Тогда Бонапарт понял, что окружен и гибель его почти неизбежна. Сорок пять тысяч австрийцев охватили с обоих флангов и стиснули, как железными клещами, семнадцатитысячную французскую армию. Если бы в эту минуту что-нибудь изменилось в лице его, дрогнуло, - дрогнуло бы все и на поле сражения, побежало бы; но лицо его было спокойно, как у человека, решающего задачу математики. Зная, что ее нельзя решить, он все-таки решал; верил в нелепое, как в разумное; в чудо верил там, где чудес не бывает, - в математике. И, глядя на лицо его, солдаты тоже поверили в чудо, - и оно совершилось: пятая австрийская колонна опрокинута назад, в пропасть Инканале, и к вечеру все кончено, неприятель разбит. Но Бонапарт не мог бы сказать и вспомнить бы не мог, чего ему это стоило и как не сошел он с ума в этот страшный день.
Вдруг, перед самым концом боя, пришла еще более страшная весть: австрийский генерал Провера идет на Мантую; Мантуя снова будет взята, Мантуя - ключ ко всей Италии; и тщетен Арколь, и святая кровь Мьюрона - псу под хвост, и чудо Риволи не чудо, а просто нелепость: постояла-таки за себя математика!
Что же Бонапарт? Все еще не изменился в лице? Нет, изменился; закричал, как сумасшедший: "В Мантую, солдаты, в Мантую!" Или, может быть, только притворился сумасшедшим, и все еще безумно спокойно решал чудовищное уравнение, теперь уже не с пятью, а с неизвестным числом неизвестных.
"В Мантую!" - кричал он той самой 32-й полубригаде, которая только что, ночью, пришла из Вероны форсированным маршем, не переводя духа кинулась в бой и дралась так, что весь день все держалось на ней, как на волоске; той самой полубригаде, из которой давеча крикнул ему гренадер: "Славы хочешь, генерал? Ну, так мы тебе ее…! Nous t'en f… de la gloire!"
"В Мантую! В Мантую!" - ответила 32-я, тоже как сумасшедшая.
От Риволи до Мантуи - тридцать миль. Чтобы поспеть вовремя, надо было идти, бежать всю ночь, весь день и опять, не переводя духа, кинуться в бой, и драться шести тысячам против шестнадцати, и победить. И пришли, и дрались, и победили под Фаворитою.
"Римские легионы, - писал Бонапарт Директории, - делали, говорят, по двадцать четыре мили в день, а наши полубригады делают по тридцати и в промежутках дерутся".
Что значит Фаворита? Значит: двадцать две тысячи пленных; вся артиллерия, весь обоз - добыча победителя; Мантуя покинута австрийцами, и весь Тироль, и вся Италия; семидесятилетний фельдмаршал Вурмсер, воплощенная доблесть, душа Австрийской империи, у ног Бонапарта; Итальянская кампания кончена, и Фаворита - звезда Наполеонова счастья на небе - вечный алмаз.
Что нам Фаворита? Но вот нельзя вспомнить о ней без слез восторга, - перед чем? Может быть, лучше не говорить об этом; но хорошо для нас всех, что это было.
Кончена Итальянская кампания, но этот конец - только начало. "Солдаты! Вы еще ничего не сделали по сравнению с тем, что вам остается сделать!" - "Много еще форсированных маршей, непройденных, врагов непобежденных, лавров непожатых, обид неотомщенных. Солдаты, вперед!"
Где же и когда он остановится? Никогда, нигде. Поведет их до края земли, до конца мира и дальше в бесконечность. Все они вознесутся с ним, как Оссиановы тени, - гонимые ветром мимо луны, облака-призраки; все полягут костьми в жгучих песках пирамид или в снежных сугробах Березины; все будут жертвами, как он. "Несчастный! Я тебя жалею: ты будешь завистью себе подобных и самым жалким из них… Гении суть метеоры, которые должны сгорать, чтоб освещать свой век".
"Кончились героические дни Наполеона", - заключает Стендаль свой рассказ об Итальянской кампании. Нет, не кончились; в жизни Наполеона героическое кончится только с самою жизнью, но оно уже будет иным. Этого непрерывного чуда полета, этой утренней свежести, юности, громокипящего кубка весенних гроз, и Оссиановой грусти, почти неземной, и чистоты жертвенной - уже не будет; будет выше полет, лучезарнее полдень, грознее гроза, царственнее пурпур заката, святее звездные тайны ночей и жертва жертвенней, - но этого уже не будет никогда.
17 октября 1797 года подписан мир в Кампо-Формио, и 5 декабря Бонапарт вернулся в Париж. Явным восторгом, тайною завистью встретила его Директория: малых умалял великий. "Они его отравят!" - заговорили в Париже, вспоминая скоропостижную смерть генерала Гоша.
Бонапарт на обедах в Люксембургском дворце, у Директоров, прежде чем отведать вина или кушанья, ждет, чтобы отведали хозяева, а те улыбаются: ядер не боялся - испугался яда? И легкая улыбка порхает уже над всем Парижем, оскверняя славу героя.
"Думаете ли вы, что я здесь побеждаю, чтобы возвеличить адвокатов Директории или основать Республику? - писал он еще из Италии. - Нет, Франции нужен Вождь, а не болтуны-идеологи… Но час еще не наступил, груша еще не созрела".
А пока что тесно и душно ему в Париже. "Париж давит меня, как свинцовый плащ!" - "Вольный полет в пространстве, вот что нужно таким крыльям. Здесь он умрет; ему надо уехать отсюда". Куда, - он знает - помнит.
Чуть ли не с первых дней революции начался поединок Англии с Францией, старого порядка с новым, из-за мирового владычества. "Дух свободы, поставивший Республику от ее рождения во главе Европы, хочет, чтоб Франция была владычицей морей и самых далеких земель", - скажет Бонапарт в воззвании к Восточной армии.
План военного десанта в Англии обсуждался, кажется, еще в Комитете Общественного Спасения; от него получила этот план в наследство и Директория. "Сосредоточим всю нашу деятельность на флоте, сокрушим Англию, и вся Европа будет у наших ног", - писал Бонапарт в самый день Кампо-Формийского мира. Но когда был назначен главнокомандующим десантной армией, он думал уже о другом.
"Я только загляну на Север, и, если там, как я предвижу, ничего нельзя сейчас предпринять, - наша Английская армия сделается Восточной". - "Нора для кротов ваша Европа! Великие империи основываются и великие революции совершаются только на Востоке, где живут шестьсот миллионов людей".
Через Египет на Индию, чтобы там нанести смертельный удар мировому владычеству Англии, - таков исполинский план Бонапарта, "безумная химера, вышедшая из больного мозга". Но чем безумнее, тем лучше для Директории: "Пусть едет на Восток; там он себе шею сломит!"
19 мая 1798 года Бонапарт вышел из Тулона на стодвадцатипушечном фрегате "Ориент" во главе флота из сорока восьми военных и двухсот восьмидесяти транспортных судов, с тридцативосьмитысячной армией, направляясь через Мальту в Египет.
Знал - помнил, что ему надо взойти, как солнцу, с Востока.
II. ЕГИПЕТ. 1798–1799
Все вероятности были против нас, а за нас ни одной. С легким сердцем мы шли почти на верную гибель. Надо признаться, игра была безумная и даже самый успех не мог ее оправдать, вспоминает участник Египетской кампании генерал Мармон.
Английская эскадра адмирала Нельсона сторожила Тулон. Флот не булавка: если бы даже удалось ему, чудом, выйти из гавани, мог ли не заметить Нельсон в открытом море, на полуторамесячном пути из Тулона в Александрию, этот растянувшийся на семь километров плавучий город? А ему достаточно было заметить его, чтобы истребить.
И вот тысячи людей, вверяясь счастливой звезде Бонапарта, ставят на карту в этой "безумной игре" судьбу свою, жизнь, честь - все, что имеют; и это не только люди отвлеченного мышления, члены Института - химик Бертолэ, физик Монж, археолог Денон, - может быть, уже отчасти знакомые с новою теорией вероятностей своего коллеги, Лапласа; но и люди трезвого житейского опыта, которым вообще не свойственно "безумствовать".
"Видишь ли ты этого человека? - говорил во время плавания банкир Колло генералу Жюно, указывая на Бонапарта. - Если бы ему понадобилось, он всякого из нас велел бы выбросить за борт; да, пожалуй, мы и сами, чтоб ему угодить, бросились бы в воду!"
Сразу при выходе из гавани начинается "безумная игра": ставка на ставку, выигрыш на выигрыш в геометрической прогрессии чудесностей. Если бы это не была история, этому никто не поверил бы, как волшебной сказке.
В нужный день, час, минуту северо-восточный мистраль - настоящая буря - отгоняет английскую эскадру далеко от берега, рассеивает в море и повреждает корабли так, что их приходится чинить больше недели. Когда же она возвращается к Тулону, прошло уже двенадцать дней, как Бонапарт вышел оттуда. Верно угадав его направление на о. Мальту, Нельсон гонится за ним, нагоняет его и проходит мимо, не заметив: точно Нереиды, Наполеоновой Звезды сообщницы, замутили телескопные стекла англичан морскими туманами.
Мальта сдается французам в девять дней, почти без сопротивления. А тем временем Нельсон, опять верно угадав путь Бонапарта, идет на Александрию; но, не найдя его и там, продолжает идти дальше, на Сирию; если бы только еще день остался в Александрии, захватил бы французский флот наверняка: с мачты авангардного фрегата, посланного Бонапартом для разведки, видна была английская эскадра, уходившая в море. И потом, в течение целого месяца, Нельсон гоняется по всему Средиземному морю за исчезающим флотом-призраком, и за этот месяц происходит французская оккупация Египта.
2 июля, в час пополуночи, Бонапарт первый ступил на землю Египта. В тот же день, голыми почти руками, взята Александрия, некогда столица Востока, а ныне жалкий городишко, в шесть тысяч душ, и, через пять дней, французская армия выступила в поход на Каир, не по берегу Нила, где могла ее сторожить неприятельская флотилия, а наперерез, через пустыню Домангур.
Надо знать, что такое Египетская пустыня, далеко от Нила, в июле месяце, чтобы представить себе, что испытала армия за этот шестидневный марш. Людям казалось, что они попали в адово пекло; умирали, сходили с ума не столько от зноя, жажды и голода, сколько от ужаса. Началось дезертирство, ропот, почти открытый бунт. Но стоило появиться Бонапарту среди бунтующих, чтобы все затихало и люди снова шли за ним покорно, как тени за душеводителем Гермесом, в пылающий ад.
12 июля увидели Нил в половодье, широкий, как море; бросились в него, выкупались и забыли все свои муки, как забывают их тени в водах Леты. Продолжали путь уже по Нилу еще девять дней, как вдруг, на заре 21 июля, вырос перед ними, точно марево или волшебное видение из "Тысячи и одной ночи", Каир, с четырьмястами минаретов и с огромной мечетью Джемиль-Азара, возлюбленный город Пророка, наследник Мемфиса и Гелиополя. А рядом в желтой пустыне Гизеха, на серо-сиреневой дали Мокатамских гор, в солнечно-розовой мгле, - млеющая бледность исполинских призраков. "Что это?" - спрашивали солдаты и, когда им отвечали: "Пирамиды, могилы древних царей", не верили, что эти горы - создание человеческих рук.
Под стенами Каира, в Эмбабехском лагере, ожидала их десятитысячная, славная по всему Востоку, мамелюкская конница, вся сверкавшая сталью, золотом и драгоценными камнями, - тоже видение Шахерезады. Впереди гарцевал на белом стройном, как лебедь, коне старый паша Мурад-Бей, в зеленом тюрбане с алмазным пером, повелитель Египта.
- Будем резать им головы, как арбузы на бахче! - воскликнул он, узнав, что у французов нет конницы.
Храбрые сыны пустыни, мамелюки, дисциплины не знали, в пушки не верили, каждый верил только в себя, в свой дамасский клинок, бедуинского коня, да в Пророка.
- Солдаты, сорок веков смотрят на вас с высоты пирамид! - сказал Бонапарт и построил пять дивизий каре, с четырьмя по углам, орудиями, - пять живых крепостей, ощетиненных стальною щетиной штыков.
Первым неистовым натиском мамелюкская конница едва не смяла крайнего, на правом фланге, каре генерала Дезэ, но он тотчас снова построился. И беспощадно медленно начали врезаться каре стальными клиньями в живое тело конницы. Всадники кружились вокруг них и жалко о них разбивались, как волны о скалы; налетали и отскакивали, как пес от взъерошившего иглы дикобраза.
Скоро бой превратился в бойню. Мамелюки, когда поняли, что участь их решена, точно взбесились: сделав последний выстрел из пистолета, нанеся последний удар ятаганом, кидали оружие в лицо победителей и сами кидались на штыки, хватали их голыми руками, грызли зубами и, падая и умирая у ног солдат, все еще старались укусить их за ноги. Так издыхала дикая вольность Азии у ног просвещенной Европы.
Весь Эмбабехский лагерь сделался добычей французов. Тут же солдаты устроили толкучий рынок, где продавали и покупали с аукциона драгоценные доспехи, только что сорванные с еще не остывших трупов; коней, седла, попоны, шали, ковры, меха, серебро, фарфор, восточные вина и лакомства, пили, плясали и пели революционные песни. А другие, поодаль, сидя на берегу Нила, выуживали на согнутые крюками и привязанные к длинным веревкам штыки золотую рыбку - тела мамелюков, залитые золотом.
И на это все "смотрели сорок веков с высоты пирамид".
24 июля французская армия вступила в Каир. Здесь Бонапарт в течение тринадцати дней мог думать, что половина дела сделана: путь в Индию открыт. Но 7 августа пришла страшная весть: Нельсон наконец настиг свою добычу, французский флот, в Абукирской гавани, близ Александрии, пал на него, как ястреб на курочку, и уничтожил. Французский адмирал Брюэс был убит в бою.
Участь Египетской кампании была решена: Бонапарт, отрезанный от Франции, попался в свою же победу, как мышь в мышеловку.
- У нас больше нет флота; нам остается только погибнуть или выйти отсюда великими, как древние! - говорил он на людях, а наедине повторял, хватаясь за голову:
- Брюэс, Брюэс, несчастный, что ты со мной сделал!
Знал - помнил, что значит Абукир: море победило сушу; путь в Индию закрыт, - открыт куда? Этого он еще не знал - уже забыл; но помнила немая Судьба - пустая страница ученической тетради его с четырьмя словами: "Св. Елена, маленький остров". Абукир - отец Трафальгара, дед Ватерлоо.
Вот когда, может быть в первый раз, понял Бонапарт, что "от великого до смешного только шаг". Исполинская химера лопнула, как мыльный пузырь; гора мышь родила.
Снова начался ропот в армии. "Солдаты возмущались, и генералы тоже, - вспоминает Наполеон на Св. Елене. - Страшно сказать, но, кажется, хорошо, что флот был уничтожен в Абукире: иначе вся армия самовольно погрузилась бы на корабли".
В штабе был заговор; схватить Бонапарта, силой отвезти его в Александрию и здесь принудить к переговорам с Англией, чтобы, отдав ей обратно Египет, получить пропуск на родину. Заговор не удался только потому, что открыт был вовремя.
Лопнула одна химера - возникла другая, еще более огромная: с тридцатитысячной армией, отрезанной от операционной базы, пробиться сквозь Сирию и Месопотамию в Индию по следам Александра Великого, поднять всю Азию и, во главе ее, с несметною армией, через Константинополь, зайти в тыл Европе, чтобы основать мировое владычество над Востоком и Западом.
Целыми днями, лежа на полу, на разостланных картах, Бонапарт измерял циркулем путь в Индию. Вспомнил ли тогда, как мечтал артиллерийским подпоручиком, в бедной комнатке Оксонских казарм, при тусклом свете сальной свечи: "Фараон Сезострис в 1491 году до Р. X. покорил всю Азию и дошел до Индии по морю и посуху?"
"В Египте я чувствовал себя освобожденным от пут стеснительной цивилизации, - вспоминал он уже на высоте величия, императором. - Я видел себя на пути в Азию, на спине слона, с тюрбаном на голове и с новым, моего сочинения, Алкораном в руках. Это было лучшее время моей жизни, потому что самое идеальное".
Так ли безумны мечты его, как это кажется? Генерал Мармон, хорошо знакомый с тогдашним положением дел на Востоке и менее всего поклонник Бонапарта, уверяет, что, благодаря отсутствию военной техники в Азии, перевес качества над количеством мог бы дать очень небольшой европейской армии преимущества почти безграничные: в тело древнего материка врезалась бы она, как острое железо в мягкий воск. "Я мечтал и знал, что могу исполнить все мои мечты", - уверяет сам Бонапарт.
Мечтал о несметном наборе феллахов и чернокожих туземцев Африки. Уже отправлял посольство в Мекку и письмо к одному из пограничных с Индией султанов.
Трудности духовные были еще больше материальных: чтобы в самом деле освободиться от пут европейской, христианской цивилизации, надо было освободиться от самого христианства. Был ли он готов и на это или только делал вид, что готов? Во всяком случае, неосторожно повторял легкую шутку легкого короля: "Париж стоит обедни!" Это значит: мировое владычество стоит христианства.
"По вечерам я занимался теологией с беями, говорил им, что есть только Бог Магомета и что нелепо верить, будто бы Три - одно. У меня всегда было семь кофейников на огне, и ни один турок не заходил ко мне без того, чтобы не выпить кофе".