Мы кружимся в вальсе. Это лучший из всех вальсов, которые я знаю. Я никого не замечаю, но время от времени со мной здоровается кто-нибудь из танцующих рядом. Это неудивительно, многие сусуманские офицеры и вольнонаемные знают меня в лицо. Римма все понимает по-своему. Она уверена, что я какой-то новый молодой начальник или командированный москвич. Во всяком случае, человек воспитанный, порядочный, со мной ей можно быть спокойной. Танец кончился, мы стоим в стороне, продолжаем разговор. Кто-то подходит к нам и приглашает Римму на танец - одет тоже прилично, но по лицу вижу, что из сидевших.
- Извините, - говорит Римма, - я устала. Он отошел, что-то бормоча, косясь на меня и на Римму. Нам обоим понятно, что он недоволен.
- Какой невоспитанный, - говорю я Римме. - А еще комсомолец.
- Почему вы думаете, что он комсомолец? - спрашивает она.
Я говорю первое, что приходит в голову:
- Кажется, мы с ним из одной организации.
- А часто вы здесь бываете?
- Нет, - отвечаю, - я нездешний.
- Вам, - говорит Римма, - надо быть осторожным. Особенно по вечерам. В поселке кого только нет. Полно рецидивистов. А вы такой доверчивый.
- Почему вы думаете, что доверчивый?
- По лицу видно.
- Лицо бывает обманчивым.
- У меня интуиция!
После вечера Римма разрешает ее проводить. Женское общежитие УРСа в получасе ходьбы, почти рядом с КОЛПом. Я столько раз проходил мимо этого бревенчатого здания, не подозревая, что когда-нибудь буду стремиться сюда. Скоро я познакомлюсь с ее подругами, все понимающими и всегда готовыми оставить нас наедине. Комендант общежития - бывшая заключенная, милая и смешная пьянчужка Александра Сергеевна. Эта женщина в латаных валенках всегда будет радоваться моему появлению, зная, что я приду с угощением - шампанским, закуской. Но это впереди, а пока я провожаю Римму до общежития. Договариваемся встретиться через несколько дней.
Работы через край, все неплохо, мы читаем вслух сусуманскую газету, а там встречаем такое: "Бригадиру скоропроходческой бригады Туманову. Подразделение, где начальником Боровик. Поздравляем шахтеров бригады с большой производственной победой - выполнением суточного задания по проходке стволов на 405 %. Выражаем уверенность, что горняки, не останавливаясь на достигнутом… Начальник управления В. Племянников, начальник политотдела М. Свизев".
На прикрепленной к бригаде машине с шофером Юркой, по кличке Москва, при первой же возможности я еду в Сусуман. Через неделю, приехав к Римме снова, я вижу, что она абсолютно спокойна. Даже равнодушна. И я не могу понять ни ее внезапной замкнутости, ни бледности ее лица. Наконец, мы остаемся одни.
- Что с вами? - спрашиваю.
- Вас отпустили в Сусуман?
- Да, - улыбаюсь я, - сегодня у нас в Сусумане комсомольское собрание.
- Не надо! - говорит Римма. Оказывается, на второй или на третий день Римма уже все обо мне знала. Ей, как комсомольскому секретарю, начальство рассказало. А затем ее вызвал районный прокурор Федоренин: "Отдаете ли вы себе отчет в том, чем могут для вас закончиться встречи с бандитом? Мы опасаемся за вас и обязаны предупредить".
- Мы что, больше не увидимся? - упавшим голосом спрашиваю я. Римма отвечает не сразу.
- Ну почему же…
Я продолжаю приезжать в Сусуман, и нам обоим разлука дается все труднее. Со мной что-то происходит. В те дни на Челбанье меня особенно тянет к дневнику. Я и письма-то избегал писать, а тут пишу почти каждый день. Пишу что приходит в голову. Теперь, перечитывая и улыбаясь своим тогдашним литературным притязаниям, не могу вспомнить, сам ли некоторые строки сочинял или откуда выписал, или все смешалось.
"…Глаза у нее слегка влажные, отчего кажется, что взгляд их - выражение натуры глубоко эмоциональной. В минуты, когда она бывала увлечена, они обнаруживали способность принимать множество поверхностных выражений и тогда соответственно им движения ее становились и быстрыми, и резкими, и подчас привлекательно-нервозными. Глаза ее тихо смеются, именно тихо, потому что эта женщина изысканного воспитания - иногда грустит не безжизненно-евангельской, а земной грустью умной и благородной души".
"В погоне за ложным счастьем мы топчем друг друга и, готовые надругаться над всем самым дорогим, самым сокровенным, чем еще наградила нас природа, остаемся во власти искаженной, обезображенной морали. Рабы в душе своей, мы напрягаем последние силы, стараясь олицетворить собой важность в глазах тех, кого мы случайно обогнали, и мало кто из нас умеет помнить о человеческих несчастьях в минуты успеха, равно как и сохранять достоинство в отчаянии. Мы живем в мире холодном, наполненном ненавистью, завистью и страхом. Мы совершенно одиноки в этой жизни, может быть для контраста или для горькой иронии. Провидение иногда забрасывает крупицы нежного чувства в сердца людей, с которыми нам приходится встречаться, и лишь редкие из нас умеют заметить и оценить этот подарок судьбы…"
"Вычеркнут еще один день жизни, прошел, как прошли уже многие, дни на Челбанье. По-прежнему нарезка стволов и штреков, самая тяжелая работа на шахтах, бригада остается ведущей в управлении. Уже полтора года такого труда, интересно, сколько же еще будут напряжены нервы. Я почему-то чувствую, что страшно устал, но ничего не сделаешь, такой труд - это единственный вариант освободиться. Эта мысль преследует меня днем и ночью, никогда я не думал так много о свободе, как в последнее время. В бараке все спят, только пес Махно ходит и какими-то безразличными глазами смотрит то на печь, то на кровать, то на дверь, за которой страшный холод".
Ранней весной 1956 года мою бригаду перебросили на прииск "Большевик". На участке "Октябрьский" надо было срочно решить вопрос о нарезке и отработке трех шахт с очень высоким содержанием золота. От них зависел план прииска. В конторе присутствовали начальник прииска Шевцов и какое-то крупное руководство из Магадана. Поскольку требовалось обсудить несколько спорных вопросов, касающихся оплаты, и наши точки зрения расходились, Шевцов предложил выслушать мнение главного бухгалтера. На Колыме всегда было особое отношение к людям нескольких профессий: нормировщикам, маркшейдерам, бухгалтерам. И тогда, находясь в кабинете, я попросил дать мне возможность самому представ вить бухгалтеру оба варианта, чтобы он не знал заранее, который и них мой, а который - начальства.
- Пригласите Григоряна! - сказал Шевцов.
Я представлял себе, что сейчас войдет человек, или высохший от злости, или, наоборот, растолстевший от безразличия. Входит подтянутый человек лет сорока пяти, с умными глазами, увидев которые запоминаешь на всю жизнь. Это был Ашот Александрович Григорян. Я сухо излагаю оба варианта, предчувствуя, что ему, конечно же, будет ближе общепринятый, устоявшийся, не требующий хлопот. Каково же было мое изумление, когда он, быстро схватив суть и не раздумывая, кто на какой позиции стоит, решительно отдал предпочтение моему подходу! Руководству ничего не оставалось, как согласиться с мнением главного бухгалтера. Мы еще не были знакомы, но я был счастлив, что на столь авторитетном посту у меня есть об разованный единомышленник. Я тогда еще не знал, что этот человек отсидел 10 лет в лагерях и тоже повидал очень многое.
Уже через много лет в Москве в компании старых колымчан, где были одни крупные руководители, зашел разговор о пережитом и интересных моментах жизни каждого. Ашот Александрович рассказал историю, относящуюся ко времени, когда он был бригадиром в лагере на берегу Загадки, притока Оротукана. Не выполнив в тот день план, бригада под конвоем брела обратно в зону. Это было глубокой осенью. Навстречу ехал верхом начальник прииска по прозвищу Махно. Узнав от конвоя, что сегодня плана нет, Махно подозвал бригадира и, не слезая с коня, стал бить его нагайкой по голове, а конвою приказал загнать всю бригаду в холодную воду. Конвой принялся теснить людей к воде. Самые сообразительные на ходу скидывали обувь, чтобы потом сунуть ноги во что-то сухое, но Махно велел конвою всю оставленную на берегу обувь выбросить в реку, вслед тем, кто уже вошел в воду.
Один из гостей после этого рассказа молчал весь вечер. Улучив момент, когда они с Григоряном остались наедине, спросил: "Так это был ты, Ашот?" "Я, - засмеялся Ашот, - я". Так он снова увиделся с Олынамовским, начальником прииска - тем самым, но прозвищу Махно.
Кстати, кличка Махно прилипала к очень многим колымским начальникам, отличавшимся сумасбродным характером.
Ашот Александрович стал главным бухгалтером Северо-восточного совнархоза, куда входили Колыма, Якутия, Чукотка. По размерам это была самая крупная хозяйственная структура Востока. Однажды он приехал по делам на прииск "Горный" и уже собрался было с сопровождающими отбывать на двух "Волгах" в областной центр, как по чистой случайности мы встретились. Отъезд он задержал часа на четыре, зашел ко мне домой, и мы с ним о многом переговорили. Он был в плановой системе из тех грамотных и думающих деловых людей, чья мысль прорывалась за флажки системы, казавшейся непоколебимой, и своими сомнениями, поддержкой новых форм, поисками реальной эффективности изнутри подрывала ее. Его перевели в Москву, он стал заместителем начальника экономического отдела Министерства цветной металлургии СССР. А когда в начале 90-х произошел развал Союза и на правительственную сцену вышли молодые реформаторы, увлеченные монетаристскими теориями, раздачей приватизационных ваучеров, распродажей, растаскиванием народного добра, тогда опытные и в высшей степени порядочные люди, подобные Григоряну, многое повидавшие и пережившие, оказались ненужными нуворишам. Не только на свою беду. Как скоро выяснилось, на беду всей российской экономики.
В том же 1956 году нашу бригаду бесконвойников направляют на "Контрандью" - горный участок, объединенный с прииском "25 лет Октября". Там шахты с высоким содержанием золота, нужно вести горноподготовительные работы: проходку наклонных стволов, штреков, а делать это некому, рабочих рук не хватает. И хотя мы привыкли к тому, что нас то и дело перебрасывают, как скорую помощь, на прииски, проваливающие план, и возят уже не в кузовах грузовиков, а на вахтовках, покидать Челбанью на этот раз не хочется.
О "Контрандье" мы уже наслышаны. Не зря там какой-то ручей геологи назвали Мучительным: вся та местность была труднодоступной, без всяких дорог, с особо сложными условиями бурения и проходки. Я как предчувствовал, что мне предстоит сутками мотаться по тайге и болотам в седле. Начальник конно-транспортной службы Тарабура, вынужденный часто менять обессилевших лошадей, жалея их, будет говорить: "Колы цього дурака уберуть? Вы у мэнэ усих конэй позагоняе!"!
Но что бы я ни думал, у бригады уже прочная репутация безотказной и увиливать от задания мы себе позволить не можем. Тем более, что мне дают право по своему усмотрению заменять на шахтах персонал, в том числе вольнонаемный, людьми из своей бригады, ставить своих ребят горными мастерами, принимать все меры, лишь бы увеличивались объемы складированных в отвалы золото содержащих песков.
В первые же дни на "Контрандье" я заменяю своими семь чела век из прежнего руководящего персонала. Не учел только одной "мелочи": часть уволенных - члены партии и снимать их с работы можно только с разрешения партийных инстанций. Обиженные начальники обращаются в райком партии. Мне позвонил А. И. Власенко, первый секретарь райкома.
- Это же коммунисты, ты должен понимать, - укоряет он меня.
- Да я все понимаю, - говорю. - Они авангард, в первых рядах… Но работать не умеют! Секретарь райкома ни на чем не настаивает. Шло бы золото: судьба любого начальника, в том числе партийного, здесь зависит от выполнения плана по золоту, а план Заплага в значительной мере обеспечивала наша бригада.
Принципиальности мне хватает не всегда.
Надо отстранить начальника еще одной из шахт, и я уже написал распоряжение Вите Кожурину взять на себя его обязанности.
Утром еду верхом по поселку, усталый, голодный, не евший со вчерашнего дня. На дороге вижу начальника злополучной шахты и его жену. Мы коротко говорим, я собираюсь ехать дальше, но они тащат меня к себе в дом. Хозяйка ставит тарелку с дымящимися пельменями. Отказаться нет сил. Ем пельмени, смотрю на притихших хозяев, а на душе тяжело. "Какая же ты сволочь, Туманов, - думаю. - Вчера написал приказ отстранить человека, а сегодня сидишь, голодный, у него в гостях, ешь пельмени… Нет, - говорю себе, - отстранять его в такой ситуации у тебя нет морального права. Только бы не свалиться, не уснуть, успеть переделать приказ…"
Вернувшись в контору, я переписываю распоряжение: назначаю Кожурина не начальником, а его помощником. "Витя, - говорю ему, - ты выходишь горняком, но я тебя очень прошу, сделай все, чтобы шахта заработала".
Мы укрепляем проходческие бригады своими людьми, по-новому настраиваем технику, внедряем собственные способы разработки россыпей в зоне вечной мерзлоты. Скоро шахта входит в ритм и намного перевыполняет план. А начальник шахты, которого я чуть было не снял, впоследствии стал Героем Социалистического Труда. Никогда не знаешь, какую роль в судьбе может сыграть предложенная голодному человеку тарелка пельменей.
"Контрандья" уже стабильно работает, богатые пески беспрерывно идут на-гора, как вдруг меня вызывают на прииск "25 лет Октября" - срочно к начальнику прииска Сентюрину. Зачем, что случилось - ума не приложу. Не перебрасывают ли нас еще куда?
На лесовозе подъезжаю к прииску. У здания администрации вижу известную в районе синюю "Победу" - это машина А. И. Власенко. Зачем он здесь? В какой связи я понадобился? Ничего не понимаю. Вокруг райкомовской машины крутятся несколько человек из руководства прииска. Видимо, им надо по каким-то делам в Сусуман и они рассчитывают добраться на машине секретаря райкома. Проходя мимо, слышу, что им отвечает водитель: "Александр Иванович хочет Туманова с собой взять".
Не знаю, что и думать.
Вхожу в кабинет Сентюрина. У него Власенко.
- Как дела? - спрашивают.
- Идут, Александр Иванович, - отвечаю осторожно. Власенко задает еще пару общих вопросов и вдруг без всякого перехода:
- В Сусумане работает комиссия с правами Президиума Верховного Совета СССР. Она пересматривает дела осужденных по политическим статьям…
- Интересно, при чем тут я?
- Ты готов ехать со мной в Сусуман?
- Всегда готов, - отвечаю, - только зачем? Власенко смотрит на меня, как будто видит в первый раз.
- Ты же начинал с политической… Так что едем! Разговор происходит вскоре после XX съезда партии, когда после нашумевшей речи Хрущева, резолюции о преодолении культа личности и его последствий уже начали мало-помалу выпускать из лагерей политзаключенных. Но в подавляющем большинстве колымских зон эти новые веяния воспринимаются давно отчаявшимися, утратившими всякие надежды людьми со свойственной лагерным старожилам недоверчивостью и боязнью снова быть обманутыми. Я тоже не строю на этот счет иллюзий. Пройдено двадцать два лагеря, пять лет заключения в самых страшных - на Широком, Борискине, Случайном, жизнь по заведенному кругу: следственная тюрьма - больница - БУР или ШИЗО - снова побег - следственная тюрьма… Конечно, безумно хочется вырваться, но я не думаю и не надеюсь, что это может случиться, во всяком случае - скоро.
Стоит теплый летний день, когда наша "Победа" въезжает в Сусуман, несется мимо хорошо знакомых мне зданий, с которыми так много связано. Власенко и я выходим у одноэтажного дома, где помещался первый отдел Западного управления лагерей и где начинались мои колымские "университеты".
- Спроси в спецотделе, когда завтра комиссия начинает работу, и к этому времени приходи, - говорит Власенко, прощаясь.
В моей голове мысли, одна счастливее другой: у меня сейчас двадцать пять, предположим, десять скинут, останется пятнадцать, а с зачетами будет лет шесть! А вдруг пятнадцать скинут?! Останется десять, а с зачетами - совсем ерунда… Не верится, что, имея по приговору суда двадцать пять лет, можно оказаться на свободе в обозримом будущем. Все это на бешеных скоростях прокручивается в моей голове, не дает успокоиться. В спецчасти мне говорят, что комиссия начинает работать с 10 утра, и я слоняюсь по поселку, не желая никого видеть, боясь нечаянными разговорами спугнуть ожидание.
На следующий день я поднимаюсь рано и не нахожу, чем заняться. Время идет слишком медленно, иногда кажется, оно остановилось. Я нетерпеливо поглядываю на часы и, когда стрелки показывают начало десятого, спешу к знакомому зданию, чтобы минут за пятнадцать быть наготове. У здания уже толпится группа заключенных, доставленная с конвоем бортовыми машинами с окрестных приисков. Видимо, комиссия пересматривает их дела. Я вхожу внутрь, и на меня набрасываются несколько человек: "Где тебя носит! Тебя ждал Власенко, искал Племянников, спрашивал Струков…" Струков - начальник Западного горнопромышленного управления (ЗГПУ). "Да вот я…" - "Но все уже разошлись!" Оказывается, в спецчасти вчера ошиблись: комиссия начала работу с 8 утра.
Из спецчасти звонят Власенко, дают мне трубку, я слышу раздраженный голос:
- Я же тебя просил! Тебя ждали! В чем дело?
- Мне в спецчасти сказали… - бормотал я. - Поверьте, ради такого дела я бы всю ночь просидел на кочегарной трубе, только бы не опоздать!
Высокая кирпичная труба рядом с домом, где заседала комиссия.
- Ладно, жди меня там! - Власенко бросил трубку.
Все пропало, думаю я, прислонившись к стене в коридоре и не двигаясь с места. Некоторое время спустя подъезжает Власенко, вслед за ним появляются другие начальники, проходят в помещение, где заседает комиссия. Мне велено ждать в коридоре. Наконец слышу свое имя и толкаю дверь. До сих нор я знал кабинеты, где добавляют "срока", как говорят колымчане, но в первый раз оказываюсь в помещении, где срок могут убавить. За столом и вокруг - человек тридцать. Военные и штатские. Большинство из них я прежде не встречал. В стороне за столиком белокурая стенографистка.
- Заключенный Туманов, садитесь, - говорит сидящий за столом в центре. Это, как я потом узнал, прибывший из Москвы председатель комиссии Владимир Семенович Тимофеев.
Я опускаюсь на стул и вместе со всеми слушаю. Один из офицеров зачитывает документы на меня: когда родился, где работал, за что осужден, как вел себя в лагерях, сколько раз бывал в зонах наказан. Я столько слышу о себе дурного, просто жуткого, что самому неприятно. Сижу и думаю: "Господи, когда же я все это успел? Какой же я на самом деле плохой человек!"
Офицер переходит к моей жизни после 1953 года. Туманов - читает он - в это время резко меняет поведение… Теперь я не без удивления слышу так много доброго о себе, сколько не приходилось слышать за всю прежнюю жизнь. Тут и о бригаде, уже три года лучшей на Колыме, и о моих рационализаторских предложениях, и как мы по-новому организовали на шахтах добычу золотоносных песков, и о наших рекордах. "Господи, - думаю, - какой же я все-таки хороший!"
Пересмотр дела обычно занимал 15–20 минут.
Со мной говорят больше двух с половиной часов… Уже не помню всех вопросов, но один совершенно неожиданный:
- Скажите, Туманов, что вам не нравится в сегодняшней жизни?
Ничего себе вопрос.