Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется.
Едва ли и один из тысячи читавших "Поэта" понял, что значат эти два стиха. А они только продолжают тот образ, которым за шесть строк перед тем начинается стихотворение:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон…
"Божественный глагол" и есть зов Аполлона, требующий поэта к "жертвоприношению"… В стихотворении "Полководец" заключительные строки: "О люди! жалкий род, достойный слез и смеха" вовсе не составляют нравоучительного привеска к описательной пьесе, как думают все. Пушкин так описывает портрет Барклая де Толли, внушивший ему его стихотворение:
Он писан во весь рост,
(и т. д.)
…Спокойный и угрюмый,
Он, кажется, глядит с презрительною думой.
Свою ли точно мысль художник обнажил,
Когда он таковым его изобразил,
Или невольное то было вдохновенье, -
Но Доу дал ему такое выраженье.
Вот эту мысль Доу, мысль, заложенную в самом портрете, Пушкин только раскрывает в своем стихотворении, отсюда до самого конца; он только объясняет "презрительную думу" Барклая, выраженную в его лице художником; то сам портрет говорит, то говорит портретом Доу, а не Пушкин: "О люди! жалкий род", и т. д. И все стихотворение, так понятое, получает вид такой цельности, такого внутреннего единства, такой скромности, которые разглядеть – большая радость. Что Доу сказал портретом, то Пушкин передает нам словами; от себя он привносит только свое согласие с художником, и потому в заключительных строках:
Но чей высокий лик в грядущем поколенье
Поэта приведет в восторг и умиленье -
он говорит не о себе ("поэта"): он разумеет Доу и себя вместе, и вообще всякую поэтическую душу.
И то новое, о чем я дальше хочу рассказать, узнал я путем медленного чтения, вглядываясь в стих, часто даже в отдельное слово. В Пушкине есть места, "куда еще не ступала нога человеческая", места трудно доступные и неведомые. Виною в том не его темнота, а всеобщий навык читать "по верхам", поверхностно. Но кто отважится пойти пешком, тот проникнет всюду и во всяком случае увидит много любопытного.
Пушкин и Батюшков
Если бы иностранец спросил нас, оригинальна ли поэзия Пушкина, мы с полным правом могли бы ответить ему утвердительно. Между тем оригинальность в поэзии – понятие условное и неопределенное. Величайший из поэтов, Шекспир, большею частью заимствовал сюжеты своих драм, "Фауст" Гёте основан на старой легенде. И у Пушкина найдется, вероятно, не мало заимствований. Все знают историю "Пира во время чумы" и "Анджело"; возможно, как теперь пытаются доказать, что он кое-что заимствовал у Кольриджа, что в "Пиковой даме" есть черты, взятые у Гофмана, и т. п. Тот же иностранец, приступив к ознакомлению с русской литературой Пушкинской эпохи, очень скоро напал бы на явный плагиат у Пушкина; он с торжеством открыл бы перед нами и предложил прочитать следующую страницу из статьи Батюшкова "Прогулка в Академию Художеств":
"Вчерашний день поутру, сидя у окна моего… я предался сладостному мечтанию, в котором тебе не могу дать совершенно отчета… Помню только, что, взглянув на Неву, покрытую судами, взглянув на великолепную набережную… любуясь бесчисленным народом, который волновался под моими окнами, сим чудесным смешением всех наций, в котором я отличал Англичан и Азиатцев, Французов и Калмыков, Русских и Финнов, я сделал себе следующий вопрос: что было на этом месте до построения Петербурга? Может быть, сосновая роща, сырой, дремучий бор или топкое болото, поросшее мхом и брусникою; ближе к берегу – лачуга рыбака, кругом которой развешены были мрежи, невода и весь грубый снаряд скудного промысла. Сюда, может быть, с трудом пробирался охотник, какой-нибудь длинновласый Финн
За ланью быстрой и рогатой,
Прицелясь к ней стрелой пернатой.
Здесь все было безмолвно. Редко человеческий голос пробуждал молчание пустыни дикой, мрачной; а ныне? Я взглянул невольно на Троицкий мост, потом на хижину великого монарха… И воображение мое представило мне Петра, который в первый раз обозревал берега дикой Невы, ныне столь прекрасные! Из крепости Нюсканц еще гремели шведские пушки; устье Невы еще было покрыто неприятелем, и частые ружейные выстрелы раздавались по болотным берегам, когда великая мысль родилась в уме великого человека. "Здесь будет город", сказал он, – "чудо света. Сюда призову все художества, все искусства. Здесь художества, искусства, гражданские установления и законы победят самую природу". Сказал – и Петербург возник из дикого болота".
Эту страницу чужой прозы Пушкин, не обинуясь, переложил в стихи – во вступлении к своему "Медному Всаднику":
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася; бедный чёлн
По ней стремился одиноко.
По мшистым, топким берегам
Чернели избы здесь и там,
Приют убогого чухонца;
И лес, неведомый лучам
В тумане спрятанного солнца,
Кругом шумел.И думал он:
Отсель грозить мы будем шведу.
Здесь будет город заложен
На зло надменному соседу.Прошло сто лет и юный град,
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат
Вознесся пышно, горделиво;
Где прежде финский рыболов,
Печальный пасынок природы,
Один у низких берегов
Бросал в неведомые воды
Свой ветхий невод, ныне там
По оживленным берегам
Громады стройные теснятся
Дворцов и башен; корабли
Толпой со всех концов земли
К богатым пристаням стремятся;
и т. д.
И все же поэзия Пушкина, как и "Гамлет, и "Фауст", несомненно оригинальна. Очевидно здесь требуется пояснение; все дело в том, что признавать в поэзии носителем оригинальности.
Отнюдь не задаваясь целью рассмотреть этот вопрос в полном объеме, я хочу сообщить здесь лишь несколько частичных наблюдений, могущих послужить материалом для его решения. Наблюдения эти касаются как раз отношения поэзии Пушкина к поэзии Батюшкова, его ближайшего предшественника, оказавшего на него заведомо наибольшее влияние.
В "Гольфстреме" я обнаружил у Пушкина наличность своеобразной теории, по которой жизнь есть горение, душа – огонь, горящий то сильнее, то слабее; отсюда вся психологическая терминология Пушкина: высшее напряжение жизненности в человеке он определяет словами "пламенная душа", всякое сильное чувство, всякую страсть называет пламенем и, напротив, бесчувствие – остылостью, холодом. Стоит на любой странице раскрыть стихотворения Батюшкова – перед нами та же термодинамическая психология во всех подробностях; все ее основные речения Пушкин готовыми нашел у Батюшкова. Если Пушкин множество раз говорит:
"Воскреснув пламенной душой", "Впервые пламенной душой – Она любила", "И гаснет пламенной душой" и т. п., то Батюшков уже до него писал:
И в пламенной душе на веки начерталась
(Посл. к И. М. Муравьеву-Апостолу),
Вас пламенны сердца приветствуют стократ
(Таврида),
Любимец нежной музы
И пламенных сердец(Ответ А. И. Тургеневу).
Привычное Пушкину употребление слов "пламень", "огонь", "жар" в психологическом смысле встречаем уже у Батюшкова. У Пушкина:
Он создал нас, он воспитал наш пламень…
Но в нем пылает пламень скрытый…
– у Батюшкова:
И в осень дней твоих не погасает пламень,
Текущий с жизнию в крови(К престарелой красавице);
У Пушкина:
Твоим огнем душа палима, -
У Батюшкова:
Еще он любит голос лирный,
Еще в душе его огонь…
<С.С. Уварову>;
у Пушкина много раз – "сердца жар": "неизъяснимый сердца жар", "священный сердца жар", "сердца жар неосторожный", и т. п., – у Батюшкова раньше:
Но слезы умиленья,
Но сердца тихий жар…(Мои пенаты)
И весь арсенал речений, определяющих любовную страсть, как огонь, жар, пламень, – речений, с такой изумительной виртуозностью разработанных Пушкиным (Гольфстрем. С. 236–244), – полностью представлен уже у Батюшкова, по крайней мере в основных, типических формах. Уже Батюшков писал: "И в буре пламенных страстей" (Надежда), "от пламенных страстей" (К другу), "Восторги пылкие" (из Павла Силенциария), "В восторге пламенном" (Истинный патриот), "И первый жар в крови" (Мечта), "пламенный Эрот" (дважды: Из Гедила и Привидение).
Любовь еще горит во пламенных мечтах
Любовницы Фаона.(Мечта);
О, пламенный восторг, о, страсти упоенье,
О, сладострастие…(Мщение);
Где любовник воскресает
С новым пламенем в крови.(Отрывок из элегии);
Вдохни огонь любви в холодные слова.
(Послание к гр. М. Ю. Велеурскому);
Полмертвый, но сгораю.
Я вяну, но еще так пламенно люблю и т. д.(Из греч. антологии, XII).
Это – терминология и часто стилистика Пушкина. Точно так же и определение поэзии и поэтического вдохновения, как огня, Пушкин нашел готовым у Батюшкова: достаточно сравнить выдержки из Пушкина, собранные в "Гольфстреме", со следующими стихами Батюшкова:
И огнь поэзии…
Наш Пиндар чувствовал сей пламень потаенный,
Сей огнь зиждительный…(Послание к И. М. Муравьеву-Апостолу);
там же -
Пламенный оратор иль пиит, -
как в другом месте (К портрету Жуковского) – "пламенный Тиртей";
Я чувствую, мой дар в поэзии погас,
И муза пламенник небесный потушила(Воспоминание);
Там скальды пели брань, и персты их летали
По пламенным струнам(На развалинах замка в Швеции).
Все это – Пушкинские речения: "огнь поэзии", "огнь поэзии чудесный", "пламенный поэт" и т. д., – вплоть до "пламенника": "Твой (поэта) светоч, грозно пламенея" (А. Шенье).
Уже Батюшков употреблял глагол "кипеть" в психологическом смысле. Он говорит: "кипяща брань" (На развалинах замка в Швеции), "Тебя, младый Ринальд, "кипящий как Ахилл" (Умирающий Тасс), как позднее Пушкин: "кипящий Ленский" или "Но юноше, кипящему безумно". У Батюшкова: "О, други, как сердце у смелых кипело" (Песнь Гаральда Смелого), – у Пушкина:
Моя душа
В то время радостно кипела(Цыганы).
У Батюшкова: "И в радости… кипел и трепетал" (На развалинах замка в Швеции), – у Пушкина то же:
Я закипел, затрепетал
(Выздоровление),
Любовник под окном
Трепещет и кипит(К вельможе).
Налицо у Батюшкова и противоположный ряд речений, столь привычный Пушкину: бесчувственность – как остылость или холод. Он говорит: "Изнемогает жизнь в груди моей остылой" (Из греческой антологии, XII), как позднее Пушкин: "Не спрашивай, зачем душой остылой", или "Во глубине души остылой". У него читаем: "И то, чем ныне стал под холодом годов" (Есть наслаждение), как у Пушкина: "Под хладом старости"… И он не раз употребляет выражение: "хладные сердца" (например, Мечта, Н. И. Гнедичу 1808 г.), обычное у Пушкина; и он говорит: "над хладною могилой" (Из Мелеагра), как Пушкин: "Схожу я в хладную могилу".
У Батюшкова находим и другие два ряда Пушкинских речений того же термического порядка: те, что представляют чувство, как жидкость, и те, что изображают душу или отдельные душевные состояния, как газообразное. Он говорит:
Мы пили чашу сладострастья
(К другу),
или:
Пей из чаши полной радость
(Отрывок из элегии),
как позже Пушкин:
Я хладно пил из чаши сладострастья
(Позволь душе моей),
или:
И чашу пьет отрады безмятежной
(Гавриилиада);
он говорит:
Все в неистовой прельщает,
В сердце льет огонь и яд(Вакханка),
как Пушкин:
Играть душой моей покорной
В нее вливать огонь и яд(Как наше сердце своенравно).
Он говорит:
И все душа за призраком летела
(Тень друга),
или:
В мир лучший духом возлетаю
(К другу),
как позже Пушкин:
К тебе я сердцем улетаю
(Руслан и Людмила, V, черн.),
или:
Душа к возвышенной душе твоей летела
(К Жуковскому).
У Батюшкова:
Воспоминания, лишь вами окрыленный,
К ней мыслию лечу(Воспоминания, 1807 г.),
у Пушкина:
Я к вам лечу воспоминаньем
(Горишь ли ты);
у Батюшкова:
светлый ум,
Летая в поднебесной(Мои пенаты).
У Пушкина то же много раз: "Ум далече улетает", "Ум улетал за край земной" и т. п. Мало того, даже наиболее смелые речения этого рода, встречающиеся у Пушкина, нередко имеют прообраз у Батюшкова. Так, у Батюшкова:
Я Лилы пью дыханье
На пламенных устах,
Как роз благоуханье,
Как нектар на пирах(Мои пенаты),
у Пушкина:
И девы-розы пьем дыханье, -
Быть может… полное Чумы;
и Пушкинское употребление глагола "дышать": "Гирей, изменою дыша", "Теперь дыши его любовью", "Мы в беспрерывном упоенье дышали счастьем", "Еще поныне дышит нега в пустых покоях и садах" и т. п., встречаем уже у Батюшкова:
Одной любви послушен,
Он дышит только ей(Ответ А. И. Тургеневу);
Ты дружбою велик, ты ей дышал одною
(Дружество);
Все здесь, друзья, изменой дышит
(Разлука);
В места, где дышит все любви очарованьем
(Мечта).
Наконец, у Батюшкова находим и многие отдельные речения Пушкина, относящиеся к тому же кругу идей, как, например, "печали бремя", уподобление речи(поэзии) – жидкости, например:
И песни, веселию
Приятнее нектара
И слаще амврозии,
Что пьют небожители…
Польются со струн ее(Радость),
как у Пушкина многократно: "Мои стихи… текут, ручьи любви", или сравнение поэзии Языкова с брагой: "Она не хладной льется влагой… Она разымчива, пьяна" и т. д., или определение знания, как света, например, у Батюшкова:
Несносной правды вижу свет
(Элегия, из Парни, 1805 г.),
у Пушкина:
Уж хладной истины докучный вижу свет
(А. А. Шишкову).
Пора подвести итог. Приведенные здесь сопоставления, кажется, неопровержимо доказывают, что Пушкин нашел у своего ближайшего предшественника, с произведениями которого он был от юности хорошо знаком, все основные речения своей своеобразной психологической терминологии. Вычеканил ли их Батюшков сам из материала народного языка или частью взял уже готовыми из предшествовавшей ему поэзии, это для нас здесь безразлично; во всяком случае, Пушкин нашел у него богатый подбор их и полностью усвоил их себе.