Но это взаимное неблагорасположение метафизика с воином вскоре уступило их общему желанию изменить политическое положение Франции. Раз кому-то случилось сказать при Бонапарте: "Ищите поддержки в тех людях, которые считают за якобинцев всех друзей республики, и будьте уверены, что Сиейес стоит в числе этих людей", с той поры нерасположение Наполеона к Сиейесу уменьшилось, или, по крайней мере, он начал скрывать это чувство, чтобы привлечь на свою сторону человека, которому прежде оказывал презрение. Директория, желая избавиться от опасного соседства, хотела предоставить Бонапарту начальство над любой армией. Но это предложение, лестное бы для всякого другого, не могло льстить самолюбию будущего императора.
Происшествия восемнадцатого брюмера были предварительно обсуждены в совете Люсьеном Бонапартом, Сиейесом, Талейраном, Фуше, Реалем, Реньо де Сен Жан д'Анжели и некоторыми другими. Особенно Фуше показал себя нетерпеливым в уничтожении республиканской системы; он сказал секретарю Наполеона: "Пусть ваш генерал поторопится; если он промедлит, то погибнет".
Камбасарес и Лебрен присоединились не вдруг. Роль заговорщиков не согласовалась с осторожностью одного и с умеренностью другого. Бонапарт, узнав о их нерешительности, вскричал, как будто уже располагая судьбами Франции: "Не хочу проволочек; пусть они не думают, что нужны мне, пусть решаются сегодня, а если нет, так завтра будет поздно, я чувствую себя в силах действовать и без посторонней помощи".
Почти все генералы, пользующиеся некоторой известностью и бывшие в ту пору в Париже, вошли в ряды Бонапарта, сам Моро предоставил себя в его распоряжение. Но знаменитому заговорщику недоставало содействия того из своих товарищей по оружию, чьи таланты и характер внушали ему самые большие опасения. Бывший тогда военным министром генерал Бернадот хотел защищать республику и конституцию III года. Однако же Иосиф Бонапарт, родственник Бернадота, успел уговорить его приехать к брату в самое утро восемнадцатого брюмера. Все генералы собрались уже в полной парадной форме, один генерал Бернадот приехал в гражданском платье. Это показалось очень досадным Наполеону, он тотчас взял его за руку и вышел с ним в кабинет, где немедленно и искренне открыл ему свои намерения. Наполеон сказал Бернадоту: "Ваша Директория всем ненавистна, необходимо изменить образ правления. Наденьте мундир: я не могу вас дожидаться; вы найдете меня в Тюильри, в кругу всех наших товарищей. Не надейтесь ни на Моро, ни на Бернонвилля, ни на других близких к вам генералов. Когда вы лучше узнаете людей, то увидите, что они много обещают, да мало делают. Не доверяйте им". Бернадот отвечал, что он не намерен принимать участия в революции, и Бонапарт потребовал от него обещания оставаться по крайней мере нейтральным. Сначала Бернадот согласился только наполовину. "Я останусь спокойным как гражданин, - отвечал он, - но если Директория даст мне приказание действовать, то стану действовать". Получив такой ответ, Бонапарт не увлекся пылкостью своего характера, а напротив, рассыпался в самых лестных обещаниях перед человеком, чье влияние, ум и храбрость могли ему быть очень полезными.
Между тем Совет старейшин прислал Наполеону следующий декрет:
"1) Законодательное собрание перемещается в Сен-Клу.
2) Члены Совета соберутся туда завтра, 19 числа, в полдень.
3) Исполнение настоящего декрета возлагается на генерала Бонапарта. Он должен принять надлежащие меры для безопасности народного представительства. Вся национальная гвардия и войска, находящиеся в Париже и его окрестностях, и войска всего семнадцатого военного округа поступают немедленно в его непосредственное распоряжение…
4) Генерал Бонапарт должен явиться в Совет старейшин для принесения присяги…"
Наполеон ожидал получения этого декрета, написанного по его согласию с членами Совета, державшими его сторону. Он прочитал его собранным войскам и прибавил, что надеется на их полную доверенность.
Декрет Совета старейшин был обнародован при барабанном бое по всем кварталам Парижа. Потом Бонапарт издал прокламацию, в которой говорил: "Я беру на себя попечение о безопасности народного представительства…"
Таким образом, Бонапарт был, по-видимому, законно облечен в полновластие над столицей, а Директория ничего не предпринимала, и, сказать к ее оправданию, не могла ничего предпринять. Гойе простосердечно сидел у себя дома, в Люксембурге, дожидаясь к обеду главу заговорщиков, который в этот день напросился к нему обедать специально для того, чтобы посредством этого удержать президента республики в его столовой. Мулен выражал свое негодование в бесполезных представлениях. Баррас получил известие, что политический переворот, от которого он ждал личных выгод, будет приведен в исполнение без его участия. Сиейес и Роже Дюко решили сдать должности и сами были в числе заговорщиков. Следовательно, Бонапарт мог встретить препятствия разве в одном Совете.
Он явился на его заседание 19 числа, в час пополудни, предварительно заняв все важные пункты своими войсками под командой преданных ему генералов, с собой он взял Бертье, Мюрата, Ланна и некоторых других. О Гойе и Мулене сказали народу, будто они отказались от директорства, чего вовсе не было. Сиейес и Роже Дюко отказались действительно, и первый имел осторожность попросить, чтобы его держали под домашним арестом. Баррас, убежденный Талейраном, также отказался и немедленно отправился в Гробуа, оставив к президенту Совета старейшин письмо, в котором сказал, что "с радостью вступает снова в ряды недолжностных граждан".
Несмотря на то, что заговорщики считали себя членами Совета старейшин, Бонапарт встретил в его членах больше сопротивления, чем ожидал, до того, что привыкнув в армии быть окруженным людьми, беспрекословно покорными его воле, он здесь совершенно смешался и едва не утратил всех приобретенных уже выгод. Он то говорил слова без связи, то оправдывал свое поведение прошедшими заслугами. Наконец, когда Лангле нашел случай напомнить ему о конституции, Наполеон ободрился и вскричал: "Конституция! Вы действовали вопреки ей восемнадцатого фруктидора, двадцать второго флореаля, тридцатого прериаля. Конституция! Да на нее опираются все партии, и все действуют вопреки ей!.. И нынче, разве заговор опирается не на конституцию?.. Если уж пришлось говорить искренне, так я скажу вам, что директоры Баррас и Мулен предлагали мне стать во главе партии, желающей ниспровергнуть все либеральные идеи".
Эти слова взволновали все страсти. Совет потребовал, чтобы Бонапарт вполне объяснился перед лицом нации. Тут замешательство его возросло до высочайшей степени, и он не нашелся сделать ничего более, как, удаляясь, вскричать: "Кто меня любит, тот ступай за мной!"
В Пятисотенном Совете буря была еще сильнее, потому что большинство его членов оставалось непоколебимым в преданности к республике и конституции. Представители принимали новую присягу, желая поддержать существующий порядок, как двери Совета растворились, и вошел Бонапарт. Его появление возбудило почти общее негодование. Со всех сторон раздались крики: "Вон диктатора! Вон Кромвеля! Для Бонапарта нет покровительства законов!" Наполеон увидел, что не может устоять против грозы, немедленно возвратился к своему конвою и поехал к войску. Тут он почувствовал себя в своей сфере и совершенно ободрился, когда увидел Люсьена, президента Пятисотенного Совета, поспешившего на помощь брату со своим красноречием, мужеством и деятельностью.
Люсьен сел на коня, поскакал вдоль строя солдат и вскричал голосом человека, которому еще кажется, что видит перед собой убийц и кинжалы:
"Граждане воины!
Я, президент Пятисотенного Совета, объявляю вам, что подавляющее большинство его членов находится теперь под страхом кинжалов некоторых своих товарищей, которые вынуждают других разделять свои ужасные намерения.
Я объявляю вам, что эти дерзкие разбойники, которые, без сомнения, подкуплены Англией, взбунтовались против Совета старейшин и осмелились сказать, что генерал, которому он поручил исполнение декрета, лишается покровительства законов!..
Я, во имя народа, который уже столько лет служит игрушкой этим презренным остаткам времен ужаса, поручаю покровительству воинов большую часть членов совета; пусть штыки избавят их от кинжалов, и тогда они свободно займутся решением участи республики.
Генерал, и вы, воины и граждане, вы должны признавать законодателями Франции только тех, которые будут со мной, своим президентом. Остальных выгоните вон из собрания. Эти разбойники уже не народные представители, а только представители кинжалов…"
Однако же войско, несмотря на эту речь, оставалось в нерешительности. И, чтобы кончить все дело разом, Люсьен прибавил: "Клянусь поразить родного брата, если когда-нибудь посягнет на благосостояние французов!"
Клятва эта, произнесенная сильным голосом, победила нерешимость войска. Однако же Бонапарт не без сильного волнения приказал Мюрату идти со своими гренадерами и разогнать народных представителей. Зала Совета была очищена в одну минуту.
Но чтобы придать своим действиям тень законности, заговорщики восемнадцатого брюмера постарались соединить хоть сколько-нибудь членов разогнанного ими собрания. Люсьен собрал кое-как в Сен-Клу тридцать человек народных представителей, которые согласились машинально исполнять должность верховной власти, бывшей уже на самом деле в руках Наполеона, и издали декрет, которым уничтожалось прежнее правительство и учреждалось консульство, назначенное из трех лиц: Сиейес, Роже Дюко и Бонапарта. Этот великий политический переворот последовал в девять часов вечера.
Был уже одиннадцатый час ночи, а Бонапарт за весь день не успел еще съесть и куска хлеба. Но возвратясь домой, он не занялся удовлетворением физических нужд, а написал прокламацию к французскому народу:
"При возвращении моем в Париж я нашел разъединение всех властей, которые соглашались только в одном том, что конституция вполовину уничтожена и не может охранять отечественного блага!
Все партии обратились ко мне, доверили мне свои планы, открыли тайны и просили моей помощи: я отказался пристать к которой бы то ни было.
Совет старейшин потребовал моего содействия; я исполнил его волю. План общего возобновления был составлен лицами, в которых нация привыкла видеть защитников прав собственности".
Вслед за этим Бонапарт излагает события в Сен-Клу и подтвердив своим свидетельством смелую выдумку Люсьена о кинжалах, заканчивает так:
"Французы! Вы, конечно, отдадите справедливость усердию воина и гражданина, преданного пользе отечества…"
ГЛАВА X
[Учреждение консульского правления.]
Вся Франция, за исключением разве очень немногих буйных голов, усталая от преступлений революции, поспешила одобрить поступок Бонапарта; масса народа и все партии согласились с тем, что происшествие в Сен-Клу может иметь спасительное влияние на дела и прекратить совершенный беспорядок, в котором находилась Франция. Говоря об этом событии, Наполеон впоследствии сказал: "Всем лицам, принимавшим участие в этом достопамятном политическом перевороте, не следует оправдываться, если их станут обвинять в нем; им довольно будет сказать, по примеру известного римлянина: "Мы свидетельствуем, что спасли отечество; идите вместе с нами благодарить богов".
Когда Бонапарт явился с мечом в руках, чтобы заменить собственной мыслью и своей единственной волей законы и правительство, установленные народом, то это случилось потому, что и законы, и правительство республики были вовсе дурны. Революция повергла Францию в бездну зол, и концентрация власти в одних руках осталась единственной надеждой спасения государства. Народ доказал это, одобрив с восторгом поступок Наполеона; и теперь, после стольких его ошибок, народ все еще видит в нем великого человека.
Чтобы дать понятие о степени того беспорядка, в котором находилась Франция во время Директории, довольно будет сказать, что когда Наполеон похитил из рук ее власть и имел надобность послать курьера к командующему армией в Италии, то в государственном казначействе не нашлось денег на прогоны, а когда консул захотел узнать о состоянии армии, так вынужден был отправить по полкам нарочных чиновников для составления войскам списков, которых не было в военном министерстве. "По крайней мере, - говорил Бонапарт членам этого министерства, - у вас есть роспись жалованью, так мы по ней можем добраться до числа солдат". - "Да мы солдатам-то не платим жалованья", - отвечали они.
На самом первом заседании консулов Сиейес, который, полагаясь на свои лета и прежние политические действия, льстил себя надеждой быть президентом, спросил своих товарищей: "Кто ж у нас будет президентом?" - воображая, что они уступят ему эту честь. Но Роже Дюко живо ответил: "Разве вы не видите, что президент генерал Бонапарт?"
Сиейес напыщенный метафизикой, никак не воображал, чтобы молодой человек, воспитанный в лагере и который казался совершенно преданным одному военному искусству, стал оспаривать славу изобретения новых правительственных мер у старинного дипломата, про которого довольно справедливо говорили, что у него всегда про запас найдется в кармане конституция. И потому он, нисколько не сомневаясь, смело предложил товарищам плод своих ежедневных размышлений; но когда дошел до того параграфа, которым предполагалось учредить Великого Избирателя (grand-electeur), который бы жил в Версале, получал шесть миллионов жалованья и не имел бы никакой другой обязанности, кроме как назначать двух консулов, с утверждения их сенатом, а сенату предоставлялось право лишать достоинства не только этих двух консулов но и самого Великого Избирателя, то Бонапарт захохотал и, говоря его словами, "пошел рубить сплеча" метафизические нелепости своего товарища. Сиейес, столько же тщеславный, как и робкий, когда встречал твердое сопротивление, начал довольно плохо оправдывать свой план аналогией с королевской властью; но Бонапарт отвечал: "Вы принимаете тень за действительность, да и каким же это образом вы могли себе представить, чтобы какой-нибудь человек, мало-мальски талантливый и честный, согласился играть роль свиньи, откармливаемой на убой сколькими-то миллионами?"
С этой минуты между воином и метафизиком все было кончено. Они оба поняли, что им нельзя долго идти по одной дороге. Конституция VIII года обнародована. Она учреждала некоторое подобие народного представительства, разделенного между нескольких властей, то есть сената, судов и законодательного собрания, но между тем настоящее народное представительство было сосредоточено в консульском триумвирате или, лучше сказать, в одной особе первого консула.
Достигнув этого верховного звания, Бонапарт не замедлил избавиться от Сиейеса, который удовольствовался назначением себе пожизненной пенсии. Наполеон отослал также и Роже Дюко, который естественным образом попал в сенаторы, и назначил себе в новые товарищи Камбасереса и Лебрена.
Первые меры, принятые консулами, были: уничтожение закона об обеспечениях и закона о насильственном займе. Терпимость заменила преследования, храмы Божии отворены, эмигрантам всех эпох дозволено возвратиться в отечество, между прочими Карно, прямо из изгнания, занял место в Академии, и вслед за тем в министерстве.
В первые времена своего консульства Бонапарт, живя в Люксембурге, сохранил всю простоту своих привычек и вкусов, которыми был обязан воспитанию и которых нисколько не утратил во время лагерной жизни. Он вел себя чрезвычайно умеренно и, однако ж, уже предчувствовал, что скоро потучнеет. Теплые ванны, им употребляемые, имели, должно думать, влияние на это последнее обстоятельство. Что касается сна, то он употреблял на него семь часов в сутки, и настрого запрещал будить себя, разве будут получены какие-нибудь неприятные новости. Он говорил: "При добром известии нечего торопиться, а при дурном нельзя терять ни минуты".
Несмотря на немножко мещанскую жизнь, которую вел Наполеон в своем консульском дворце, он каждый день принимал, однако же, всех знаменитостей тогдашнего времени, и благородная, прекрасная жена его хозяйничала как нельзя лучше. В их-то обществе воскресла старинная французская вежливость, изгнанная республиканским ригоризмом.
Первый консул, по большей части погруженный в думы и размышления, редко принимал участие в приятных разговорах блестящего общества, которое начинало собираться в его доме. Однако же, когда на него находили веселые минуты, то очаровательность, живость и самое обилие его речи доказывали, что ему стоит только захотеть, чтоб быть любезным. Но это-то "захотеть" и случалось с ним очень-очень нечасто, так что особенно дамы справедливо могли жаловаться на его неразговорчивость.
Жесткий в обращении и вспыльчивый характером, Бонапарт скрывал под этой наружной оболочкой душу, доступную чувствительности и нежным ощущениям. Сколько был он мрачен и угрюм, неприветлив и вспыльчив, строг и непреклонен, когда предавался размышлениям о делах политических или выходил на сцену как человек государственный, столько же, напротив, был ласков, дружелюбен, добросердечен и нежен в своем семейном быту.
В доказательство мы приведем отрывок из письма его к брату своему Иосифу, писанного в третьем году республики: "В какое бы положение судьба ни поставила тебя, мой Друг, ты должен знать, что не имеешь друга ни привязаннее меня, ни более меня желающего тебе счастья… Жизнь один легкий, скоро проходящий сон. Если ты поедешь и будешь иметь причины думать, что отъезжаешь надолго!!! то пришли мне свой портрет. Мы столько лет провели вместе, были так тесно связаны друг с другом, что наши сердца стали одним сердцем, и ты лучше, чем кто другой, знаешь, как мое тебе предано; пишу эти строки и чувствую что-то такое, что редко чувствовал в своей жизни; я постигаю, как бы нам хотелось скорее быть вместе, и не могу продолжать этого письма…"
Летиция, мать Наполеона, имела привычку говорить про него, когда он уже стал императором: "Что бы император ни говорил, а все-таки он добрый человек". Бурриенн свидетельствует то же, хотя и говорит, что Наполеон показывал вид, будто не верит в существование дружбы, и утверждал, что никого не любит. Такое противоречие объясняется различием положений: человек государственный не должен иметь частных привязанностей, и в этом-то отношении Наполеон говорил, что никого не любит. Но вне политики природа и над ним брала власть. Во время итальянских кампаний, после одного жаркого сражения, Бонапарт в сопровождении своего главного штаба проезжал по полю битвы, покрытому ранеными и мертвыми; свита его, в упоении восторгом победы, не обращала внимания на плачевное зрелище и не удерживалась от изъявлений этого восторга. Вдруг главнокомандующий увидел собаку, которая выла, припав к трупу австрийского солдата, и остановился:
"Взгляните, господа, - сказал он, - вот собака, которая дает нам урок человеколюбия".
Мы уже сказали, что хотя новая конституция и вверила исполнительную власть трем консулам, но тем не менее все знали, что вся власть сосредоточена в руках одного первого консула. По словам Бурриенна, Камбасерес и Лебрен, при самом их возведении на степень консульского достоинства, более походили на ассистентов, чем на товарищей Бонапарта. Следовательно, Франция на самом деле приняла снова тот же образ монархического правления, от которого так безумно, так преступно отказалась; от республики сохранилось одно только имя. От первого консула все зависело и должно было зависеть, потому что этого требовало стечение тогдашних обстоятельств. Талейран это предчувствовал и, как ловкий ранний царедворец, сказал Бонапарту в самый первый раз, как вошел к нему в кабинет в звании министра иностранных дел: