удивляется Данте и недоумевает, а может быть, где-то, в самой, самой темной, тайной глубине души, откуда и находит на него безумие, чему-то сочувствует, в этом "гордом восстании", - на кого, на Бога или дьявола, - в этом весь вопрос. Низкой душе Ванни Фуччи, в ту минуту, когда он делает свой "непристойный знак", сам не зная, кому и за что, - внушает ад такое же "великое презренье", как и высоким душам Фаринаты, Франчески, Капанея, Улисса - всех великих презрителей Ада.
Что же дает силу им всем, великим и малым, высоким и низким, торжествовать над Адом? Может быть, и этого Данте не понимает умом, но сердцем чувствует: ад - насилье, а душа - свобода; этого божественного дара не отнимет у нее никто; этого царственного знака помазания с чела ее никто не сотрет. Кем бы ни был создан ад, Богом или диаволом, - праведно и здесь, в аду, восстание души человеческой против насилия, во имя свободы. "Бог поставил свободную волю своего творения так высоко, что подчинил ей судьбу всего дела своего", - мудро и свято понял Шеллинг. Если вечны муки ада, то и восстание на них вечно. Этого не может не чувствовать один из свободнейших в мире людей, Данте.
О, если ты не не плачешь и об этом, -
О чем же плачешь ты? -
спрашивает его Уголино, который сам уже не плачет и не возмущается, - только вспоминает о том, что было с ним до этого второго ада, вечного, в том первом, временном, - о смерти четырех сыновей своих от голода.
Когда же день четвертый наступил,
Упав к ногам моим, воскликнул Гаддо:
"Зачем меня покинул ты, отец?
И так, как видишь ты меня, я видел,
Как падали, по очереди, все…
Потом, уже ослепнув, их тела
Я, ползая, ощупывал и звал
Умерших, день и два…
Потом все муки голод победил",
Когда он кончил, то, скосив глаза,
Опять зубами вгрызся в жалкий череп,
Как жадный пес в обглоданную кость.
Может быть, этот скрежет зубов по кости не более страшен, чем слова Данте:
О, Пиза, ты - позор земли прекрасной…
Коль все твои соседи медлят карой,
То, воды Арно в устье преградив,
Да сдвинутся Капрея и Горгона,
Чтоб затопить тебя в пучине вод…
За то, что обрекла детей невинных
Ты на такую муку, -
"муку", croce, - Крест. Два креста - два невинных; в вопле одного:
Зачем меня покинул ты, отец?
не повторяется ли вопль Другого:
Боже Мой! Боже Мой! для чего ты Меня оставил?
Вот когда мог бы Данте вспомнить надпись на двери Ада:
Создало меня Всемогущество Божие,
Высшая мудрость и первая Любовь.
"Величество Божие - в Трех Лицах… Всемогущество - в Отце… В Сыне - премудрость… в Духе - Любовь", - объясняет сам. Но если бы, вспомнив эту надпись, подумал он о крестной муке сынов человеческих и Сына Божия, то, может быть, услышал бы в вечных воплях ада три вечных вопроса; первый - к Отцу Всемогущему: "Доколе будут страдать невинные?" второй - к Сыну Премудрому: "Зачем страдают?" и третий - к Духу Любящему: "За что страдают?" И на все эти вопросы один ответ - молчание.
"Что же, понял, наконец, за что я восстал? А ты покоришься?" - шепчет на ухо Данте, сходящего в ад, невидимый Спутник, и Данте молчит, так же, как те Трое. Но ужас этого молчания больше, чем душа человеческая может вынести. Не вынесла бы и душа Данте: сойдя уже не во внешний, а во внутренний ад - безумие, осталась бы в нем навсегда и погибла бы, если бы не спасло ее чудо, - какое, этого он не говорит, так же об этом молчит, как обо всем самом главном для него и последнем. Но кажется, есть у него два намека на это; оба - в Чистилище. Встреченная там, на втором уступе Горы, тень Гибеллиновского вождя, Буанконте да Монтефельтро, павшего в бою под Кампальдино, в котором и юный Данте участвовал, вспоминает о том, как, в последнюю минуту перед смертью, погибавшая душа его спаслась:
Бежав с пронзенным горлом,
Я обагрял горячей кровью землю.
Уже потух мой взор, когда, с последним вздохом
Я прошептать еще успел: "Мария!"
И пал на землю, мертв…
Скажу тебе я правду, ты же людям
Перескажи ее: взял Ангел душу
Мою; но дьявол закричал: "Он мой!
Зачем ты хочешь у меня
Отнять его из-за одной слезинки?"
Ангел все-таки отнял душу у дьявола, потому что и одной слезинки довольно, чтобы омыть ее от всех грехов и спасти.
Это первый намек, а вот и второй. Встреченная Данте, у подножия святой Горы Очищения, тень Манфреда, юного, "белокурого и прекрасного", отлученного от Церкви, великого грешника, убитого в бою под Беневенто, тоже вспоминает, как душа его погибала и спаслась.
"Кто я такой, ты знаешь ли?" - спросил он.
Когда же я ответил, что не знаю,
То, на груди показывая рану,
Он мне сказал с улыбкой: "Я - Манфред…
Пронзенный насмерть, я отдался, плача,
Тому, Кто с легкостью прощает все.
Я знаю, что грехи мои ужасны;
Но бесконечной Благости объятья
К ней приходящих обнимают всех.
О, если б люди это лучше знали, -
Моих костей, лишенных погребенья,
Не мыл бы дождь, и не сушил бы ветер
В чужом краю, на берегу пустынном!
Но пусть я проклят пастырями Церкви,
Так погубить не могут их проклятья,
Чтоб не спасала вечная любовь,
Коль цвет надежды в сердце зеленеет!"
Чудом вечной Любви будет разрушен ад: это поняв, может быть, спасся и Данте.
…Вдруг молнией был поражен мой ум,
Я понял все…
Это будет в Раю; но может быть, и Ада кромешную тьму озарила лучом небесной надежды та же молния.
Данте хочет быть "правоверным католиком" и огненного гроба ересиархов боится пуще всего. Если бы ему сказали, что Адом он разрушил ад, то он не поверил бы и даже не понял бы, что это значит.
Вдруг молнией был поражен мой ум, -
Я понял все, но, в тот же миг,
Потухло все в уме изнеможенном.
Молния вспыхивает - Данте понимает, что ад есть, но что ада не будет; потухает молния - перестает понимать.
Господи… прости им грехи, а если нет, то изгладь и меня из Книги Твоей (Исх. 32, 32), -
молится Моисей, принявший от Бога закон; молится и Авраам о Содоме, уже обреченном, - аде земном:
Господи! Если Ты хочешь, чтоб мир был, то нет правосудия (Закона); а если хочешь, чтобы было правосудие (Закон), то мира не будет: выбери одно из двух, -
или ад - Закон, или мир - Любовь.
Обе эти молитвы понял бы, может быть, Данте, христианин уже не римско-католической, а Вселенской Церкви.
Хочет Бог, чтобы все спаслись. (I Тим. 2, 4.)
Все мы придем в единство познания Сына Божия. (Ефес. 4, 13.)
Всех заключил Бог в непослушание, чтобы всех помиловать. (Рим. 11,32.)
Все да будет едино; как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино (Ио. 17, 21), -
молится Иисус.
Да будет Бог все во всех,
молится Павел (I Кор. 15, 28).
"Благость Божия… вернет всю тварь к началу и концу единому… ибо все падшие могут возвыситься (не только во времени, но и в вечности) - от крайних ступеней зла до высших - добра", учит Ориген. Церковь осудила это учение (543 г.): "Кто говорит, что… муки ада не вечны, и что произойдет Восстановление всего, apokatastasis, - да будет анафема; изобретатель сего учения Ориген… да будет анафема". Церковь осудила Оригена, но такие великие святые, как Амвросий Медиоланский и Григорий Нисский, приняли его учение о конце Ада.
Это превосходит наш ум,
Как солнечный луч - слабое зренье.
Я не могу смотреть на это прямо, -
Вот почему так мало говорю об этом…
"Есть то… чего мы не можем постигнуть умом… и что познаем только (чувством), как бы во сне, come sognando", - скажет Данте.
Тайну "Восстановления всего", Апокатастазиса, люди умом не могут постигнуть, но познают ее чувством, "как бы во сне". Тайну эту знали великие святые, в Церкви, а первый, кто узнал ее в миру, - Данте.
VIII. КРЕСТ И ПАРАЛЛЕЛИ
"Верую в Три Лица вечных; верую, что сущность Их едина и троична", - отвечает Данте на вопрос Апостола Петра, во что он верует. Так для Данте в раю, в "небе Неподвижных Звезд", внешнем и внутреннем, - в последней глубине и высоте его существа, но не так, на земле. В воле его бессознательной, в "душе ночной", господствует число божественное - Три: Отец, Сын и Дух; а в воле сознательной, в "душе дневной", - число человеческое или демоническое - Два: Сын и Отец, несоединенные, несоединимые в Духе. Три - "во сне" ("есть то, чего нельзя постигнуть умом, и что мы познаем только чувством, как бы во сне"), а наяву - Два. "Три свидетельствуют на небе" (I Ио. 5, 7), а на земле - Два.
Тысячелетняя, от III века до Дантова, XIII-го, ересь Манеса - религиозный опыт двух равно бесконечных и противоположных, несоединенных Начал, Бога и Противобога, есть крайняя антитеза христианского опыта Трех, соединяющего два Начала в Третьем, - Отца и Сына в Духе.
В "небе Неподвижных Звезд", - в последней глубине и высоте своей, Данте - христианин, потому что вне христианства, вне Евангелия, нельзя исповедать Троицы.
Всем учением Евангельским
Об этом глубоком Существе Божественном (Троичном)
Мой ум запечатлен, -
скажет он Апостолу Петру все в том же исповедании. В воле своей бессознательной, в "ночной душе", "как бы во сне", Данте - христианин совершенный, а наяву, в "дневной душе", в сознании, - полухристианин, полуманихей, так же, как св. Августин, до своего обращения. "Горе мне, горе, по каким крутизнам нисходил я в преисподнюю!" - в ад, - мог бы сказать и Данте, вместе с Августином.
Как часто в грудь
Себя я бью и горько плачу, каясь
В грехах моих, -
говорит он, уже возносясь в восьмое "небо Неподвижных Звезд". Главный грех его - этот: Два вместо Трех.
В рай восходит он из ада подземного, под знаком Трех, а под знаком Двух, опять нисходит из рая в ад земной.
Но прежде чем судить Данте за манихейскую двойственность, надо вспомнить, как изначальна воля к раздвоению в существе человеческом. Самый корень зла - "первородный грех" - есть не что иное, как отпадение человека от единства с Богом - бунт сына против Отца. Кто сказал людям некогда и всегда говорит: "Будете, как боги", - тот утверждает двух богов, Человека и Бога, как два несоединимых, равно бесконечных и противоположных начала. Это и значит: первый "Манихей" - диавол.
"К (двум) разным целям - (человеческой и Божеской) - ведут два различных пути", - две рядом идущие и несоединенные параллельные линии, - учит Данте.
Он (Распятый) - есть мир наш, соделавший из двух одно и разрушивший стоявшую между ними преграду -
учит Павел (Еф. 2, 14–16).
Только в сердце Распятого, в сердце Креста, скрещиваются две линии - горизонтальная, земная, и вертикальная, небесная, - два пути, человеческий и Божеский: такова божественная геометрия Крестного Знаменья; а два разных пути, - две параллельных, не скрещивающихся линии, - геометрия диавольская. Если Распятый "есть мир наш, делающий из Двух Одно", то диавол есть раздор наш, делающий из Одного Двух. Как бы дурной проводник, стекло между двумя противоположными электрическими полюсами - "преграда" для соединяющей Бога и Человека, Отца и Сына, молнии Трех, - вот что такое диавол. Параллели вместо креста - Два вместо Трех - есть вечное оружие диавола, в борьбе его из-за человека с Богом.
Если "Божественная комедия", так же, как "Новая жизнь", - есть книга Трех, то "Монархия", так же, как "Пир", есть книга Двух.
Двум параллельным линиям, двум несоединимым путям в метафизике Данте, - Вере и Знанию, - соответствуют два таких же несоединимых пути в его политике, - Церковь и Государство.
Кажется, "Монархия" написана им во время итальянского похода Генриха VII, между 1310 и 1312 годами; но книга эта выражает мысль всей жизни Данте. В ней дан ответ на буллу папы Бонифация VIII, Unain Sanctam; "Римский Первосвященник, наместник Того, Кому Бог даровал всякую власть на земле и на небе, господствует над всеми царями и царствами". - "Это будет сделано", - говорит папа. - "Нет, не будет", - отвечает Данте, в конце жизни, в изгнании, так же, как в середине жизни, в отечестве. Тот же голос, что подал он тогда против папы, в Совете Флорентийских граждан, подаст он против всей Римской Церкви, в будущем совете веков и народов: "Ничего не делать, nihil fíat".
Сообразно двум целям, которые поставил Бог человеку, "нужны ему и две власти: власть Верховного Первосвященника, ведущая людей, согласно с Откровением (верой), к вечному блаженству, и власть Императора, ведущая их, согласно с философией (знанием) к счастью земному". Главное здесь то, что целей две, и путей, к ним идущих рядом, но несоединимых, как две параллельные линии, - тоже два. Он, Распятый на кресте, скрестил два пути, "сделав из Двух Одно и разрушив стоявшую между ними преграду", - говорит Павел. - "Нет, не сделал, не разрушил", - отвечает Данте, а если не отвечает, то, может быть, только оттого, что недодумывает или недоговаривает мысли своей до конца. Не потому ли два равно бесконечных и противоположных Начала, Божеское и человеческое, Вера и Знание, Церковь и Государство, - так несоединимы на земле, что и на небе господствуют те же два Начала, два Бога, как учат новые манихеи - катары, именно здесь, в Ломбардии, где, вероятно, и пишется "Монархия"?
Светская власть должна подчиняться власти церковной, потому что происходит от нее; "император и папа - два неравных светильника, меньший и больший, luminare majus et luminare minus; тот заимствует свет от этого, как луна - от солнца", - так учит Церковь и школа-схоластика средних веков. Нет,
римский Император и римский Первосвященник - два светильника равных, или некогда были и будут равными, - учит Данте.
Два солнца освещают два пути,
Мирской и Божий; но одно другим
Потушено, -
власть императора ослаблена или уничтожена властью папы.
…И с пастырским жезлом
Соединился меч; но быть тому не должно.
…И, смешивая обе власти, Церковь,
Себя и ношу оскверняя, в грязь,
Как вьючное животное, упала.
Чтоб Церковь поднять из грязи, надо снова разделить две смешанные власти, светскую и церковную, потому что сам Христос, перед лицом Пилата, отрекся от власти земной: "Царство Мое не от мира сего". "Основание Церкви - Христос… а основание Империи - закон человеческий". - Римский Первосвященник, "наследник Петра, - может разрешать и связывать все… кроме законов государственных". - "Римская Империя уже имела всю свою власть в то время, когда еще не было Церкви… Следовательно, земная власть императора исходит, без всякого посредства, из самого источника всякой власти" - Бога. - "Против этой истины восстают и Верховный Первосвященник, и все пастыри стада Христова… одушевляемые, может быть, не гордыней, а истинной ревностью о Церкви". - "Но мы должны слушаться их не так, как Христа, а лишь как Петра". Это значит: если Церковь хочет подчинить себе Государство, то мы не должны ее слушаться вовсе. Эта мысль о возможном непослушании Церкви, будучи доведена до конца, сделается началом Преобразования в Церкви Реформации и могла бы сделаться началом Переворота, Революции.
Два пути, Божеский и человеческий, церковный и государственный - две параллельные, некогда прямые, а потом искривившиеся линии; надо снова их выпрямить. Это и делает или хочет сделать Данте в "Монархии".
Два Бога на небе. Две святыни на земле - Римская Церковь и Римская Империя: так можно бы договорить или додумать главную мысль "Монархии". Та же мысль и в "Пире": римляне - "святой народ… избранный Богом". Сила его не в силе, а в ведущем его, "Божественном Промысле". Лучшие граждане Рима, от Брута старшего до Цезаря, "не людям, а богам подобные, возвеличили Рим не человеческой любовью, а божественной, что не могло быть… иначе, как по наитию Свыше и для особой, Богом самим поставленной цели" - спасения мира.
От Иудеев спасение (Ио. 4, 22), -
говорит Иисус. - "Спасение от римлян", - говорит Данте.