При криках: "Да здравствует первый консул!" Дезе живо повел атаку с центра. Ряды имперцев в одну минуту расстроены. Генерал Келлерман, который в течение целого дня прикрывал своей тяжелой кавалерией отступление нашего правого крыла, кинулся в атаку с такой быстротой и так кстати, что были взяты в плен шесть тысяч австрийских гренадеров, начальник их главного штаба, генерал Цах, и убито множество других генералов. Вся армия последовала за этим движением. Правое крыло неприятелей отрезано. Ужас и смятение овладело его рядами.
Австрийская кавалерия устремилась было к центру для прикрытия отступления; но бригадный командир Бесьер, взяв полк головорезов (les casse-cols) и гвардейских гренадеров, ударил на нее, рассеял и тем довершил полное расстройство неприятельской армии.
Мы взяли пятнадцать знамен, сорок орудий и от шести до восьми тысяч пленными; на поле легло более шести тысяч имперцев.
Девятый легкий пехотный полк заслужил быть названным несравненным. Тяжелая кавалерия и восьмой драгунский полк покрыли себя славой. Потери и с нашей стороны значительны; у нас убито шестьсот человек, ранено полторы тысячи и взято пленными девятьсот.
Генералы Шампо, Мармон и Буде ранены. У генерала-аншефа Бертье весь мундир пробит пулями; многие из его адъютантов убиты или ранены. Но армия и все отечество понесли еще чувствительнейшую утрату.
Дезе убит в самом начале атаки, произведенной его дивизией; умирая, Дезе успел только сказать бывшему при нем молодому Лебрену: "Скажите первому консулу, что я, умирая, жалею только о том, что не имел времени заслужить долгой памяти потомства"".
В течение своего военного поприща Дезе был три раза ранен, и под ним убито четыре лошади. Он прибыл в главную квартиру только за три дня до маренгской битвы, горел желанием быть в деле и накануне раза два-три говорил своим адъютантам: "Вот уже прошло много времени с тех пор, как я не дрался в Европе; ядра забыли меня; ну, быть чему-то". Когда, в самом пылу битвы, донесли Бонапарту, что Дезе убит, у него вырвались только эти слова: "О, для чего не позволено мне плакать!" Тело Дезе было на почтовых отправлено в Милан и там набальзамировано.
Два дня спустя Бонапарт писал консулам из главной квартиры в Торре ди Гарафола:
"Граждане консулы; на другой день после сражения при Маренго генерал Мелас прислал на наши аванпосты просить позволения прислать ко мне генерала Скала. В продолжение дня заключена конвенция, с которой прилагаю копию. Она подписана в ночи генералом Бертье и генералом Меласом. Надеюсь, что французский народ будет доволен своей армией".
Битва при Маренго отдала в руки победителей Пьемонт и Ломбардию. Первый консул недолго пробыл в Италии. В Милане народ и даже духовенство приняли его с восторгом. Бонапарт, желая приобрести опору в духовных особах, сказал им следующую речь:
"Служители церкви, которой я сын, я считаю вас лучшими моими друзьями; я объявляю вам, что сочту за возмутителя общественного спокойствия и велю жестоко наказать и, если будет нужно, то предам смерти всякого, кто осмелится нанести оскорбление нашей святой религии или вашим священным особам… Без религии человек ходит во тьме; одна только религия дарует человеку непреложный свет и указывает ему на его начало и последний конец".
Такую речь должно приписывать не одной политике честолюбивого солдата. Бонапарт, правда, был равнодушен к религии; это доказывается поведением его в Каире и свидетельством Записок на острове Святой Елены, равно как и свидетельством доктора О'Меара, Пеле де ла-Лозер и Тибодо; но у него была религия политическая. Он говорил:
"Нет примеров, чтобы государство могло существовать без алтарей и их служителей"; и этой-то политической религии Наполеона должно приписать ту речь к духовенству, которую мы сейчас привели.
Овладев за несколько дней Италией, первый консул поспешил возвратиться во Фрнацию, но прежде учредил Совет для приведения в порядок управления Цизальпийской республики и возобновил в Павии университет. Двадцать шестого июня Бонапарт приказал перенести тело Дезе на Сен-Бернар и там воздвигнуть памятник в честь павшего героя. 29-го он прибыл в Лион и привлек к себе расположение жителей этого торгового и обширного города повелением возобновить фасады Беллекурскои площади, и сам положил первый камень сих работ.
Третьего июля, то есть менее чем через два месяца после отъезда своего из Парижа, Наполеон возвратился туда, увенчанный новыми победными лаврами, и был принят с живым, единодушным восторгом. Первым его делом было наградить воинов, отличившихся храбростью. Еще при открытии кампании он наименовал неустрашимого Латур д'Овернья, который не хотел никакого повышения чином, первым гренадером республики, а теперь назначил по армии большое производство и многим раздал почетные листы.
Покуда первый консул овладевал за несколько дней лучшей частью Италии, Брюн и Бернадот, главнокомандующие западной армией, умиротворили Бретань, и по этому случаю было решено праздновать соединение всех французов. Предписание консулов от 12 июня назначило для этого празднества день 14 июля и, чтобы торжество было полнее, то предписано начать в этот же день, как в департаментах, так и на Вандомской площади в столице, закладку колонн, воздвигаемых в честь и память павших на поле брани.
И снова на Марсовом поле, после десяти лет смут и бедствий, собралось неисчислимое множество народу. Офицеры, присланные от армий рейнской и итальянской, развернули перед консулами знамена, отбитые у неприятелей, которые приносили в дар отечеству, и Бонапарт обратился к депутатам армий со следующими словами:
"Знамена, представляемые правительству в присутствии жителей нашей огромной столицы, свидетельствуют о гениальности главнокомандующих Моро, Массена и Бертье, о достоинствах генералов, их помощников и о мужестве французских воинов.
Возвратясь в лагеря, скажите солдатам, что к первому вендемьеру народ французский ожидает от них или известия о заключении мира, или новых знамен, отбитых у неприятеля".
В этой речи достойно примечания то, что Бонапарт, поставленный в необходимость умолчать о себе и выхвалить других военачальников, зная, впрочем, что имя его не будет забыто народом, нарочно назвал тех генералов, которые более других могли с ним соперничать, и упомянул о Моро и Массене прежде, чем о Бертье, своем поверенном и друге. Это было ловкое средство показать, что он не питает ни малейшей зависти к знаменитым воинам, и что вовсе не думает, будто они и вправду могут быть его соперниками. Такие слова проявляют гордую самосознательность гения, которая выказывается из-за вынужденной скромности официальной речи и никогда так явно не обнаруживает своего личного превосходства, как когда выставляет на вид достоинства других.
Празднество заключилось пиром, данным первым консулом главным властям республики, на котором он предложил тост: "За 14 июля и за нашего повелителя - за французский народ!"
ГЛАВА XII
[Учреждение Государственного совета. Люневильский конгресс. Праздник в честь основания республики. Два заговора. Адская машина.]
Вскоре после 14 июля первый консул подписал прелиминарные статьи мира между Францией и Австрией и доказал то миролюбивое расположение, которое обнаружил в речи своей к депутатам от армий.
Месяцем позже Бонапарт занялся учреждением Государственного совета и назначением его членов.
Третьего сентября заключил он торговый и дружественный договор между Францией и Соединенными Штатами: а 20-го сентября, получив отказ австрийского императора подписать прелиминарные статьи, назначил новый конгресс в Люневиле, на который представителем Французской республики отправил генерала Кларка.
Праздник, данный 1 вендемьера, был торжественным, как и праздник, бывший 14 июля. На нем присутствовали депутаты от властей всех департаментов. В этот день было назначено начать сооружение на площади Побед национального памятника в честь Дезе и Клебера, которые пали в один и тот же день, первый при Маренго, от неприятельской пули, а другой в Каире, под кинжалом убийцы.
Перенесение праха Тюренна в храм Марса, исполненное по приказанию консулов, еще более придало торжественности празднику 1 вендемьера. Военный министр Карно произнес по этому случаю речь, достойную знаменитого воина, в честь которого говорил ее, и достойную себя, потому что та речь была похвала воинскому искусству, скромности, гению, общественной и частной жизни великого Тюренна, произнесенная человеком, который подобно ему оказал большие услуги отечеству и военными своими дарованиями, и высокой своей нравственностью. В этом похвальном слове Карно сумел связать имена Клебера и Дезе с именем храброго и ученого Латур д'Овернья, только что павшего на поле битвы в Германии и который приходился в родстве Тюренну.
Восьмой год основания республики был также ознаменован и открытием в Сен-Сире Пританея.
Однако же, несмотря на торжественность народных пиршеств и на усилия первого консула не слишком возбуждать в так называемых патриотах сомнения насчет своих тайных намерений, средства, употребленные им для присвоения власти, и расположение, которое он с тех пор обнаруживал к уничтожению республиканских постановлений, не могли не возбудить фанатизма некоторых агентов республики, способных замыслить и исполнить убийство человека, на которого они смотрели не иначе, как на похитителя и тирана. В числе таких фанатиков были бывший депутат Арена, скульптор Чераки, Топино-Лебрен, ученик Давида, и Дамервилль. Бездельник, по прозванью Гаррель, употребил в свою пользу их ненависть к Бонапарту, втянул в заговор и все открыл полиции; так что первый консул до того почел себя в безопасности от этого заговора, что в тот же вечер поехал в театр, где заговорщики предположили было напасть на него.
Со своей стороны и те, которые ожидали найти в Бонапарте нового Монка, не видя исполнения своих ожиданий, составили тоже против него заговор и устроили известную "адскую машину". Это было 3 нивоза; первый консул ехал в оперу на первое представление Гайденовой оратории Сотворение мира. С ним были Ланн, Бертье и Лористон. В то время как они проезжали улицей Сен-Никэз, вдруг взорвался бочонок пороху на тележке, нарочно там поставленной. Опоздай экипаж первого консула только десятью секундами, Бонапарт и все, бывшие с ним, взлетели бы на воздух. К счастью, кучер был пьян и гнал лошадей скорее обыкновенного, и эта-та поспешность избавила от трагической гибели человека, преждевременная смерть которого изменила бы судьбы Европы и Франции. "Под нас подвели подкоп!" - вскричал первый консул. Ланн и Бертье настаивали на том, чтоб возвратиться в Тюльери. "Нет, нет, - сказал Бонапарт, - едем в оперу!" И он сел в своей ложе так же равнодушно, как будто и не видел никакой опасности, как будто душа его была совершенна спокойна. Однако ж он недолго предавался этому наружному спокойствию. Показав перед публикой в течение нескольких минут, что не смутился опасностью, Наполеон, уступая силе впечатления, поспешил в Тюильри, где уже собрались все значительные лица той эпохи, чтобы узнать, что случилось и чем все это кончится. Едва войдя в комнату, где находились собравшиеся, Бонапарт предался всей горячности своего характера и громким голосом вскричал: "Вот дела якобинцев; якобинцы хотели убить меня!.. В этом заговоре нет ни дворян, ни шуанов, ни духовенства!.. Я старый воробей, и меня не обмануть. Заговорщики просто бездельники, люди в грязи и лохмотьях, которые постоянно бунтуют против всякого правительства. Это версальские убийцы, разбойники 31 мая, прериальские заговорщики, виновники всех преступлений, замышленных против властей. Если уж их нельзя усмирить, то надобно раздавить; надобно очистить Францию от этой негодной дряни. Нет пощады таким бездельникам!.."
Почти то же самое повторил Бонапарт и в ответе своем депутатам департамента Сены; но печальнее всего было то, что за этим последовала казнь несчастных, увлеченных и преданных Гаррелем, и изгнание из отечества ста тридцати граждан, подозреваемых в слишком явном неблагорасположении к консулу. Министр полиции Фуше, которому надо же было оправдаться в том, что он не успел открыть и предупредить заговора, всех более настаивал на наказании мнимых преступников; и меры, им предложенные, были легко одобрены первым консулом, в котором он уже давно возбуждал подозрения на республиканцев. Но через месяц после этого происшествия узнали, что адская машина была устроена Карбоном и Сен-Режаном: их осудили на смерть и казнили. Однако же казнь настоящих виновных ничуть не изменила участи невинно изгнанных, которые, во время проезда своего через Нант, едва не сделались жертвой ярости черни.
Со всем тем, такая диктаторская управа встретила немногих порицателей: до того тогдашнее общественное мнение было в пользу Наполеона. Однако же адмирал Трюге позволил себе некоторые замечания, в которых жаловался на то, что в некоторых брошюрах проповедуют возвращение к монархии и наследственной власти. Это был намек на брошюру под названием Параллель между Цезарем, Кромвелем и Бонапартом, которая была издана под покровительством Министерства внутренних дел и, очевидно, казалась назначенной к тому, чтобы посмотреть, как примет народ новое изменение формы правления, замышляемое Наполеоном.
ГЛАВА XIII
[Учреждение специальных присутственных мест. Публичные работы. Люневильский трактат. Поощрение наук и промышленности. Мир с Испанией, Неаполитанским королевством и Пармою. Конкордат. Амьенский мир. Те Deum в соборной церкви Парижской Богоматери.]
Сочинения, пущенные в ход для того, чтобы выведать мнение народа, приняты публикой не так, как бы можно ожидать, судя по общему расположению, которым пользовался первый консул, и поэтому принята благоразумная мера скрыть официальность этих сочинений и отсрочить исполнение намерения, на которое они намекали. Но адская машина подала повод к учреждению специальных судов и изъятых из действующего общего закона расправ, сделавшихся орудиями к быстрому развитию верховной власти, которую первый консул уже на самом деле сосредоточил в своих руках. Это опасное учреждение породило смелую оппозицию некоторых должностных лиц, как, например, Бенжамен-Констана, Дону, Женгене (Ginguene), Шенье, Иснара (Isnard) и других. В сенате нашлись также три-четыре великодушных человека: Ламбрехт, Ланжюпне, Гара и Ленуар-Ларош, которые восстали против этой меры. Но в пользу желаний первого консула было такое большинство голосов, что желания эти легко были облечены в законную форму.
Вместе с приведением в исполнение своих честолюбивых замыслов Наполеон не забывал, однако, заботиться об истинно полезных для общества делах. По всей Франции проводились новые дороги и новые каналы; художества возрождались с новым блеском; ученые открытия поощрялись; торговля и промышленность открывали себе пути, до сих пор неизвестные.
Семнадцатого января 1801 повелено возобновление действий Африканской Компании, и первый консул, переносясь мыслью от атласа к Альпам и объемля своим прозорливым взором всю пользу просвещения, в тот же день дал приказание генералу Тюрро председательствовать в комиссии, назначенной для построения прекрасной симплонской дороги.
Девятого февраля был в Люневиле подписан мирный договор с державами континента. Бонапарт воспользовался этим случаем, чтоб обвинить лондонский кабинет и представить его, как единственное препятствие к всеобщему умиротворению. В письме своем к Законодательному собранию он сказал: "Остается жалеть, что этот мирный договор не объемлет всех частей света. По крайней мере, таково было желание Франции, и такова была постоянная цель усилий ее правительства; но все эти усилия оказались тщетными. Европа знает, как действовало английское министерство, чтобы расстроить и само заключение люневильского трактата". Вслед за тем, в ответе своем на поздравления Законодательного собрания, Наполеон дал почувствовать, что в уме его уже рождается гигантский замысел введения континентальной системы; он говорил: "Все державы континента согласятся между собой, чтобы принудить Англию идти по пути умеренности, справедливости и здравого рассудка".
Бонапарт, радуясь восстановлению во Франции внутреннего спокойствия, которое предшествовало заключению внешнего мира, поспешил выразить свое удовольствие по случаю согласия, замеченного им между жителями разных департаментов, которые он объехал; говоря об этом, он промолвил: "Итак, нечего слушать необдуманных речей некоторых ораторов". Эти слова были намеком на смелые речи, произнесенные во время прений об учреждении специальних присутственных мест.
За люневильским трактатом, заключенным преимущественно с Австрией, последовали мирные договоры с Неаполем, Мадридом и Пармою. Около того же времени Бонапарт учредил департаменты Роерский, Саррский, Рейн-и-Мозельский и Мон-Тонерский; а так как умиротворение и распространение границ Французской республики должны были иметь влияние на ее вещественные выгоды, то первый консул велел издать закон, которым ему присвоена власть учреждать торговые биржи, и отдал приказание, чтобы каждый год, от 17 до 22 сентября, была публичная выставка всех изделий отечественной промышленности.
Освободясь от военных забот на континенте Европы и довольный разъединением, по крайней мере, по наружности, Англии с другими державами, Бонапарт основывал большие надежды на благорасположении к нему российского императора Павла I. Но кончина этого государя разрушила все его планы. Узнав о ней, он изъявил непритворное и живое прискорбие.
Вот уже второй раз нечаянное событие расстраивало огромный замысел Бонапарта, уничтожить могущество Великобритании в Индии.
Однако же первый консул не довольствовался тем, что успел уже сделать. Посреди своих славных трудов и великих начинаний он чувствовал, что его план реорганизации неполон: в нем еще не было определено место для религии. Конечно, он и прежде не то чтобы не обращал на нее внимания, но о ней не было говорено ни в заключенных трактатах, ни в изданных законах. Если духовенство и пользовалось, наравне с лицами других состояний, милостями консула, то этого все еще было мало для упрочения того положения, в котором находился первый консул; и чтобы укрепить его на основании законном, Наполеон вошел в переговоры с Римом и заключил конкордат с папой Пием VII. Философы из свиты Бонапарта, которые не отказались содействовать революции брюмера, потому что она упрочивала их внезапное возвышение, вдруг заговорили против обновления религии. Им хотелось, чтобы Бонапарт провозгласил себя главой галликанского вероисповедования и совершенно бы прервал все сношения с Папой. Но первый консул знал лучше, чем эти люди, важность религии и опасность, так сказать, задеть за живое большинство нации.
Еще во времена революции и тиранского владычества философизма и Директории некоторые почувствовали ту необъятную пустоту, которую оставляет после себя ниспровержение религии, и тщетно старались пополнить ее, кто учреждением праздников в честь Бога Всевышнего, кто обрядами феофилантропов.