"Скорбный Город", Città dolente, - не только Флоренция, но и вся Италия - весь мир.
В Скорбный Город входят через меня,
Per me si va nella Città dolente…
Эти слова, написанные черным
я увидел на челе ворот, -
ведущих в Ад.
Муки любви - первое, а смерть Беатриче - второе для Данте сошествие в Ад.
IX. ПЕСТРАЯ ПАНТЕРА
Кажется, в 1292 году, - года через два по смерти Беатриче, - стоял однажды Данте, "в глубокой задумчивости, вспоминая о прошлых днях", и вдруг, подняв глаза, увидел прекрасную и благородную Даму, смотревшую на него из окна, "с такою жалостью в лице, что, казалось, сама она была воплощенная жалость". - "И всюду (потом), где Дама эта видела меня, выражало лицо ее жалость ко мне и бледнело, как бы от любви, так что напоминало мне мою благороднейшую Даму (Беатриче), чье лицо было такого же цвета всегда".
Если "Милосердная Дама", "бледнея от любви" к Данте, напоминала ему Беатриче, то, значит, и эта его любила. Не потому ли "цвет жемчуга", color di perle, - бледность жемчуга, - главная для него и незабвенная прелесть в лице возлюбленной?
"Я не хочу говорить о смерти ее, потому что, говоря, я должен был бы хвалить себя", - если в этих словах один из двух ключей ко всему, то другой, может быть, здесь: тайна Данте и Беатриче - их любовь взаимная. А если так, то лишь при свете этой, неизвестной нам, Беатриче, мы могли бы увидеть - узнать и неизвестного Данте.
И много раз, глаза от книги подымая,
Бледнели мы, -
вспоминает Франческа да Римини о том, что ее погубило, "довело до рокового шага". Она "бледнеет" от любви. Здесь опять земная и подземная - сестра Небесной; темная - спутница Светлой, неразлучная с нею, как тень, не только в этом мире, но и в том. "Вечный Строитель мостов" - бог Любви, строит, человеком разрушенный, мост между землей и небом. В жизни Данте этот мост разрушил; но в смерти он построится снова, неразрушимый.
"…И часто, не будучи в силах плакать, чтобы облегчить слезами скорбь мою, я старался увидеть эту Милосердную Даму, одним только видом исторгавшую у меня слезы из глаз…" - "И начали глаза мои слишком услаждаться видом ее, и часто я мучился, потому что это мне казалось очень низким, vile assai… И я говорил глазам моим: "Проклятые! вы должны были бы плакать до смерти о той, кто умерла"".
Так же, как некогда с "Дамой Щита" изменял он живой Беатриче, - изменяет он теперь, с этой "Милосердной Дамой", и Беатриче умершей. Служит ему и эта "щитом", но в каком трусливом и жалком поединке с беззащитной - мертвой! "Дама Милосердная", donna pietosa, - уже одно это имя живой оскорбляет память умершей - бессмертной, как будто она была "немилосердной", - той, "кто жалости к нему не знала никогда".
"…Часто думал я об этой Даме, с чрезмерным услаждением, так: "Может быть, самим богом Любви послана мне эта благородная Дама, прекрасная и мудрая, для того, чтобы мне утешиться?" И сердце мое соглашалось на это… Но, едва согласившись, говорило: "Боже мой, что это за низость!" Так я боролся с самим собою". - "Но знал об этой борьбе только тот несчастный, который в себе ее чувствовал". - "И это было мне так тяжело, что я не мог вынести".
Кажется, именно к этим дням относится начало "Ада", - не в книге, видении, а в жизни, наяву.
Только что выйдя из "темного, дикого леса", selva selvaggia, где заблудился, -
столь горек был тот лес, что смерть немногим горше, -
встречает он Пантеру. Быстрая, легкая, ласковая, все забегает она вперед и заглядывает ему в глаза, преграждая путь, и он уж хочет вернуться назад. Но весеннее утро так нежно, солнце восходит так ясно, под знаком тех же звезд, что были на небе, в первый день творения, и "пестрая шкура" Пантеры так весела, что он уже почти перестает ее бояться.
Первые истолкователи Дантовых загадок уже разгадали, что эта "пестрая Пантера", Lonza a la gaetta pella, есть не что иное, как "сладострастная Похоть", Lussuria. - "Этому пороку он очень был предан", - вспоминает сын Данте, Пьетро Алигьери.
"В жизни этого чудесного поэта, при такой добродетели его… занимала очень большое место, не только в юности, но и в зрелые годы, плотская похоть", - подтверждает и Боккачио. Очень знаменательно, что прежде, чем окунуться в очистительные воды Леты на "Святой Горе Чистилища", Данте влагает в уста Бонаджьюнты, гражданина из Лукки, пророчество об одной из его соотечественниц, Джентукке, тогда еще маленькой девочке, в которую Данте влюбился, почти на старости лет (так, по истолкованию другого сына его, Джьякопо Алигьери).
- "Даруй мне. Господи, целомудрие - только не сейчас!" - мог бы молиться и грешный Данте, как св. Августин, боясь быть услышанным слишком скоро.
"Славу великих добродетелей своих омрачил он блудом", - вспомнит, лет через пять по смерти Данте, один из его благоговейных почитателей.
Кроме двух жен, земной и небесной, Джеммы и Беатриче, жизнеописатели Данте насчитывают до десяти возлюбленных, а сколько еще, может быть, несосчитанных!
"С девятилетнего возраста, - вспоминает он сам, -
…я уже любил и знал,
Как взнуздывает нас любовь и шпорит,
И как под ней мы плачем и смеемся.
Кто разумом с ней думает бороться,
Иль добродетелью, подобен тем,
Кто хочет грозовую тучу звоном
Колоколов прогнать…
В борьбе с любовью, воля человека
Свободною не будет никогда;
Вот почему совет в любви напрасен:
Кому в бока она вонзает шпоры,
Тот принужден за новым счастьем гнаться,
Каким бы ни было оно презренным".
В детстве, в отрочестве и, может быть, в ранней юности, любовь его невинна; но потом, смешиваясь с "похотью", делается все более грешною, и это продолжается "почти до конца жизни", по свидетельству Боккачио. - "Похотью сплошной была вся моя жизнь, libido sine ullo interstitio", - мог бы сказать великий грешник Данте, вместе с великим святым, Августином.
"Держит меня любовь, самовластная и страшная, такая лютая… что убивает во мне, или изгоняет, или связывает все, что ей противится… и господствует надо мной, лишенным всякой добродетели", - признается Данте, уже почти на пороге старости. Любит, полушутя, - и это хуже всего; играет с любовью, "плачет и смеется" вместе; бежит, издыхая, как загнанный конь под страшным всадником.
О кто поверил бы, что я в таком плену?
Этому, в самом деле, не поверит почти никто, и, чтобы оправдать его, люди изобретут одну из величайших глупостей, - будто бы все нечистые любви его - чистейшие "аллегории".
Здесь, в блуде, небо с землей, дух с плотью уже не борются; здесь "любовь", amore, смешивается с "похотью", lussuria, и бог Любви уже "строит мосты" не между землей и небом, а между землей и адом.
Может быть, самое страшное не то, что Данте изменяет Беатриче с одной из многих "девчонок", - Виолеттой, Лизеттой, Фиореттой, Парголлеттой, - не то, что он любит сегодня Беатриче, а завтра - "девчонку"; самое страшное, что он любит их обеих вместе; говорит Виолетте и всякой другой девчонке, в одно и то же время, почти то же и так же, как говорит Беатриче:
…прелестью твоей, нечеловеческой,
ты зажгла огонь в душе моей…
Страшная война противоречивейших мыслей и чувств, высоких святых и грешных, низких, - кончается миром, согласием, еще более страшным. Только что пел неземную любовь:
смертное может ли быть таким
прекрасным и чистым?
как начинает петь совсем иную любовь к "Даме-Камню", Donna Pietra:
…О, если бы она, в кипящем масле,
Вопила так из-за меня, как я -
из-за нее, - я закричал бы ей:
"Сейчас, сейчас иду к тебе на помощь!"
…О, только б мне схватить ее за косы,
Что сделались бичом моим и плетью, -
Уж я бы их не выпустил из рук,
От часа третьего до поздней ночи,
И был бы к ней не жалостлив и нежен,
А как медведь играющий, жесток!
И если б до крови Любовь меня избила,
Я отомстил бы ей тысячекратно;
И в те глаза, чье пламя сердце мне
Испепелило, я глядел бы прямо
И жадно; мукой бы сначала - муку, -
Потом любовь любовью утолил.
"Данте-поэт лежал однажды с блудницей", - так начинается гнусный и кощунственный анекдот XVII века. Этого не было? Может быть, и не было, но могло быть. Если и не было в действительности, а было только в нечистых желаньях и помыслах, то это, пожалуй, еще хуже.
"Это было мне так тяжело, что я не мог вынести", - вспоминает Данте о борьбе этих согласно-противоположных мыслей и чувств. Но, кажется, он ошибается: в иные минуты, часы или дни жизни, он это не только отлично выносит, но это ему и нравится: сладостно мучается сердце его неутолимой жаждой этих раздирающих его противоречий.
Пестрая, гладкая шкура Пантеры нежно лоснится под утренним солнцем, и светлые пятна чередуются с темными так, что смотреть на них приятно. Нравится ему это смешение светлого с темным, небесного с подземным, - полета с падением. В ласковом мяуканье Пантеры слышится: "Бросься вниз, - с выси духа в бездну плоти, и Ангелы - или демоны - понесут тебя на руках своих, да не преткнешься о камень ногою твоею". Это и значит: падение - полет.
"Вынести я не могу", - говорит Данте и, от страха или от стыда, недоговаривает. - "Вынести я не могу", - говорит духовный близнец Данте, или из XIII века в XIX-й "перевоплощенная душа" его, Достоевский, и договаривает, устами Дмитрия Карамазова: "Вынести я не могу, что иной, высший даже сердцем человек, и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто, с идеалом содомским в душе, не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек… я бы сузил… Что уму представляется позором, то сердцу - сплошь красотой… Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут". В этой "исповеди горячего сердца" Дмитрия Карамазова не узнал ли бы Данте своей души?
Кроме старшего друга-обличителя, Гвидо Кавальканти, был у него и младший друг, ровесник, сосед, брат будущей жены его и, кажется, товарищ всех его любовных похождений за "девчонками", Форезе Донати. Как-то друзья жестоко поссорились, но ненадолго, судя по тому, что снова встретились, как лучшие друзья, на шестом уступе Чистилищной горы, где, года за четыре перед тем умерший Форезе, искупая грех обжорства и пьянства, мучается голодом и жаждой.
Как некогда, там, на земле, над мертвым
Лицом твоим, я плакал, так и ныне
Я плачу здесь над ним, столь жалко искаженным, -
говорит ему Данте, не поминая ни словом о бывшей ссоре. Форезе называет его "милым братом" и, забывая о себе, спрашивает, как мог он, живой, войти в царство мертвых. Но Данте, прежде чем ответит, говорит о прошлом:
…О, тяжко вспомнить,
Какую жизнь с тобою мы вели!
Кажется, в это незабываемое прошлое, - в "презренную жизнь", в которой обличает Данте и Гвидо Кавальканти, - дают нам заглянуть шесть бранных сонетов, по три на каждого, которыми обмениваются в ссоре бывшие друзья. Данте обличает Форезе в обжорстве, пьянстве, воровстве, а тот его, - в "плутовстве" и "подлой трусости", но не в распутстве; может быть, потому, что в этом они равны. Трудно поверить, читая эти строки, что один из пишущих - Данте. Точно ругаются два ослиных погонщика на большой дороге, или двое пьяниц в доме терпимости, или, в одной из зловоннейших адских "ям", bolgia, два сцепившихся в драке грешника, чью гнусную ругань слушает Данте с таким порочным услаждением, что Виргилий остерегает его:
Желание такие речи слушать
Есть низости душевной знак.
Есть и в этой земной ссоре двух друзей, может быть, нечто, от Форезе, а от Данте идущее, "подземное".
Тогда услышал я - о диво! - запах скверный,
Как будто тухлое разбилося яйцо,
Иль карантинный страж курил жаровней серной.
Я нос себе зажал, отворотив лицо.
Хуже всего, что этот "скверный запах" смешивается с райским благоуханием тех самых "юных беспорочных дней", когда пишется - живется "Новая жизнь", и что в сердце Данте происходит и теперь то же, что перед сошествием в ад, когда на гладкой, нежно лоснящейся под утренним солнцем, шкуре Пантеры чередование светлых пятен с темными кажется ему "веселым"; хуже всего то, что сердце его хочет утолить горящую жажду противоречий этим смешением Рая с Адом.
"Вот сердце мое, Господи, вот сердце мое… пусть скажет оно Тебе, чего искало в этом бескорыстном зле - зле ради зла".
- "Гнусно было зло, но я его хотел; я любил себя губить, amavi perire; любил мой грех, - не то, ради чего грешил, а самый грех. Гнусная душа моя низвергалась с неба Твоего, Господи, во тьму кромешную. Я хотел не чего-либо стыдного, а самого стыда". - "Сладко мне было преступать закон… и, будучи рабом, казаться свободным… в темном подобии всемогущества Божия…" Кто это говорит? Грешный Данте? Нет, святой Августин.
"Я иду и не знаю: в вонь ли я попал и позор, или в свет и радость… И когда мне случалось погружаться в глубокий позор разврата… я всегда этот гимн Церере читал (Данте читает гимн Беатриче). - Исправлял ли он меня? Никогда! Потому что, если я уж полечу в бездну, то прямо головой вниз и вверх пятами, и даже доволен, что именно в таком унизительном положении падаю… И вот, в самом этом позоре, я вдруг начинаю гимн"… Или наоборот: сначала гимн, а потом "вверх пятами".
Может быть, и в этой исповеди близнеца своего, Дмитрия Карамазова, или самого Достоевского, Данте узнал бы свою душу. Но может быть и то, что без этих двух противоположно-согласных внутренних опытов, подземного и небесного, он не создал бы "Божественной комедии". Это очень страшно; и еще страшнее то, что нужно ему было, чтобы спасти себя и других, так погибать от этих внутренних опытов зла.
Вещий сон приснился Данте, в Чистилище: древняя, безобразная "ведьма" превращается, на его глазах, его же собственной "похотью", в юную, прекрасную полубогиню, и слышится ему чарующий зов:
"Я - сладостно поющая Сирена,
Манящая пловцов на ложный путь…
Кто полюбил меня, тот скоро не разлюбит, -
Так чар моих могущественна власть!"
Еще уста поющей не сомкнулись,
Когда явилась мне Жена Святая;
И, быстрым шагом подойдя к Сирене
И разодрав ей спереди одежду,
Мне показала чрево той нечистой,
Откуда вышел смрад такой, что я проснулся.
Это, может быть, происходит с ним не только на "святой горе Очищения", в том мире, но и в этом, и не однажды, а много раз; едва "проснувшись от смрада", он опять засыпает, и ведьма превращается опять в богиню, "смрад" - в благоухание, - и так без конца.
Х. ТЕМНЫЕ ЛУЧИ
Огненная река обтекает предпоследний уступ Чистилищной Горы, там, где начинается лестница, ведущая в Земной Рай. Так же, как все, повинные в блудном грехе, должен пройти и Данте сквозь этот очистительный огонь. Но слыша, как Ангел, стоящий над рекой, поет: