Мои товарищи уже схватились с врагом, и первые бомбардировщики, объятые пламенем, посыпались в озеро. Вокруг меня бушевала ожесточенная перестрелка. Разноцветные трассы пронизывали небо. Ровно в полночь британский коммодор оранжевыми трассами подал сигнал к началу налета. Волна за волной британцы приближались к Берлину. И я летел к столице на высоте 18 000 футов. Все стихло, ночь окутала город защитной пеленой, но буря могла разразиться в любую секунду. Город обороняли самые мощные зенитные батареи и лучшие прожекторные расчеты. Высокие зенитные башни метали во врага смертоносные снаряды. Путь томми был отмечен горящими обломками самолетов. Четыре десятка из пятидесяти четырех бомбардировщиков понесли наказание, не достигнув цели. И все же кошмар, обрушившийся на город, превосходил все, что можно было описать словами. Началось настоящее светопреставление. Сотни прожекторов залили светом ночное небо. Тысячи зенитных орудий изрыгали свинцовые залпы. Британский "церемониймейстер" пометил цели на западе и юго-западе Берлина зажигательными бомбами. Несмотря ни на что, я не мог не восхититься хладнокровием экипажа самолета наведения, который неуклонно выполнял свою задачу, одну за другой освещая цели. Вскоре кварталы города, предназначенные к уничтожению, были отчетливо видны надвигающимся бомбардировщикам. Вырисовывалась ужасающая реальность: ковровая бомбардировка.
Берлин защищался потрясающе. Ярко освещенное небо было испещрено облаками разрывов зенитных снарядов, достигавших высоты 24 000 футов. Истребитель швыряло из стороны в сторону, но я летел в самое пекло. Справа и слева, выше и ниже срывались с неба горящие самолеты. На земле полыхали бесчисленные пожары. Поврежденные ночные истребители подавали ракетами сигналы бедствия. Вражеские бомбардировщики взрывались в воздухе, засыпая город разноцветным дождем сверкающих конфетти. Грандиозный фейерверк! Непрекращающиеся залпы зениток действовали мне на нервы. Едкая пороховая вонь проникала в кабину.
В воздухе закружилась "карусель": истребители вели бой с бомбардировщиками. Берлинский радар оказался не лишним, хотя мы невооруженным глазом могли видеть кружащиеся над городом самолеты противника. Целей хватало на всех. Красные, желтые и зеленые трассы пронеслись мимо моей кабины. В этом аду все зависело от удачи, ведь смерть таилась со всех сторон. Где-то около часа ночи мой курс пересек четырехмоторный "галифакс". Забыв о грозящей мне опасности, я тут же атаковал его и дал очередь по бензобакам. Бомбардировщик взорвался и упал на землю множеством горящих обломков. 01.03. Пять минут спустя я увидел пару огромных акульих плавников точно под моим самолетом. Я мгновенно узнал "старого приятеля" – "стирлинга" с грозным хвостовым стрелком. Прицел приблизил врага, и хвостовой стрелок умолк навсегда в тот момент, когда открыл огонь. Остальное было делом нескольких секунд. В 01.08 тяжелый бомбардировщик камнем упал с неба и взорвался уже на земле. Ночной кошмар подходил к концу.
Британцы развернулись к дому. Я покружил над горящим городом, подкарауливая отставших. Зенитки смолкли. Горящий город освещал ночь, словно не вовремя взошедшее солнце. Мои парни ошеломленно молчали. Мы поверить не могли, что наша столица обречена. После этого воздушного сражения, разразившегося в сердце Германии, мы все поняли, что час нашей победы миновал, а Гитлер хочет лишь выиграть время. Только какой толк от этих мрачных мыслей? Мы бросили последний взгляд на пылающий город и повернули на Пархим. Приземлился я в три часа четыре минуты. Мой "Ме-110" получил несколько пробоин от осколков снарядов, но наземный персонал, зная о нашем успехе, сиял от восторга. Наше крыло сбило двадцать бомбардировщиков. На следующий день в коммюнике вермахта сообщили о страшной бомбардировке Берлина и ста сбитых вражеских бомбардировщиках. Неплохо, но как быть с остальными пятью сотнями? Вернувшись домой, они заправятся топливом и будут продолжать свою работу до тех пор, пока от Берлина останется груда мусора.
Одна за другой бомбардировки обрушивались на Берлин. Наше крыло, прежде находившееся далеко за линией фронта, теперь оказалось в центре полосы обороны. Ночь за ночью мы сидели в боевой готовности в истребителях, и, когда первые бомбы начинали падать на наше ярко освещенное летное поле, а скоростные британские бомбардировщики обстреливали его из своих пушек, мы вновь убеждались в том, что в Германии не осталось безопасных тылов. Под круглосуточными бомбардировками союзной авиации сам рейх превратился в гигантское поле боя, а Берлин – в пыль и пепел. Союзникам теперь не было нужды искать столицу, ибо колоссальные пожары, не успевавшие утихнуть после предыдущего налета, освещали ночную тьму. Кроваво-красные всполохи неделями и месяцами бушевали над Берлином.
После этих безжалостных рейдов в Пархиме совершали посадку многие летчики из голландской и бельгийской зон; среди них был и молодой командир авиационной группы обер-лейтенант Лент, знаменитый немецкий ас – ночной истребитель. Он одержал свою первую победу еще в польской кампании: в воздушном сражении над бухтой острова Гельголанд в декабре 1939 года он сбил три вражеских самолета. С 1941 года в ночных боях Лент стал успешно сбивать бомбардировщики, наводя ужас на врага. За те несколько часов, что Лент провел с нами, он успел немного рассказать нам о своих боях в берлинском небе. Пока заправляли и готовили его самолет, Лент подкрепился стаканчиком красного вина и перекусил. Он даже не снял летную экипировку, чтобы немного отдохнуть. Быстро переговорив по телефону со своим штабом, он узнал количество сбитых вражеских бомбардировщиков и потери своей группы. Только он положил трубку, как старший техник доложил, что самолет готов к взлету. Лент попрощался с нами, поблагодарил за гостеприимство и умчался к новым победам.
Некролог. 31 июля 1944 года молодой подполковник немецкой авиации Лент стал пятнадцатым офицером, награжденным бриллиантами к Рыцарскому кресту. Два месяца спустя он погиб, так и не побежденный врагом. Во время испытаний нового ночного истребителя левый мотор вдруг заглох на вираже, и самолет вместе с экипажем рухнул на землю с высоты в 150 футов.
Глава 11
ОБОРОНА БЕРЛИНА
В январе 1944 года битва за Берлин достигла кульминации. Британцы разумно использовали свою бомбардировочную авиацию. Их бомбардировщики взлетали и направлялись к целям, когда над Британскими островами сияло безоблачное небо, а над Германией нависала низкая, на высоте несколько сотен футов, облачность. Так случилось и в ночь 27 января 1944 года. Метеоцентр доложил о плотных облаках на высотах от 150 до 13 000 футов. Опасность обледенения появлялась с 3000 футов, но уже на земле из-за мелкого снега самолеты, готовые к холодному старту, покрывались ледяной коркой. Медлить на старте нельзя, истребитель должен подняться в воздух в течение минуты, иначе моторы могли заглохнуть. Стояла кромешная тьма. Наш новый командир гауптман Бер вышел на поле посмотреть, какая погода, а вернувшись, сказал:
– Густой туман. Не видно дальше собственного носа.
В случае боевой тревоги взлететь могли лишь десять из тридцати летчиков. О приземлении в Пархиме не могло быть и речи. Единственным открытым аэродромом оставался Лейпциг-Брандис с практическим потолком 1500 футов. Мы с тревогой ждали ежечасных донесений нашей "метеолягушки". Погода не менялась. Все так же шел мокрый снег, и приятно было сидеть в тепле, играя с друзьями в скат, карточную игру. Однако союзники расстроили все наши планы. Лейтенант Кампрат, не обижавшийся на дружеское прозвище Бринос, был прикомандирован радистом к командиру, чей собственный радист находился в отпуске. У нашего резервиста Бриноса, призванного из запаса, были жена и дети, поэтому неудивительно, что он возбужденно метался между телефонами, запрашивая ситуацию в воздухе. Лично мне приходилось тревожиться лишь о собственной шкуре, но я полностью доверял как себе, так и своему самолету. Я уже решил, что если дойдет до взлета, то когда шасси оторвутся от земли, я не стану выглядывать из машины и всецело положусь на инструменты слепого пилотирования. Любая другая тактика была смертельной. Бринос потихоньку успокоился и заявил:
– Не волнуйтесь. Томми в такую мерзость не полетят. Им еще жизнь не надоела. В этом густом тумане даже их радары не помогут.
Мы согласились, утешаясь теми же мыслями, хотя в глубине души такой уверенности не ощущали. Со своими новейшими радарами союзники могли найти практически любую цель в любой туман. Рельеф местности показывался на особом экране, словно заснятый специальной фотоаппаратурой. Это последнее достижение науки и техники было совершенно секретным. Немецкие ученые ломали себе голову, пытаясь понять, как британцы могут так точно бомбить через сплошные облака до тех пор, пока по счастливой случайности не обнаружили удивительный прибор в бомбардировщике, сбитом близ Роттердама. Помешать этому прибору было совершенно невозможно. Он четко показывал каждую улицу, каждую большую площадь, а самое неприятное: аэродром Темпельхоф с высоты в 15 000 футов при облачной гряде на 9000 футах. Британское научное чудо стало общеизвестным, и поэтому мы так боялись авианалета в ту ночь. Только сами берлинцы могли надеяться, что погодные условия их защищают. Действительно, что может случиться, если даже собственный порог они могут найти только с помощью карманного фонарика?
Наш командир тоже был неспокоен, напряжение словно витало в воздухе. Если то, что должно пройзойти, не произойдет немедленно, наше терпение может лопнуть. Мой экипаж, обер-фельдфебель Мале и унтер-офицер Фациус посмотрели на меня так, словно хотели сказать: "Герр лейтенант, вы полагаете, что погода нас спасет или пришло время составлять завещания?" Поскольку мне такое настроение очень не понравилось, я приказал своему экипажу ждать развития событий в самолете. Полди Феллерер, командир 5-й эскадрильи, тоже направился к двери.
– Вы куда? – спросил командир.
Полди ответил, что мы хотим привыкнуть к темноте в самолете и заодно проверить приборы.
Техники сильно удивились, услышав о нашем решении.
– Неужели вы собираетесь взлетать в такую погоду, герр лейтенант? Даже старший техник оставил велосипед дома и пришел пешком.
Мы только расхохотались и полезли в кабину. Я включил все свои приборы и как следует протестировал их. Фациус повозился со своей аппаратурой и настроился на печально знаменитую радиостанцию противника в Кале. Сентиментальную музыку неожиданно прервал знакомый сигнал победы, и диктор произнес: "Берлин, ты был когда-то прекраснейшим городом в мире. Берлин, берегись одиннадцати часов вечера сегодня!" Мы замерли, ошеломленные, а через секунду я схватил трубку телефона и пробился к командиру:
– Радио Кале только что предупредило своих друзей о сегодняшнем авианалете в одиннадцать часов вечера.
Вся эскадрилья бросилась к самолетам. Часы на моей приборной панели показывали 20.00. Над диспетчерской вышкой вспыхнула зеленая ракета. Наконец приказ на взлет! Самолет командира стоял рядом с моим. В полутемной кабине гауптман Бер переключал тумблеры, Бринос проверял радиотелефонную связь с остальными экипажами. Все откликались. Бринос закончил словами:
– Желаю всем счастливого приземления.
Все были готовы к взлету, однако почетное право взлететь первым принадлежало командиру. Держась вплотную к его самолету, я вырулил на старт. Видимость была отвратительная, и зеленые огни, освещавшие взлетно-посадочную полосу, были едва различимы сквозь сплошной дождь, хлещущий по "перспексу" кабины.
Моторы взревели, сверкающие искры густым потоком вылетели из выхлопных патрубков. Как только истребитель командира взлетел, я дал полный газ и устремился вперед. Полностью сконцентрировавшись на взлете, я быстро набрал скорость, оторвался от земли, убрал шасси, и вдруг страшный взрыв сотряс мой самолет, огненная струя пронзила ночь. Я чуть не умер от страха. На секунду мне показалось, что взорвался мой истребитель, но со мной ничего не случилось: альтиметр показывал 90 футов, самолет летел горизонтально.
Вдруг меня озарила догадка: потерпел крушение истребитель гауптмана Бера. Я мрачно уставился на приборы и стал набирать высоту. Ни в коем случае нельзя было отвлекаться от полета. На высоте 3000 футов лопасти винтов и крылья начали обледеневать. Я понял это сразу по неровному гулу моторов. Мале подсветил крылья фонариком: уже успела образоваться толстая ледяная корка. Опасная высота. Температура снаружи около нуля градусов; мокрый снег, падая на переохлажденный самолет, превращался в лед.
Все случилось молниеносно. В качестве предосторожности я велел экипажу проверить парашюты и прыгать, как только я отдам приказ. Самолет становился все тяжелее и все хуже подчинялся мне. Теперь я должен был решать, спускаться ли в пояс более теплого воздуха или сохранять набор высоты в надежде миновать опасную зону. Потеря высоты на деле означала конец операции; более того, если обледенение не прекратится, мы будем слишком низко для прыжка с парашютами. Поэтому я решил продолжать набор высоты и выжидать, справится ли машина с крутым подъемом.
Моторы работали на максимальных оборотах. Толстые льдинки с громким треском отламывались и стучали по обшивке.
– Бесполезно, герр обер-лейтенант, – подал голос Мале. – Начинает обледеневать хвост. Температура за бортом четыре градуса ниже нуля.
Я заметил, что самолет больше не реагирует на движение ручки управления, поставил индикатор на "перетяжеленный хвост" и выжал газ до предела. В таком режиме моторов хватит самое большее на пять минут, но почему я должен жалеть моторы, когда речь идет о жизни экипажа? Я вспомнил отряд английских бомбардировщиков, обледеневших над Северным морем зимой 1943 года. В качестве крайнего средства, чтобы облегчить самолеты, они сбросили в море бомбы, снаряжение, бензин и все же не смогли набрать безопасную высоту. Сорок четырехмоторных бомбардировщиков рухнули в холодные воды гигантскими глыбами льда. Спасти экипажи было невозможно. Случится ли то же самое и со мной? Наш последний шанс – парашюты. Однако не очень-то приятно в такую погоду прыгать в неизвестность. Следовательно, я должен продолжать карабкаться вверх, вверх, вверх. Машина уже была почти на скорости срыва, и все-таки нам удалось избежать худшего. Ледяная корка потихоньку крошилась. Мой милый старина "Ме-110" теперь поднимался быстрее, а температура за бортом упала до минус пятнадцати. Угроза обледенения миновала, но оставались тьма и беспросветная облачность: альтиметр показывал 6000 футов. Только поднявшись до 12 000 футов, мы увидели звезды. Такие яркие звезды можно наблюдать лишь ясными зимними ночами. Я полетел над облаками к Балтийскому побережью, ожидая дальнейших приказов. Мне даже хотелось погладить самолет, как будто он был человеческим существом.
Я думал о гауптмане Бере, Кампрате и его семье. Что явилось причиной аварии? На высоте менее 200 футов у экипажа не было ни единого шанса. Слишком низко для прыжка с парашютом.
Мои размышления прервал вызов наземного поста наведения:
– "Метеор" – "Белому Аргусу". Внимание! Внимание! Крупный отряд бомбардировщиков над Балтикой на высоте 15 000 футов летит курсом на юго-запад.
Над Висмаром мой радист поймал на SN-2 первый вражеский бомбардировщик. Заработало чудо техники. В 20.36 я первой же очередью сбил вражеский бомбардировщик, и тот штопором пронзил облака. Двадцать минут спустя второй бомбардировщик рухнул на окраине столицы. Британцы осветительными ракетами очертили квадрат над облаками. Внизу лежал невидимый город, и только тысячи облачков от разрывов зенитных снарядов подтверждали, что мы находимся над целью. Волна за волной бомбардировщики пересекали освещенную зону и сквозь облака сбрасывали на Берлин свой смертоносный груз.
Я приблизился к этой зоне южным курсом и прямо над целью заметил двух четырехмоторных "ланкастеров". Быстрая атака, и взорвался первый бомбардировщик. Горящие обломки исчезли в облаках. Второй резко накренился на правое крыло, надеясь улизнуть. Томми стреляли в меня из всех своих пушек и пулеметов, окружая разноцветными трассирующими снарядами. Я снова бросился в атаку. В прицеле вырос хвост противника. Пора стрелять! Огневая мощь моих пушек была потрясающей. Бронебойные снаряды разорвали хорошо защищенные баки на крыльях и бронированную кабину пилота; трассирующие снаряды подожгли горючее, а фугасы пробили крылья. Неудивительно, что моя четвертая за ту ночь добыча, объятая пламенем, рухнула на землю.
Я выдохся. Четыре победы за сорок пять минут – слишком много для моих нервов. Налет закончился, и вражеские бомбардировщики, защищенные облачной грядой, потянулись в обратный путь, в Англию. Я покружил над городом минут десять, успокаиваясь, и только тогда подумал: где, собственно говоря, приземляться? В воздухе мотается около сорока ночных истребителей, и всем не терпится снова увидеть твердую землю. Наземные посты наведения продолжали передавать сводку погоды, все ту же злосчастную сводку.
– Снова пройти через обледенение, герр обер-лейтенант? Ну нет. Лучше пролететь над Пархимом и свалиться им на голову, как рождественский дед, – предложил Мале.
Я не допускал мысли о том, чтобы бросить свой самолет. Поскольку Лейпциг-Брандис сообщил об облачности на 240 футах, у них приземлятся почти все самолеты, и я решил лететь в Пархим. Там я знал каждый бугорок, каждое дерево и каждое здание. Мой измученный экипаж примолк. Это меня тревожило. Через тридцать минут полета над облаками на высоте 15 000 футов я добрался до родного аэродрома и связался с диспетчерской. Откликнулся знакомый голос штурмана наведения. Сначала он поинтересовался деталями наших побед. Беспокоится, подумал я. Он-то прочно стоит обеими ногами на земле, а мы все еще не знаем, сможем ли нормально приземлиться. Однако и любопытство его я понимал, так как служащий нелетного состава, просидевший всю ночь в одиночестве на своем посту, безумно радуется успехам своих парней.
– Четыре, – сказал я.
– "Виктор", "Виктор". Сообщение получено, – ответил он. – Раз, два, три, четыре сбиты. Поздравляю. Приземляйтесь как можно осторожнее. Потолок – 150 футов. Снег прекратился. Прием хороший.