Солдаты освободившегося караула, побрякивая оружием, ушли в казарму. Мы, приняв все по описи, тут же приступили к никому не нужной уборке помещения, выслушав наставление начкара, после чего вновь уселись учить обязанности часового. Когда наряд давился невкусным, уже остывшим ужином, который нам принесли в бачках, подошло время менять часовых на постах. Я не знал заранее, какой пост меня направят охранять. Оказалось, что артиллерийский полк охраняет еще и дивизионную гауптвахту, которую от караульного помещения отделяла общая стена. Разводящий привел меня к железной решетчатой двери, из-за которой сразу появился мой сослуживец.
– Стой, кто идет?
– Разводящий со сменой.
Солдат доложил об отсутствии происшествий и, совершив установленную процедуру смены караула, я встал на его место, заперев за собой решетку. Сержант со сменившимся караульным ушли. Я выглянул из-за решетки на качающиеся за забором деревья, на уже потемневшее небо, на асфальт плаца и подумал, что ощущение взгляда из-за решетки не самое приятное. Я ходил по короткому коридору от крайней двери до входной, иногда заглядывая в небольшие глазки – окошки на дверях камер. Я слышал шевеление людей, которые старались улечься поудобнее на деревянных нарах, но даже при освещении постоянно горящей лампочки я не мог разглядеть лиц. Приблизительно через час я услышал шаги на плацу и выглянул наружу. К двери гауптвахты приближался разводящий сержант с солдатом.
– Стой, кто идет?
– Разводящий со сменой.
– Товарищ сержант, за время моего дежурства происшествий не случилось.
– Тебя меняют.
– Почему? Еще ведь время не пришло?
– Это я уже не знаю. Вали в караулку.
Я сменился на посту и пошел в караулку, где меня встретил начальник караула:
– Ну, ты влип, парень.
– Куда?
– Это уже тебе разбираться, куда ты влип. Завтра утром, к девяти, ты должен быть в штабе дивизии.
– Зачем? Товарищ старший лейтенант, может быть после караула?
– Это не я решаю. Иди в батарею, старшина тебе все объяснит.
И я побрел в казарму, напрягшись от ожидания будущего. Я не спешил. Спешить мне было некуда. В батарее должны были находиться только два наряда, да пара сержантов. Телевизор мне бы все равно никто не позволил бы смотреть, и я брел по асфальтовой дорожке со свежевыкрашенными бордюрами высоко запрокинув голову и всматриваясь в звездное темное небо как будто надеялся получить ответа на вопрос
"Что от меня хотят в штабе дивизии?". Но небо было безмолвно. Только деревья шелестели своими ветвями да где-то в автопарке урчал заведенный грузовик. Я подошел к дверям казармы, тяжело вздохнул и, открыв тяжелую, обитую рейками дверь, поднялся на этаж, где располагалась наша батарея.
Гороховец
Старшина батареи встретил меня радостно. Он был так счастлив, увидев меня, как будто бы я являлся, ну если ни его собственным сыном, то, как минимум, любимым племянником:
– Утром пойдешь в строевую часть и получишь командировку.
– Куда?
– А это я уже не знаю. Приказ командира полка. Молодец, парень, теперь новая жизнь начнется, – радуясь не то за меня, не то за себя, быстро говорил прапорщик. – Чего ты насупился? Везде люди служат, – подытожил он, и отправил меня восвояси.
Делать было нечего, я терялся в догадках, которые вводили меня в ступор и, не придя к каким бы то ни было утешительным выводам, я ушел спать.
Батарея почти в полном составе была в наряде, поэтому ночью никто не орал, подъемы и отбои за сорок пять секунд не тренировал, и я смог выспаться на славу.
Утром, после завтрака, я вернулся в казарму. Делать было нечего, и я уселся перед телевизором, показывающим будни советской деревни.
– Ты чего сидишь? – окрикнул меня вошедший старшина. – Тебя же в штабе полка ждут. Бегом!
Я выскочил из казармы. До штаба было рукой подать, и через пару минут я уже выяснял у дежурного по штабу, что же такое "строевая часть" и кто меня там ждет.
Строевой частью оказалась небольшая комната с перегородкой, за которой сидел знакомый мне младший сержант и каллиграфическим почерков выводил в бланке буквы и цифры.
– Вот тебе командировочные бумаги, вот денежное довольствие, распишись и иди в штаб дивизии…
– Куда? – опешил я.
– В штаб дивизии, тебя там ждет начальник штаба.
– Нашего?
– Нет, – усмехнулся сержант, – дивизии. Повезло тебе, солдат.
– А как я туда попаду?
– Ты что? Ни разу не был в штабе дивизии?
– Неа.
– Ясно, дух.
Желающих свалить из штаба и прогуляться, было предостаточно, и через несколько минут в сопровождении одного из сержантов нашей батареи я шел по офицерскому городку.
– Вот, блин, духов развелось, – бубнил для поддержания форса сержант, – даже где штаб дивизии не знают. И чего я должен туда переться? На кой оно мне надо? Еще попадусь кому-нибудь, – не переставал он. – Давать хоть в стекляшку зайдем.
Мы подошли к двухэтажному зданию, построенному скорее из высоких витрин, за которыми виднелись товары, чем из бетона. Стекляшка была магазином для офицеров. Денег ни у меня, ни у сержанта не было, но традиция велела в случае выхода в городок заглянуть туда, рискуя быть пойманным патрулем.
– Если патруль, скажешь, что меня комбат послал тебя сопровождать. Тебе, как духу поверят. Понял?
– Ага, – кивнул я стриженой головой. – Товарищ сержант, а, товарищ сержант…
– Чего тебе еще? – не поворачиваясь, буркнул он.
– А зачем меня туда, а? – волновался я.
– Генерала дадут или медаль, – в той же тональности ответил сержант.
– За что мне медаль? – не удивился я, как будто бы за первые три недели службы мне по статусу положена была медаль.
– Как за что? Ты комполка нах послал?
– Да не посылал я его, я только сказал…
– Послал, послал. Весь полк об этом знает. Теперь все, воин, готовься! – сочувственно, но уверенно сказал гвардеец.
– К чему?
– Да не трухай ты, выберешься. Может быть, еще и сюда вернуться успеешь. Не тормози, шевели копытами.
Через несколько минут мы поднимались по ступенькам трехэтажного серого, как и все вокруг, здания, которое положительно отличалось от соседствующих корпусов ровными посадками кустов и голубыми елочками у лестницы и по контуру, вокруг здания. Перед зданием красовались плакаты о великой дружбе, о героях отчизны, на которые никто не обращал внимания.
– Честь отдай, – прорычал мне на ухо сержант, как только мы пересекли порог штаба.
– Кому? – огляделся я.
– Знамени! – как на идиота рыкнул он мне в ответ.
Прямо напротив нас, за стеклом, охраняемые вооруженным неморгающим солдатом с красными погонами и значками на груди, стояли алые знамена. Настоящие, почти как те, что я видел в музее Ленина, в
Питере, недалеко от своего дома. Они не были похожи на знамя школы или института. Их прожженный и потрепанный вид говорил всем проходившим мимо: "Мы геройские, мы гвардейские". Некоторые из знамен украшали боевые ордена. "Странно, – подумал я, – знамена же не умеют воевать. Наверное, ордена каких-то прошлых героев полков.
Но, все равно, здорово".
– Товарищ сержант, а чьи там ордена?
– Где?
– Ну, на знаменах.
– На каких знаменах?
– Те, что под стеклом, там еще ордена весели…
– А хрен его знает. Чьи-то. Я почем знаю? – насупился сержант и тут же обратился к дежурному майору:
– Товарищи майор, я тут Вам рядового привел, в штаб требовали.
– Раз требовали, оставь.
– Где?
– Тут. Он чего, маленький? Если нет, то оставь и вали, а если из детсада, то горшок ему дай. А ордена, сынок, – посмотрев на мой внешний вид и сразу смягчив тональность, начал майор, – это геройские действия нашей дивизии. Дивизия же воевала, до Берлина дошла. Была награждена. Вот эти награды и прикреплены к знаменам, что является самым дорогим для части. Понятно?
– Так точно, товарищ майор, – громко крикнул я.
– Да не ори ты, – улыбнулся в усы майор. – Вот если полк весь погибнет, а знамя останется, хотя бы маленький кусочек, то создадут новый полк. А если знамя сгорит, что командира полка расстреляют, а полк расформируют.
– Расстреляют? – опешил я.
– Конечно. Ведь знамени не будет.
– Но он же не виноват.
– Как не виноват? Полка не будет! Ты, наверное, устав плохо учишь, – прищурился дежурный, – иди, вон там посиди, за тобой придут.
И я сел в сторонке, раздумывая, почему из-за испорченного куска ткани на древке, пусть даже и очень качественной, красивой ткани, можно расстрелять невиновного командира полка. Вот наш комполка. Ну, поорать, он, конечно, любит… Но мужик, вроде, ничего. В Питере уж точно был. Я у него значок об окончании академии видел. А академия только у нас, в Питере. Дочки у него. Две. Мужики говорили, что красавицы. Зачем же его расстреливать из-за тряпки-то? Неужто нового знамени сделать нельзя? Почему человеческая жизнь ценится в армии ниже, чем ткань на палке? Вот за такими мыслями меня и застал капитан:
– Воин, это ты из артиллеристов?
– Наверное, товарищ капитан, – огляделся я.
– Ну, пошли тогда, – повернулся он ко мне спиной и стал подниматься вверх по красной дорожке, закрепленной на широкой лестнице.
Поднявшись на второй этаж и немного пройдя по коридору, стены которого украшали портреты генералов и маршалов, мы оказались в огромном кабинете с высокими окнами. Дубовый стол, покрытый зеленой тканью, украшали бюсты вождей, черный телефон и коробочка с карандашами и ручками. За столом сидел подполковник и орал на начальника штаба нашего полка:
– Товарищ майор, – кричал он, – что Вы себе позволяете? Я долго ждать не намерен! Здесь Вам не тут. Живо мне, если я сказал.
Майор стоял по стойке смирно, чуть наклонив тело в сторону подполковника, и "ел начальство глазами". "Наш сержант был бы доволен таким "поеданием", – подумал я и улыбнулся, представив себе начальника штаба, смотрящего на сержанта.
– А этот чего тут лыбится? – не унимался подполковник. – Уже 10 утра, а он все еще лыбится.
Какое отношение моя улыбка имела к определенному периоду суток, я не понял, но, решив, что начальству виднее, насупил брови, сделав суровый, еще более глупый вид.
– Это он? – обращаясь к майору, спросил подполковник.
– Так точно, товарищ подполковник, только почерк еще не устоявшийся, – чего-то уточнил майор.
– На месте выясним, – ответил начштаба и обратился к вошедшему прапорщику медслужбы, – ты где шляешься? Я тебя сколько ждать буду?
– Виноват, товарищ подполковник, – замямлил прапорщик.
– Виноватых бьют и плакать не дают, – быстро выйдя из-за стола, подскочил к нему начштаба. Его вид показывал, что свою угрозу он может перенести в реальность. Прапорщик, несмотря на то, что был на голову выше подполковника, отшатнулся.
– Где УАЗик? – рявкнул подполковник.
– Какой УАЗик? – попятился прапорщик.
– Убью нахрен! Ты даже не знаешь, что такое УАЗик? Чего ты вообще знаешь?
Через пять минут выяснений, оказалось, что УАЗик стоит перед корпусом и ждет именно нас, но еще не подошел кто-то из мотострелкового полка. На выходе из кабинета я спросил у нашего начштаба:
– Товарищи майор, а при чем тут мой почерк?
– Ты же художник? Вот и поедешь в Гороховец картины ваять.
– Как ваять?
– Как Репин или как его, Чайковский.
– Чайковский был композитором.
– Ну, значит, как Репин. Раз такой умный, то и картины…
– Какие картины, товарищ майор, я же не умею.
– А мне замполит сказал, что умеешь. Не мог же меня обмануть офицер.
– Ну, не так, чтобы картины… – понимая, что влип, начал мямлить я.
– А что? Ты же сказал, что ты писарь на призывном?
– Не совсем, я "печатник", ну, на печатной машинке умею, почти вслепую и быстро, а рисовать или писать…
– Значит так, воин. Скажешь, что ты писарь, но с неустоявшимся почерком. Понял?
– А как?..
– Это приказ! Понял? Не слышу! Родина тебе приказала, ты должен исполнить приказ – спасти Родину. В машину!!
– Я не могу врать…
– Это приказ, солдат!! Ты в армии. А в армии приказы не обсуждают, а выполняют. – И, чуть подумав, добавил:
– И только попробуй где-нибудь ляпнуть, что ты не писарь, в полк тебе лучше не возвращаться. Сгною.
Через десять минут УАЗик выбежал из расположения дивизии.
Я вдыхал ветер, рвущийся в окна, и думал, что это первый мой почти свободный выезд из городка. Я уже начал забывать угрозу начальника штаба, первый раз ощутив воздух свободы. Свободы без
"отцов-командиров", без сержантов, без гневных или недовольных взглядов. А главное, главное, я видел девушек, и каждая из них был прекрасна. Они шли по дороге, их груди вздымались под блузками при каждом вздохе, а юбки шелестели на ветру, предоставляя простор воображению, они улыбались, и мне казалось, что все они улыбаются мне. "Как там моя ненаглядная?"- подумал я.
– О чем задумался, солдат? – бросил мне через плечо прапорщик.
– О бабах, – расхохотался развалившийся на сидении рядом со мной сержант мотострелкового полка. Его кожаный ремень, одежда, значки и расстегнутый крючок показывали на то, что служит он уже не первый месяц. – О чем ему еще думать? Сколько уже службу тянешь? – глянул он на меня.
– Почти месяц, – ответил я.
– Ого, – хохотнул водила, – "дембель".
В его словах не было злого умысла, и я радостно ответил:
– Ну, до дембеля еще немножко надо подождать, а Вы… ты сколько?
– Я череп, – ответил водила, крутя руль.
– Кто? – опешил я. Кто такие "дух", "дед" и "дембель", я уже знал.
– Ну, вот ты кто? – переспросил меня водила и, не ожидая ответа, продолжил:
– "Дух", то есть только начавший служить, через полгода ты будешь
"молодым", а через год, когда тебя "переведут", то станешь
"черепом", ну или "черпаком", а после уже "дедом". Ясно?
– Ага, – постигая суть армейских категорий, ответил я. – А Вы сколько прослужили, товарищи сержант? – обнаглев, спросил я у сидящего рядом.
– Старенький я уже, старенький, – потянулся, лениво зевнув, пехотинец.
– "Дед" он, разве не видно? – засмеялся водила. – Даже в штаб дивизии сегодня опоздал.
– Я всю ночь пахал, – заверил сержант, – как папа Карло. Да еще наш начштаба меня утром задержал, то одно ему покажи, то другое. Ты его на блядки возишь, а мне паши. Сам, блин, ничего не может, а я отдувайся.
– А Вы, чем помогаете начштабу? – поинтересовался я.
– Всем, – гордо ответил сержант.
– Писарь он, – захохотал водила, – писарь, штабная крыса.
– Цыц, ты как с дедом разговариваешь?- дал сзади по голове водиле сержант.
Но водила не обиделся, хмыкнул и только вел дальше машину.
Сержант Серега, как он представился, был писарем всю свою службу, о которой говорил, как о тяжелых армейских буднях, а также ночах. По мнению писаря молодому солдату было невозможно понять и оценить все тяготы и лишения писарской жизни. Он рассказывал шутки из офицерской или писарско – штабной жизни, мы смеялись, а цель нашей поездки неумолимо приближалась. Серега заверил, что все десять дней мы будем кататься, как сыр в масле, обещая золотые горы и молочные реки, но это меня не прельщало.
– Ко мне послезавтра должны родители приехать, – начал горевать я. – Может быть, дадут на день в часть съездить? – с надеждой в голосе вопрошал я у спутников.
– Это вряд ли, – тоном бывалого ответил мне писарь. – Тут ты пролетел. Раньше, чем закончим, не выпустят. Не горюй, в другой раз приедут.
Такая перспектива была грустная, но я все еще надеялся, что вдруг получится позвонить родителям и предупредить их. А тем временем машина подкатила к воротам полигона "Гороховец" под Горьким.
Прапорщик решил необходимые формальности, и мы вкатили на территорию известного всему Советскому Союзу учебного стрелкового полигона.
– Прапорщик. – Полковник с танками в петлицах высокого роста выглядел куда страшнее подполковника встреченного мной в штабе дивизии.- Вы кого мне привезли? Я Вам что, девка?
Было похоже, что прапорщик согласен на все, и даже на то, чтобы полковник был девкой, лишь бы его самого не трогали.
– Вы можете мне ответить, КОГО Вы мне привезли?
– Кого получил, того и привез, – промямлил прапорщик.
– Вы кто?
– Фельдшер.
– Кто? – Глаза у полковника выражали полное недоумение, как будто бы он не видел змею, свернувшую шею на чаше в петлицах прапорщика. -
Какой еще фельдшер?
– Фельдшер танкового полка, меня сопровождающим послали, только, чтобы я их привез и обратно. А кто и кого я даже не знаю.
– Прапорщик, Вы должны были привезти мне четырех художников.
Четырех!! Художников!! А не… Ты кто? – глянул на меня полковник.
– Курсант Ханин.
– Художник?
– Никак нет.
– А кто? Чего тебя прислали?
– Не знаю. Я печатник – на печатной машинке могут…
– Ну, прапорщик, нахрена мне этот печатник? Вот этот, – он тыкнул пальцем в сержанта-пехотинца, – писарь. По морде вижу, что писарь.
Он, подлец, даже с воротником расстегнутым перед старшим офицером не побоялся появиться. Я вот его на все десять суток на тутошнюю "губу" посажу, нахрен. Ты писарь, сержант? – повернулся он к пехотинцу.
– Так точно, – перепугано, цепляясь пальцами за крючок воротника и стараясь им попасть в петлю, хрипло выдавил сержант. -
Мотострелковый полк.
– Ты что ли писарь Егоркина?
– Так точно, товарищ полковник. Товарищ майор просил…
– Знаю, знаю. А ты, – полковник вновь посмотрел в мою сторону, – совсем не художник? Что мне делать? – обращаясь как бы не к кому, спросил полковник.
Не зная, что ему ответить, и желая помочь, я вспомнил, как пару лет назад простым карандашом в альбоме неплохо нарисовал черепаху и рыбку, и решил уточнить требования:
– А что нарисовать надо, товарищ полковник? Может я смогу…
Полковник улыбнулся. Слабая, очень слабая надежда появилась у него на морщинистом лице. Он подвел меня к стене, на которой весела картина размером два на три метра. На картине было изображено современное сражение и не в виде схемы, а с полной расстановкой сил и средств современного танкового полка. Картина не смогла бы занять достойного места в Русском музее или Эрмитаже, но сразу было видно, что писал ее профессионал.
– Вот, сынок, – сделав широкий жест в сторону картины, показал полковник, – таких надо за десять дней сделать шесть штук. Сможешь?
Я с детства любил Остапа Бендера, но оказаться в роли Кисы
Воробьянинова, как мальчика-помощника было рискованно. Я понимал, что даже за плохо выкрашенную рамку такой картины мне предстоит остаток своей жизни провести в карцере гауптвахты или чего-нибудь еще пострашнее, и врать полковнику, выполняя приказ майора, я не рискнул. На горизонте появилась возможность увидеть родителей, и я честно признался:
– Нет, не смогу.
– Прапорщик, – тут же развернулся полковник, – ты кого мне привез? Забери его обратно нахер и привези мне…
– Товарищ, полковник, но это же не я решаю? – развел руками фельдшер.