Та же тема развивается в повести "Возврат" – третьей из цикла прозаических "симфоний" (ее название навеяно излюбленной символистской идеей "вечного возвращения"), где скучной логике и бессмысленности обыденной жизни противопоставляется неисчерпаемость космического бытия:
"Ему казалось, что Вселенная заключила его в свои мировые объятия… Все опрокинулось вокруг него.
Он светился над черной бездной, в неизмеримой глубине которой совершался бег созвездий. <…>
Его тянуло в эти черные, вселенские объятия. Он боялся упасть в бездонное…"
Это сказано в самом начале творческого пути. Но и в последнем своем романе – "Маски" – А. Белый писал: "<… > Летучие ужасы мира стремительно вниз головою низринулись – над головою не нашей планетной системы, – чтобы зодиак был возложен венком семицветных лучей! И Вселенная звездная стала по грудь: человек – выше звезд!"
Конец XIX и начало ХХ века ознаменовались необычным природным явлением – красным свечением неба. Особенно сильное впечатление оно производило при восходе и заходе солнца. "<Было душно от зорь, нестерпимых, бесовских и алых, / Их запомнили все мы до конца наших дней", – писала впоследствии Анна Ахматова. Красные зори настолько будоражили население европейской России, что их именем даже называли улицы в городах (одна такая, упоминающаяся в романе А. Толстого "Аэлита", до сих пор существует в Москве). В людях проснулось архаичное арийское мировоззрение. (Общеизвестно, что богиня Зари Ушас занимает одно из центральных мест в ведийском пантеоне.)
Как отмечал сам А. Белый, вся художественная и писательская элита разделилась на "наших" и "не наших" – в зависимости от того, кто улавливал "зоревую сущность" окружающего мира и насколько предчувствовал в природе и социуме "зоревое откровение". Русские поэты и мыслители увидели в "красных зорях" знамение, предвещавшее кровавые катаклизмы, и сумели передать это тревожное предчувствие своим читателям и слушателям. Одновременно "красные зори" наяву демонстрировали реальность самих символов.
В действительности этот небесный феномен объяснялся вулканическими процессами в разных местах Земли. Еще в 1883 году произошло катастрофическое извержение вулкана Кракатау в Индонезии, во время которого в атмосферу было выброшено около 19 кубических километров (!) вулканического пепла; его концентрация на большой высоте на протяжении многих лет вызвала зори по всему миру. В 1902 году такое же мощное извержение вулкана произошло на острове Мартиника в Карибском море, и пепел, рассеявшийся в атмосфере, дал аналогичный световой и цветовой эффект. В России необычное явление природы восприняли как символ, как знак беды или, по меньшей мере, как предостережение.
Красные зори произвели на Белого такое сильное впечатление, что он сохранял его до последних дней жизни: "Вечное появляется в линии времени зарей восходящего века, туманы тоски вдруг разорваны красными зорями совершенно новых дней. Мережковский начинает писать исследования о Толстом и Достоевском, где высказывается мысль о том, что перерождается самый душевный состав человека и что нашему – именно – поколению предстоит выбор между возрождением и смертью. <… > И мы эти лозунги сливаем с грезами Соловьева о Третьем Завете, Царстве Духа. Срыв старых путей переживается Концом Мира, весть о новой эпохе – Вторым Пришествием. Нам чуется апокалипсический ритм времени. К Началу мы устремляемся сквозь Конец".
И вновь тема Вечного Возвращения! Космизм Белого – это мироощущение Посвященного, оно интуитивно, нередко иррационально и оставляет множество вопросов без ответа: "Бриллиантовые узоры созвездий неподвижны в черном, мировом бреду, где все несется и где нет ничего, что есть. Земля кружится вокруг Солнца, мчащегося к созвездию Геркулеса! А куда мчится созвездие Геркулеса? – Сумасшедшая пляска бездонного мира. Куда мы летим? Какие пространства пересечем, улетая? Летя, улетим ли? Кто полетит нам навстречу? И то тут, то там, подтверждая странные мысли, золотые точки зажигаются в небесах; зажигаются, сгорают в эфирно-воздушных складках земной фаты. Зажигаются, тухнут – и летят, и летят прочь от Земли сквозь бездонные страны небытия, чтобы снова через миллионы лет загореться. Хочется крикнуть минутным знакомым: Здравствуйте! Куда летите?.. Поклонитесь Вечности!.." Такое вот обостренное чувство первородного Хаоса, которому предстоит стать гармоничным Космосом. Он уловил эту тенденцию в бурной истории России первой трети ХХ века – уловил, понял и отобразил в своей хаосоподобной и вместе с тем космизированной поэзии и прозе.
Космичность мироощущения Андрея Белого, как и у других русских мыслителей-космистов, неотделима от чувства слитности с Родиной. Еще в одной из ранних своих статей "Луг зеленый", давшей впоследствии название книге ("луг зеленый" – образ, заимствованный из стихотворения Валерия Брюсова, – олицетворение, символ России), Белый писал:
"Верю в Россию. Она – будет. Мы – будем. Будут люди. Будут новые времена и новые пространства. Россия – большой луг зеленый, зацветающий цветами.
Когда я смотрю на голубое небо, я знаю, что это небо моей души. Но еще полнее моя радость от сознания, что небо моей души, родное небо.
Верю в небесную судьбу моей родины, моей матери.
Мы пока молчим. Мы в будущем. Никто нас не знает, но мы знаем друг друга – мы, чьи новые имена восходят в душах вечными солнцами".
Андрей Белый космизировал и мифологизировал не только Россию, но и Москву, сравнивая ее со Вселенной! Переплетение московских улиц и переулков казалось ему пересечением мистических энергетических токов, идущих из глубин бесконечного Космоса, звучащих, подобно эоловой арфе, и затрагивающих незримые струны души и сердца. "…Не Арбат, не Пречистенка – места наших прогулок, – писал он, – а – Вечность". Какой-нибудь невзрачный московский дворик, никому и ничего не говорящий перекресток, унылое однообразие мокрых или заснеженных крыш могло вызвать у поэта бурю восторга и мощный прилив творческих сил.
* * *
Уже при жизни Андрея Белого называли "звездным гением". Его современники давали ему такие характеристики: "Инопланетный Гастролёр" (О. Форш); "собиратель пространства" (О. Мандельштам); "абсолютная безбрежность"; "необъятный горизонт его сознания непрерывно полыхает зарницами неожиданнейших мыслей" (Ф. Степун); "дух, летающий по Москве" (Н. Валентинов); "он всегда говорит для Вселенной и вечности" (И. Одоевцева); "поток вне берегов" (И. Эренбург); "…поэт бирюзоглазый, улетающий и вечно проносящийся и в жизни и в пространствах, точно облако белеющее, <… > и приветствует лазурь, и ждет пришествия, и изнывает от томлений по закатам огненно-златистым над Арбатом… <…>" (Б. Зайцев); "казалось, что под черепом Белого сознание с бессознательным обменялись местами" (Р. Гуль); "насквозь русский, эмоциональный, мягкий, увлекающийся, живущий в своем мире фантазии; гениальный импровизатор" (М. Морозова); "он весь пронизан светом" (Н. Мандельштам); "заряжен миллионами вольт электричества" (В. Ходасевич); "весь извивающийся, всегда танцующий, уносящийся в пространство на крыльях тысячи слов" (З. Гиппиус); "гениальный, единственный, весь растерзанный: между антропософией, Заратустрой и Гоголем" (А. Ремизов); "весь напряжение, устремление, зоркость, весь пророчество, – тончайший, озаренный, вибрирующий струнами, как эолова арфа, горя, не сгорающий" (Н. Петровская); "он, казалось, на мгновенье причалил к этой планете из Космоса, где иные соотношения мысли и тела, воли и дела, неведомые нам формы жизни; <…> он не умел видеть мир иначе как в многогранности смыслов, передавая это виденье не только словом: жестом, очень пластическим, взлетающим, звуком голоса, вовлечением аудитории во внутреннее движение" (Н. Гаген-Торн).
Самобытный русский художник Кузьма Петров-Водкин, много лет друживший с Андреем Белым, ставил писателя выше всех других литераторов. Его считали своим учителем не только Борис Пастернак и Борис Пильняк, подписавшие в газете "Известия" некролог, где назвали Андрея Белого гением, но и классик западноевропейской литературы Джеймс Джойс. А Игорь Северянин, которого величали "королем поэтов", посвятил Белому сонет, в котором сравнил его ни больше ни меньше как с самим Богом:
В пути поэзии, как Бог, простой
И романтичный снова в очень близком, -
Он высится не то что обелиском,
А рядовой коломенской верстой.
<… >
Более приземленным и приближенным к простому человеческому образу Белый предстает в посвященных ему стихах, написанных в ссылке известным ученым-этнографом и литератором Ниной Ивановной Гаген-Торн (1901–1986), считавшей себя его ученицей и другом:
Положи мне на лоб ладонь,
Помоги как всегда:
Дрожит, упираясь, конь,
Чернеет в провалах вода.
А мне надо: идя во льдах,
Слушать твои стихи.
Только кони впадают в страх
Перед разгулом стихий.
* * *
Писать об Андрее Белом одновременно легко и чрезвычайно сложно. Легко потому, что о большей и главной части своей жизни он оставил подробные трехтомные мемуары (планировалось пять томов, но смерть помешала довести задуманное до конца) и необъятное эпистолярное наследие. Сложно – потому, что и в его мемуарах, и в воспоминаниях современников, и в свидетельствах общавшихся с ним людей, как правило, предстает далеко не один и тот же человек. (К тому же здесь масса фактических неточностей; собственные стихи он и то цитировал с искажениями.) Белый многолик, как античный бог Протей. У него несколько ипостасей и измерений. Похоже, что и сам поэт не постиг себя до конца. Что же тогда говорить о многочисленных мемуаристах, чьи отзывы нередко взаимно исключают друг друга. Андрей Белый также не отличался объективностью. Его оценка себя самого, своих друзей и исторических событий, очевидцем которых он был, неоднократно менялась в разные периоды жизни. Известного публициста Н. Валентинова (Н. Вольского) просто обескураживала эта черта писателя-символиста:
"За годы встреч с Белым мне пришлось видеть у него ошеломляющие повороты. Принцип, прокламированный в понедельник, в субботу уже отрицался. Яростный "левый" заскок сменялся таким же заскоком вправо. Оценка некоторых писателей изменялась в течение самого короткого времени. Сегодня увлечение, например, Л. Андреевым, завтра презрительный приговор: некультурный талантик. Положительная рецензия на какую-нибудь книгу, помещенная Белым в "Весах", дней через десять заменялась в разговоре отрицательной. Впросак попадают те, кто, судя по напечатанному Белым, думают, что это в данный момент выражало его мысли и убеждения. Подобную ошибку делают все, лично его не знавшие. <…>. Часто бывало, что рядом с тезой, напечатанной Белым, находилась антитеза словесная, и именно она, а не теза, представляла в тот момент его убеждение. Антитез могло быть несколько. <…>".
Для большинства поклонников и особенно поклонниц он всегда оставался ПОЭТОМ, хотя созданное им в прозе (беллетристике, критике, мемуаристике и эссеистике) по объему многократно превосходит написанное в стихах. А ведь он был еще оригинальным философом, теоретиком символизма, убежденным последователем антропософского учения. Его-то и символистом можно назвать с большой долей условности. Н. Бердяев, к примеру, считал его не символистом, а футуристом, далеко опередившим в теории и практике всех, кто принадлежал к "будетлянам" (Хлебников, Маяковский, братья Бурлюки, Крученых).
В начале ХХ века Андрей Белый, подобно сверхновой звезде, ярко блистал на небосклоне отечественной культуры, где и без него было достаточно тесно. После Октябрьской революции его заслонили собой другие фигуры. Массовый читатель также стал отдавать предпочтение другим именам. Белый и сегодня во многом остается автором для узкого круга, хотя издание его произведений и литературы о нем не прерывалось ни на один год.
По-прежнему притягивает к себе как магнит незаурядная личность писателя и поэта, о которой его современник Евгений Замятин (1884–1937) сказал: "Математика, поэзия, антропософия, фокстрот – это несколько наиболее острых углов, из которых складывается причудливый облик Андрея Белого, одного из оригинальнейших русских писателей. То, что он писал, было так же причудливо и необычно, как его жизнь"… Пожалуй, наиболее точно мысли и чувства всех, кто знал его и любил, выразил в стихах Эрих Голлербах (1895–1942), написанных в 1921 году и так и названных – "Андрей Белый":
Златую чашу зелий мировинных
Над сонными полями расплескав,
Он вызвал к жизни семена глубинных,
Отравленных, благоуханных трав.И верим мы – возможно ли не верить? -
Что ворожбе пронзительных зрачков
Дано раскрыть неведомые двери,
Осилить плен невидимых оков.Сквозь строй времен, сквозь бредомуть мгновенья
Он зарево грядущего несет,
"Безвременную боль разуверенья"
И мудрости тысячелетний мед.Все строже мысль, тоска все безутешней,
Угрюмей лик, белее пепел косм.
Нежданный весь, нечаемый, нездешний,
Вихрящихся прозрений микрокосм.Быть может, он приснился наяву нам?
Смотрите же, смотрите на него,
Неистовым, безумным, вечно юным
Не надобно от жизни ничего.Крылатый гений, реющий над бездной,
Над бурями безвидной пустоты, -
В наш рабский век, бездушный век железный,
Как необычен, как чудесен ты!..
Глава 1
ПРЕДЗВЕЗДИЕ
Итак, Борис Николаевич Бугаев. Литературный псевдоним – Андрей Белый, принятый им в начале ХХ века, – не имеет абсолютно никаких реальных корней или параллелей в семейной генеалогии. Псевдоним придумал его сосед по дому Михаил Сергеевич Соловьев, брат Владимира Сергеевича Соловьева. Смысл один – мистический, восходящий к народной мифологеме "белый свет", обозначающей, между прочим, Мироздание, другими словами, синонимичной понятию "Космос". Имя Андрей – тоже со значением – в честь высокочтимого на Руси апостола Андрея Первозванного.
Отец писателя – Бугаев Николай Васильевич (1837–1903) – был известным математиком, профессором Московского университета, а в год рождения единственного сына – еще и деканом физико-математического факультета, президентом Московского математического общества. По его учебнику арифметики для начальной школы училась вся российская детвора. Добрейший и талантливейший человек, любимец коллег и студентов, профессор Бугаев был притчей во языцех из-за своей рассеянности (что, впрочем, естественно для типичного математика). Занудой и "человеком в футляре" никогда не был, беллетристику ценил, но избирательно. Новые веяния в поэзии и прозе отметал начисто. Но до того, чтобы в запальчивости выплеснуть вместе с водой и ребенка, не доходил.
Николай Васильевич серьезно интересовался философией и даже написал ряд серьезных работ на тему "математика и научно-философское миросозерцание". Из философовклассиков на первое место ставил Лейбница – великого мыслителя и не менее великого математика, открывшего одновременно с Ньютоном и независимо от него дифференциальные исчисления. Под влиянием учения Лейбница о монадах – первичных духовно-вещественных элементах бытия – написал в 1893 году философскую работу "Основные начала эволюционной монадологии", состоявшую из 184 тезисов (строгих, как математические теоремы). Последний из них гласил: "Человек… есть живой храм, в котором деятельно осуществляются высшие цели и задачи мировой жизни". Как видим, у отца – то же космистское мироощущение, что и у сына (разве что в более рациональном оформлении). "Математика – гармония сферы, – утверждал он вслед за Пифагором (в дальнейшем любимым античным философом сына). – Риза мира колеблется строем строгих законов: по ней катятся звезды…" И добавлял о небе-космосе: "Оно – сфера: гармония бесподобного Космоса – в нем: по нем катятся звезды законами небесной механики…"
Научные убеждения отца несомненно повлияли и на космистское мировоззрение сына. Это признавал и сам А. Белый. В двух стихотворениях, посвященных памяти отца, он вспоминал философские беседы во время совместных прогулок по подмосковным полям:
Ты говорил: "Летящие монады
В эонных волнах плещущих времен, -
Не существуем мы; и мы – громады,
Где в мире мир трепещущий зажжен"."В нас – рой миров. Вокруг – миры роятся.
Мы станем – мир. Над миром встанем мы.
Безмерные вселенные глядятся
В незрячих чувств бунтующие тьмы"."Незрячих чувств поверженные боги, -
Мы восстаем в чертоге мировом".
И я молчал. И кто-то при дороге
Из сумерек качался огоньком.
<… >
Мать Андрея Белого – Бугаева Александра Дмитриевна (урожденная Егорова) (1858–1922), настоящая красавица, происходила из разорившейся купеческой семьи (однажды на официальном чествовании Тургенева ее специально посадили рядом с великим писателем, так сказать, для украшения стола), была более чем на двадцать лет моложе Николая Васильевича, вышла замуж за него не по любви, а, скорее, от безысходности: молодому человеку, которого она самозабвенно любила (сыну фабриканта Абрикосова), запретили жениться на бесприданнице. Истеричная и взбалмошная от рождения, она не понимала и не принимала образа жизни мужа-математика (а впоследствии и сына), постепенно превращая их повседневную жизнь (заодно и всех окружающих) в сущий ад. Тем не менее их дом всегда был полон именитых гостей, сослуживцев и учеников профессора Бугаева. Большинство из них даже не подозревало об истинных отношениях между радушными хозяином и хозяйкой.