. Прогуливаясь по длинному гулкому коридору, Артур Христианович стал размышлять. Действительно, со Стауницем, занимавшим видное место в оперативных делах и комбинациях, творилось что-то неладное. Выходит, он, Артузов, чего-то не заметил, пропустил и тем самым допустил ошибку. Ему казалось, что Стауниц уже понимает всю остроту классовой борьбы и стряхнул с себя остатки старой идеологической трухи, которая засоряла в свое время его голову. А выходит, если прав товарищ, Стауниц сменил только одежду?
Артузов вызвал к себе Стауница на беседу. Эдуард Оттович пришел весь какой-то взвинченный и в та же время поблекший. Лицо его в последнее время осунулось, но глаза по-прежнему смотрели напряженно и остро. Попросил разрешения закурить. Курил с жадностью, делая глубокие затяжки, словно для него уже не существовал завтрашний день.
Артузов говорил мягко и доверительно, ведь никаких конкретных фактов против Стауница у него не было. Ответы были предельно четки:
- Я не какой-нибудь залетный лебедь… Результаты моей работы вам известны. Время требует своего слуги, и я верный слуга порученного мне дела. К тому же учтите, я обещал верно вам служить… Не отступлю от этого обещания…
Хотя Артузов и был внутренне насторожен, но у него не нашлось сил сразу же выразить недоверие Стауницу. Нелегко сомневаться в человеке, который действительно заявляет о себе делом. К тому же он верил, что весы, как в свое время наставлял его отец, не могут вечно колебаться, та или другая чаша должна перевесить. Раз к нам пришел, должен быть с нами. К ним ему хода нет. В таких рассуждениях и родилась снисходительность Артузова, подкрепленная чистосердечными, как ему казалось, заверениями Стауница в своей лояльности. Когда Стауница только привлекали к работе в ВЧК как знатока методов польской, савинковской и иных разведок, он бросил весьма емкую фразу: "Принимайте всего, какой я есть, или не принимайте вовсе". Дело тогда неотложно требовало принять Стауница со всеми его недостатками и идейной ущербностью.
Что оставалось Артузову сказать Стауницу в заключение беседы? Безо всяких дипломатических уверток он заявил прямо:
- Не верить в то, что вы только что произнесли, значило бы кровно обидеть вас. Но вы знаете и другое - легковерье мне тоже противно.
Стауниц не задержался с ответом:
- Вероломству чужд. Я знаю, что тащу за собой бремя прошлого. Но оно все облегчается и облегчается.
"То ли он действительно тяготится своим прошлым, то ли он законченный и ловкий мерзавец", - с досадой на самого себя подумал Артузов. Сколько колеблющихся людей пришло в революцию и приняло Советскую власть. Если вообще не верить людям, сам станешь слабее и уязвимее. Стауниц, конечно, совсем другое дело… Это не Якушев, чья преданность много раз проверена. Однако Артур Христианович полагал, что Стауницу - Опперпуту после его разоблачительных выступлений в зарубежной прессе, нескольких лет сотрудничества в "Тресте" обратного хода в прошлое нет.
Это оказалось просчетом Артузова, и не только его. Контроль за Опперпутом усилен не был, что и привело в конце концов к тяжелым последствиям.
Увы, время показало, что заверения Стауница в нынешнее время (в предыдущие годы он действительно работал вполне добросовестно) уже были спекулятивной фразой. Вращаясь в буржуазной и враждебной среде, он не выдержал, как выдержали Якушев и Потапов, ее постоянного идейного воздействия. Как листья на дереве в осеннюю пору, увядали его неокрепшие взгляды. Черную роль в судьбе Опперпута-Стауница сыграли и постоянные соглядатаи при "Тресте" от Бунакова и Кутепова - супруги Красноштановы, особенно она, Мария Владиславовна. Захарченко-Шульц была личностью сильной и неординарной. В германскую войну она добровольцем ушла на фронт, за безудержную, отчаянную храбрость была награждена Георгиевским крестом и произведена в офицеры. После революции оказалась в белой армии. Первый ее муж, офицер, погиб на гражданской войне. В эмиграции эта до фанатизма преданная монархической и "белой идее" женщина стала доверенным лицом генерала Кутепова, которого боготворила как единственного спасителя России. Своего гражданского мужа, также бывшего офицера, Георгия Николаевича Радкевича она полностью подчинила своему влиянию.
Мария Владиславовна была ярой приверженкой самых крайних, террористических методов борьбы с Советской властью. Находилась она чаще всего в Финляндии, где работала в тесном контакте с известным антисоветчиком и организатором диверсий Николаем Бунаковым. Захарченко-Шульц регулярно с помощью "Треста" проникала на советскую территорию и общалась здесь чаще всего именно с Опперпутом-Стауницем.
Постоянное общение с Захарченко-Шульц было не единственным фактором, размывавшим и без того не слишком прочные идейные и нравственные устои Стауница. Он стал заниматься темными финансовыми махинациями, в том числе валютными. Стауниц имел денег намного больше скромного чекистского жалованья: в руки ему плыли тысячи. Слабость Стауница к деньгам заметило эстонское посольство, с которым он имел тесные связи, поскольку снабжал эстонскую разведку информацией, подготовленной в ОГПУ. Посольство подогревало жадность Стауница. Резидент эстонской разведки кроме обговоренной платы за "услуги", контролируемые чекистами, стал понемногу ссужать его деньгами в "личном плане". Постепенно долг Эдуарда Оттовича возрос до 20 тысяч рублей - суммы по тем временам огромной. Стауницу всегда хотелось жить на "солнечной стороне". Он прикинул, что, оказавшись за границей, сможет получить большие деньги, если предоставит новым хозяевам те сведения о работе ВЧК - ОГПУ, которыми располагал. Алчность плюс идейное и моральное воздействие Захарченко-Шульц толкнули его на прямое предательство. Он только ждал и дождался в конце концов удобного случая для бегства.
Мария Владиславовна в очередной раз прибыла в Ленинград из Финляндии для краткосрочной встречи с руководителями "Треста". Стауниц был командирован в город на Неве, чтобы сообщить эмиссару Кутепова о деятельности "террористических" групп в Москве. Он должен был и отправить Захарченко обратно в Финляндию. "Переправщик" имел инструкцию доставить к границе только одну женщину, но Стауниц сказал ему, что должен помочь ей поднести чемодан. "Переправщик" поверил этому доводу и разрешил Стауницу подойти к "окну". Стауниц перебросил через проволоку чемодан, подтолкнул к ней Захарченко-Шульц и вдруг неожиданно перемахнул через преграду сам. Изумленный "переправщик", ничего в начале не поняв, крикнул:
- Куда же вы? Вернитесь, там уже чужая сторона!
Стауниц даже не удостоил его ответа и быстро скрылся в ельнике: он боялся получить пулю.
Ничего не поняла и Мария Владиславовна, она набросилась в ярости на Стауница:
- Что вы натворили? Кто вам разрешил сопровождать меня? Что все это значит?
- Всего лишь продолжение былого, - скрывая улыбку, произнес Стауниц. - Рывок на свободу. Начинаю приходить в себя…
- От чего?!
- От раздвоенности. Теперь я могу открыться вам, что работал на Чека.
На секунду Шульц потеряла дар речи. Потом взорвалась:
- Тебя расстрелять мало, мерзавец!
- Может быть, Мария Владиславовна, но из расстрела много выгоды не извлечешь. Я кое в чем буду очень полезен вашему Бунакову.
- Все равно, так и знай, что я буду настаивать на расстреле!
Эдуард Оттович только улыбался в ответ на ее угрозы…
Узнав об измене Опперпута-Стауница, Менжинский, назначенный после смерти 20 июля 1926 года Дзержинского председателем ОГПУ, вызвал Артузова и Я. К. Альского, начальника особого отдела для объяснений.
Провал? Безусловно. Оказавшись по ту сторону границы, Опперпут мог изрядно напакостить, не говоря уже о том, что многие "игры", которые вели чекисты, теперь нужно было срочно свертывать. С тяжелыми мыслями шел Артузов в кабинет Менжинского, удрученный всем случившимся. Войдя, вытянулся у двери по-военному, доложил строго официально, готовый в последующую минуту выслушать неприятные, но справедливые слова.
- Садитесь, Артур Христианович, - неожиданно мягко, с каким-то участием в голосе сказал Менжинский, сочувственно щуря близорукие глаза за стеклами пенсне. - Я понимаю ваше состояние. У вас сейчас острая потребность в доверии. Вам в нем не отказано. Но я хочу сказать другое. Бегство Опперпута для нас не трагедия, хотя приятного в этом факте мало. Всякая борьба наполнена драмой. Обстоятельства на сей раз оказались не на нашей стороне. Но, может быть, это даже к лучшему…
- К лучшему? - удивленно переспросил Артузов.
- Да, к лучшему, и вот почему. Во-первых, надо учиться принимать и поражения, в этом залог стойкости. Во-вторых, уже длительное время наша "игра" идет без сучка без задоринки. Уже это должно кое-кого насторожить. Опперпут попал в их руки. Он, конечно, кое-что приукрасит, преувеличит свою роль, будет всячески изобличать нас. Войдя во вкус, остановиться трудно. Наша задача - заронить у Кутепова, Бунакова, Маркова и их компании искру недоверия к Опперпуту. Словом, его следует скомпрометировать перед белоэмиграцией, а для этого необходимо найти веский довод. Я и пригласил вас к себе, чтобы вы подумали о таком доводе.
Артузов начал перебирать в памяти "наследство", которое оставил Опперпут после своего бегства, вспомнил о найденной записке, которую тот оставил жене: "Ты услышишь скоро обо мне как о международном авантюристе".
Этот человек с обликом шекспировского Калибана (так его отныне всегда называл про себя Артузов), нравственный урод и отщепенец, был еще и поразительным тщеславцем. Теперь его, видите ли, прельстила сомнительная слава международного проходимца от шпионажа. Однако, кажется, эта фраза из письма наталкивает на одну идею…
Артузов встал, с облегчением тряхнул пышной шевелюрой, в которой уже было изрядно седины.
- У вас есть вопросы ко мне, появились сомнения? - спросил Вячеслав Рудольфович. - Сомнения, конечно, могут быть, но только относительно методов достижения цели, но у вас не должно быть сомнений, даже малейших, в нашем успехе. Это очень важно. Наступайте!
- Уж больно изворотлив противник, Вячеслав Рудольфович…
- Вы хотите сказать, что такой может, как говорят на Востоке, сурьму с глаз украсть? Учтите, где больше риска, там и чести больше. И мы кое-что придумаем против противника - комбинацию и маневр, наметим план действия. И еще хочу вам заметить в связи с делом Опперпута; постоянно совершенствуйте механизм отбора в наши ряды. И всегда помните: чекист шагает в ногу с партией. А вы знаете, какое внимание партия уделяет работе с людьми. Сила танцовщика - в ногах, сила кузнеца - в руках. Наша сила - в доверии к нам нашей партии и нашего народа. Нам всегда простят отдельную ошибку, но никогда не простят огульной подозрительности ко всем и каждому лишь потому, что имеют место осечки, вроде дела Опперпута, и то лишь на его конечной стадии.
Ну а с "Трестом", разумеется, придется заканчивать. Он свои функции выполнил. Вы свободны, Артур Христианович…
Собранный и напряженный внутренне, готовый немедленно приступить к самым энергичным действиям, вышел Артузов из кабинета начальника и старшего товарища. Теперь главное - не медлить…
В первую очередь "Трест" сообщил полякам, что один из деятелей организации - Опперпут является провокатором. Одновременно буржуазные газеты сообщили о том, что Опперпут вводил центр РОВСа в заблуждение: не совершал, а только имитировал террористические и диверсионные акты и, боясь изобличения и провала, бежал за границу. Возможно, что он, этот авантюрист, будет выдавать себя за агента ОГПУ.
Это возымело должное действие и поколебало доверие эмигрантских кругов к Опперпуту. Вскоре в ОГПУ поступил очередной номер белоэмигрантской газеты "Руль". Она вопрошала: "С какими новыми заданиями приехал Опперпут?" Подобный же материал напечатала и другая газета - "Свобода". Значит, предпринятые Артузовым меры оказались действенными.
Опперпут ответил этим газетам через рижскую "Сегодня". Пытаясь оправдаться, он клялся, что всеми средствами готов доказать свою лояльность западной демократии, требовал проверить его в деле. Эдуард Оттович вызвался ни много ни мало как… взорвать здание ОГПУ!