- Не в том, Ленька, дело. Просто казалось, что мы одинаково понимаем это счастье… У Паустовского есть такой рассказ. Идет война. Маленький городок в глубоком тылу. И живет там в доме у реки старый моряк. Где-то на Балтике воюет его сын, а старик беспокоится, чтоб дорожку в саду снегом не замело: вдруг сын приедет на побывку?.. А в доме старый рояль, у двери испорченный колокольчик. За окном все снег, снег… Такая чистота, что слезы наворачиваются. И тепло… Что же это, если не счастье? Ты слышишь?
Ленька не ответил. Он спал или только делал вид, что спит.
Дежурный по низам щелкнул выключателем.
Заложив руки за голову, Славка долго лежал при тусклом свете ночного плафона с открытыми глазами. От разговора с Маруновым на душе остался горький осадок. И хотя он виноватым себя не считал, но не совсем неправы были и боцман Куратов, и Ленька Марунов. Где-то в скрещении всех их мнений лежала истина, признать которую Славка боялся: отец не заслуживал упреков, он еще не стар и ему тоже хочется счастья. Но так подумав невзначай, Славка все больше сомневался в своем праве на непримиримость. Постепенно невеселые мысли его стали как бы расплываться. Славка закрыл глаза. Тишина. Слышно лишь, как над головой шумит в шпигате падающая за борт вода. Вода…
Это же ручей! Как только его сразу не узнал? Тот самый, что течет меж камней с Бастионной горки в самом центре Риги. На его пути маленькие заводи, и вода в них подсвечена голубым, красным, зеленым… Над головой кроны столетних вязов, а внизу, у самого обводного канала, цветы. Кажется Славке, что он вновь получил в выходной день увольнительную в город и томится, ожидая свою любимую. Он видит ее… Навстречу идет стройная большеглазая девушка. Это Лариса. Она улыбается, машет рукой. Славка отчаянно спешит к ней, а ноги недвижимы. Но девушка все ближе. Когда между ними остается всего лишь несколько шагов, откуда-то появляется трамвай. Он движется мимо Славки и отрезает путь к любимой. Но трамвайный звон почему-то странно похож на пронзительную трель колокола громкого боя.
- Тревога! - кричит кто-то в темноте.
Не проснувшись еще окончательно, Зубков заученно сбрасывает с себя одеяло и прыгает с койки вниз, прямо на подвернувшегося Герку Лобастова. Тот спросонок что-то рассерженно бубнит. Курсанты хватают ботинки, робы и, стукаясь голыми коленками о высокие ступени трапа, выскакивают на палубу. Одеваются на ходу. Кругом топот десятков ног, обрывки команд, пение дудок. Натыкаясь в темноте на чьи-то пятки, Славка бежит ко второй грот-мачте. По боевому расписанию там его пост.
Еле переводя дух, Славка занял в строю свое место. Убедившись, что опоздавших нет, боцман Куратов вскинул руку и глянул на часы.
- Минута сорок… Ну-ну.
Курсанты облегченно вздохнули. На боцманском языке это означало, что неплохо, но могло быть и получше.
- На мостике! - крикнул боцман так громко, словно по барабанным перепонкам ударило взрывной волной. - Вторая грот-мачта к бою готова.
Уже следом ему вторили доклады боцманов других мачт. Свирский каждому из боцманов отвечал в переговорную трубу каким-то жестяным, глуховатым голосом:
- Есть фок… Есть первая грот… Есть бизань.
Эта готовность парусного корабля к бою, разумеется, была символической. Но от старого ритуала ее, дошедшего еще с времен парусного флота, на ребят словно веяло пороховым дымом былых сражений. И казалось ребятам, что их далекие предки - палубные боцманы, комендоры, марсовые - плечом к плечу стоят сейчас рядом с ними. По команде они все как бы застывали в одном строю, готовые к схватке "на абордаж". Славка воображал, что с мостика вот-вот подадут команду "К бою", но вместо этого командир барка отчетливо произнес:
- По местам стоять, к повороту оверштаг.
Славка даже разочарованно вздохнул, догадавшись, что этот маневр был для командира лишь поводом для учебной тревоги. И невольно подумалось: "Схватки и абордажа не будет. Жаль…"
Подскочив к борту, Славка начал распутывать закрепленный на нагеле канат. Он был расписан старшим на нижнем грот-брам-брамселе, при помощи которого вокруг мачты поворачивали на реях паруса, меняя их угол по отношению к ветру. Когда распутанный канат растянулся вдоль палубы, Славка подал команду:
- Взяли!
Выбирая слабину, курсанты разом потянули грот-брам-брамсель на себя. Когда вытянутый в струну канат легонько задрожал, все как бы ощутили на другом его конце упругую силу ветра, напрягавшую парус. Зубкову даже показалось, что он поймал этот ветер и держит в своих руках…
Боцман, словно помолодевший, бегал и весело распоряжался, подбадривал:
- Эй, на марса-брасах! Новаковский, подтянись! Та-ак, хорош. Зубков, а у тебя ребята слишком туго взяли, дай чуток слабины. Курсанты, слушай мою команду! Не спать!
Ребята напряглись, замерли. Быстрота и точность маневра зависела от каждого из них, это было всем понятно.
- Подошли к линии ветра, - прошипел в затылок Славке Герка Лобастов, - сейчас потянем…
- Рано, - тихо отозвался стоявший за Лобастовым Ленька Марунов.
- Ничего не рано. Ты гляди: шкоты на кливерах уже раздернули.
- Замри! - оборвал их Славка.
И снова напряженная тишина. Резкий луч прожектора шарил по мачте, высвечивая паруса, реи. Все в ожидании.
- Пошел - брасы! - раздалась команда с мостика.
И тишина будто бы взорвалась от десятков голосов, криков. Упираясь ногами в палубу, ребята единым махом дернули за канат.
- И-и - раз! И-и - раз! И-и - раз! - в такт рывкам запели старшие на брасах.
Выкрикивая команду для ребят своего расчета, Славка представлял, будто бы все они настолько связаны своим канатом, что слились в нечто единое целое, живое, сильное. Странным выглядело теперь его прежнее ощущение одиночества, особенно сильно испытанное в океане за бортом шлюпки. Ныне же явилось новое, приятное и неспокойное предчувствие чего-то необычного в его судьбе.
- Эх, мать честна! - поторапливая всех, торжествовал Куратов. - Навались! Не жалей силушки! На бр-расах - давай!.. Сверлов, я те посачкую! А ну, тяни до поту!
Счастливый Анатолий Никифорович суетился у мачты. Он то приседал и смеялся, то злился и махал кому-то кулаками. Казалось, он упивался прелестью своего боцманского ремесла.
И вот реи дрогнули, величаво и медленно стали разворачиваться. Пятились, напрягая канат, ребята, и паруса послушно перемещались. Бушприт начал круто уваливать под ветер. Звезды над головой описывали небесную дугу до тех пор, пока парусник не лег на новый галс.
Маневр закончен. Дали отбой тревоги. Ребята вразвалочку подошли к боцману, поводя под робой натруженными плечами и сдержанно улыбаясь. По очереди прикуривали от боцманской трубки. Это было для ребят высшей наградой за их работу.
Попыхивая трубкой, Анатолий Никифорович говорил:
- Молодцы! Одно слово: богатыри, витязи…
- Куда там, - возразил Марунов, - от такой работенки язык впору на плечо вешать.
- Дело серьезное, - отвечал боцман, - гляди, чтоб он к погону у тебя не прилип, а то беда-а.
Боцман приглядывался к ребятам. Его мохнатые брови были нахмурены, а лицо ласковое.
- Добро, тянули на совесть.
- Больше некуда, - поддакнул ему Лобастов. - Вон у Леньки, того… аж роба трещала.
Расхохотались.
- Да будет вам, - улыбнувшись, сказал боцман, - пошли-ка спать.
Когда ребята направились на полубак, Анатолий Никифорович окликнул Славку. Тот подошел нехотя, еле сдерживая зевоту.
- Вот что, Зубков… Утречком завтра, не мешкая, полезай-ка на салинги. Проверь хорошенько блоки на горденях. Один какой-то из них заедает. Как найдешь его - замени новым…
Динамик, упрятанный где-то на марсах, громко щелкнул, потом зашипел и наконец разразился звуками "Барыни". Хриплая мелодия раздавалась до тех пор, пока не потонула в нарастающем шуме, свистках и криках. Так начиналась на корабле большая приборка. И без того негрязную палубу курсанты окатывали забортной водой, щедрыми пригоршнями сыпали речной песок и нещадно терли деревянными брусками. От песка и выступавшей соли дубовый настил белел, делался гладким, походя на ладный, пригнанный доска к доске, выскобленный деревенский стол.
Боцман ходил по палубе, чем-то расстроенный и хмурый. Он грузно наклонялся и проводил носовым платком по свежевымытому настилу. По привычке в зубах у него находилась пустая трубка. Как и все приборщики, он был в одной тельняшке и в засученных, до колен парусиновых штанах, на его груди брякала боцманская дудка. Подойдя к борту, он глянул на горизонт и потом вдруг, вынув изо рта трубку, выругался. Боцман побежал, неловко переваливаясь с боку на бок, к штурманской рубке, куда только что вошел командир.
На барк надвигался шквал. Но этому трудно было поверить. Небо оставалось чистым, океан голубым, ровным, и только где-то на зюйд-зюйд-весте матово светилась под лучами солнца небольшая тучка. По мере того как, заслоняя горизонт, она увеличивалась, крепчал с минуты на минуту ветер. Солнце растворялось, исчезало, и туча становилась все более крутой, мрачной. Дохнуло свежестью, и потемневшая вода закипела, вспенилась.
- По местам стоять! - загремел по трансляции голос командира барка.
Ребята замерли на марсах, на горденях.
- Фок и грот на гитовы! - следует команда. - Брамсели долой! Отдать марса-фалы!
Курсанты налегли изо всех сил. Теперь главное - убрать вовремя паруса и встретить идущий шквал с наименьшим сопротивлением ветру.
- Боцман! - закричали сразу несколько голосов. - Горденя на салингах не идут!
Вячеслав почувствовал, как что-то разом оборвалось у него в груди. Вспомнил, что он так и не выполнил боцманского поручения. Заело тот самый блок, который он должен был заменить…
Куратов подбежал к ребятам, ухватившись за пеньковый канат, вновь потянул вместе со всеми, но и это не помогло. Задрав кверху бороду, он в бессильной злобе глянул на взбунтовавшуюся мачту и стиснул кулаки. Если паруса не будут убраны, произойдет беда. В лучшем случае сломается мачта, в худшем - перевернется барк. Все решали какие-то минуты, которые пока что были подвластны боцману. И ребята ждали его слова.
Анатолий Никифорович решился. С гневом глянув на Славку, он сказал:
- Братцы, выход один: кому-то лезть на мачту. Ну, кто смелый?..
Никто не успел ответить, как Ленька, застегивая на ходу верхолазный пояс, рванулся к мачте. Ему что-то кричали вдогонку, но он не слышал.
Ленька побежал наверх. А ветер уже зло высвистывал в напруженных снастях. Где-то на полпути сорвало с головы берет, но Марунов упрямо взбирался по вантам. На салинге он увидал, наконец, тот самый блок, в котором заело ходовой канат - гордень. Леонид стал вдоль реи подбираться к нему. Теперь ветер бил прямо в лицо, слепил глаза, выжимая из них слезы. Блок раскачивался где-то внизу. Стоя достать его было нельзя. Тогда Леонид пристегнулся карабином к лееру, лет животом на рею и, нащупав блок, стал распутывать захлестнутый на нем канат. И вот паруса, укладываясь в гармошку, начали прижиматься к реям.
"Теперь вниз", - успел он подумать и почувствовал, как теряет под собой опору.
- Мичман! - завопил Герка Лобастов. - Марунов сорвался, на одном шкертике висит!
- А-а, через колено в дышло… - сложно выругался мичман. - Держись, Марунов!
Тяжело дыша, Анатолий Никифорович полез на мачту. По соседней дорожке его обогнал Зубков. Старик одолел на вантах несколько перекладин и как-то сразу обмяк. Взбиравшиеся следом за ним ребята увидали, как его большое, грузное тело начало медленно клониться в сторону. За борт упасть боцману не дали. Чьи-то руки, подхватив его, бережно опустили на палубу.
- Марунов… как? - еле выговорил боцман, жадно глотая ртом воздух.
- В порядке, - успокоили его, - подтянулся на руках и влез на рею.
- Добро… Так и должно…
Боцмана уносили в лазарет. Ребята шли по бокам его носилок. Куратов пытался приподнять голову, с трудом улыбался и силился что-то сказать. Когда ребята наклонились к нему, то смогли разобрать лишь обрывок фразы о каком-то ржавом балласте. Но никто не понял, что же хотел сказать боцман…
Так же внезапно, как и появился, шквал угас. Проглянуло солнце, и вода отразила небесную синь. Зубкову казалось, что ничего не было. Это - как дурной сон: сделай над собой усилие, отгони его - и все пройдет.
"…Тогда зачем у лазарета собрались люди?" - подумал он.
Миновал час, другой, потерян счет отбитым склянкам. Но все ждут, когда появится из дверей корабельный доктор. Стало смеркаться. Ужин давно пропустили, но никто об этом даже не вспомнил. Наконец главстаршине Мелехову разрешили навестить боцмана. Ребята с облегчением подумали, что это к лучшему.
…Хоронили Анатолия Никифоровича на другой день.
По-прежнему стояла жара. В мутной дымке океан был ровным и, поблескивая на солнце блеклой рябью, казался неживым, безликим. Барк погасил ход, бросил якорь.
Перед общим построением экипажа Свирский зашел в штурманскую рубку. Приветствуя командира, лейтенант Юрий Пантуров хотел встать, но Свирский тронул его за плечо.
- Сиди. Какой там, Юра, под нами грунт?
- Мелкий песок, ракушка.
- Добро. Пусть они будут ему пухом…
Командир осторожно провел по карте ладонью, точно хотел сгладить на дне все неровности и складки.
- Товарищ командир, - спросил Пантуров, - а разве нельзя похоронить боцмана на берегу?
- Нельзя, Юра. Это была последняя просьба нашего Никифорыча. К тому же на берегу ни родных, ни близких у него не осталось. Я понимаю желание старика: вроде бы к сыну поближе хочет…
- Может быть, не стоило его с больным сердцем в море брать? Пенсию он давно выслужил хорошую.
- Зачем она ему?.. Поймешь и ты, Юра, когда-нибудь, как трудно бывает моряку с морем расставаться… - И, глянув на часы, добавил уже по-деловому сухо: - Приспустите флаг и передайте по вахте: форма одежды на построение - парадная, офицерам быть при кортиках.
Не дожидаясь команды, весь экипаж начал собираться на юте. Ребята разговаривали тихо, словно боясь потревожить сон дорогого им человека. У борта поставили обитый линолеумом стол и положили на него широкую доску. Тело боцмана должны были вынести из дверей лазарета. Зубков глядел в ту сторону и боялся этой последней встречи.
Подошел с покрасневшими от слез глазами главстаршина Мелехов. Он протянул Зубкову серебряную боцманскую дудку и сказал:
- Никифорыч перед смертью просил тебе передать.
- Мне?! - Славкино лицо нервно передернулось. - Больше он ничего не просил передать?
- Нет.
- Хотя бы слово какое-нибудь.
- Это все. Больше он ничего не сказал. Вот еще что… Окажи Никифорычу последнюю услугу: принеси ему для груза брусок балласта.
Зубков спустился в ахтерпик. В темноте он больно ударился головой о выступ цепного привода и, чтобы не вскрикнуть, до крови прикусил губу. Под ногами лежали чугунные балластины. Одна из них должна унести боцмана с собою на дно.
С палубы кто-то постучал в крышку люка. Вячеслав выбрал самый чистый, без единого пятнышка ржавчины брусок балласта и потащил его наверх.
Мичман лежал укрытый военно-морским флагом. На его груди рядом с планкой ордена Ленина приколоты боевые медали. Анатолий Никифорович казался непривычно спокойным. Глядя на его строгое лицо и опущенную на грудь бороду, можно было подумать, что он притворяется спящим.
Зубков не слышал, что говорили, а говорили, разумеется, хорошо и трогательно. Он закрыл глаза, чтобы не видеть, как боцмана зашнуруют в койку.
За бортом раздался всплеск.
Когда Зубков заставил себя посмотреть на то место, где минуту назад лежал Анатолий Никифорович, там уже ничего не было. Только у стола жалобно пищал и терся боком о его ножку Славкин котенок.
Далеко за полночь, стараясь быть незамеченным, Зубков вышел на палубу и, крадучись, пробрался в боцманскую каюту. Включил свет. Каюту уже прибрали, навели порядок, но жилой, хозяйский дух ушедшего навсегда человека все-таки остался. На полке тесно прижались друг к другу книжки уставов, здесь же стояла пустая банка из-под асидола, выглядывал из рундука белый рукав кителя. Как и прежде, в изголовье висела пожелтевшая фотография. Поборов стыд, Славка вытащил фотографию из рамки и сунул под робу. Несколько минут он глядел отрешенно в одну точку, не в силах больше о чем-либо думать. Потом достал из кармана боцманскую дудку и поднес ее к губам. Дудка ответила ему тихой трелью… Ночь глядела в иллюминатор, океан дремал. Вячеславу начинало казаться, что боцман встал из глубины и бродит по палубе, как тот самый капитан-призрак из древней легенды. В это мгновение дверь скрипнула. Славка вздрогнул.
В каюту боком прошмыгнул Ленька Марунов.
- Так и знал, что ты здесь, - сказал он, усаживаясь рядом.
Но Зубков отстранил товарища, как бы порываясь что-то сказать и не зная еще, с чего начать.
- Славик, ты что? - удивился Леонид.
Зубков тяжело вздохнул, потер подбородок и выговорил:
- Позавчера боцман приказал мне заменить на салинге тот самый проклятый блок. Я этого не сделал, забыл. Вот и…
- Как же так?.. - растерянно проговорил Марунов.
- Что делать? Если б знал…
- Ты кому-нибудь еще говорил об этом?
- Пока никому. Утром пойду к командиру.
- Погоди ты! Я ничего не слышал, понятно?
- Нет, Леня. Так я не могу. Пускай лучше трибунал.
- Ну зачем, кому легче-то станет?
- Мне самому.
Они умолкли. Марунов понял, что уговаривать Славку уже бесполезно. Зубков хотел было выйти, но Ленька вскочил и по-мужски крепко обнял своего товарища.
Спустя месяц парусник бросил якорь на внешнем таллинском рейде. Зубков сошел на берег. За тяжелый проступок его отчислили из училища на флот строевым матросом.
Будни в казарме полуэкипажа тянулись утомительно и однообразно. Славка прибирал широкий плац, грузил уголь, чистил на камбузе картошку, мыл посуду. От увольнений в город отказывался.
А море было совсем рядом, где-то за поворотом соседней улицы. Только поверх каменного забора виднелись черепичные крыши домов да шпили кирх, над которыми плыли низкие тучи. Совсем уже осень. На плацу морось, гнало ветром пожухлые листья, сгущались резкие запахи плесени от древних таллинских стен.
В небольшой, узкой комнате за столом сидел незнакомый старший лейтенант. Его обмятая фуражка с позеленевшим от морской просоленной влаги "крабом" лежала на подоконнике. Зубков мельком подметил, что хозяину этой фуражки, видимо, штормовать в море не впервой. У морского офицера было широкое, грубоватое лицо и выцветшие на солнце льняные волосы. Он с любопытством глянул на вошедшего Славку.
Зубков по привычке представился:
- Курсант… Простите… Матрос Зубков по вашему приказанию прибыл.
- Добро. - Старший лейтенант встал. - Я ознакомился с вашим личным делом. Думаю, что верить вам можно. Беру вас на свой тральщик. Не подведете?
- Нет, - растерянно и радостно ответил Славка.
- Я надеюсь. Старший матрос Нерубащенко проводит вас на корабль.
Стоявший у двери матрос дружелюбно подмигнул.