– Давали суточные. Я их тратил на сувениры.
– Интересно, а какая зарплата была у члена Политбюро?
– Я получал 1200 рублей, их переводили на сберкнижку. Когда были нужны деньги жене, приходила кассир, и я получал конверт с наличными. Если спросите про налоги, то вычитали, как и у всех.
– Вы свою жизнь не страховали?
– Нет, никогда.
– Но ведь вы не только в Кремле сидели, но и на самолетах часто летали. А вдруг…
– Что сделаешь. Надеялись на лучшее. Да, летал в США во главе делегаций представителей совминов республик в качестве ответного визита к нам американских губернаторов. Мы-то летали, конечно, без жен, а те к нам – с женами. Запомнилась такая деталь: на них произвела огромное впечатление дешевизна наших детских товаров. И вкусные кондитерские изделия: "Такого нет нигде в мире, – восхищались они. А я им в ответ одно: "И вам, в Америке, надо социализм строить"".
– Но, видно, не послушались вас, Михаил Сергеевич, до сих пор живут при своем "захудалом" капитализме. Как, впрочем, теперь и мы с вами. Выгляните в окно. Согласны?
– Да я нынче редко выхожу на улицу, мне уже десятый десяток пошел. И я больше живу прошлым. Вспоминаю, анализирую, сопоставляю…
2005
"Последний рыцарь коммунистической эпохи", как называли Михаила Сергеевича Соломенцева, скончался 15 февраля 2008 года на 95-м году жизни. По словам его коллег, людей такой эрудиции в советской политике было крайне мало.
Глава 30. Судьба князя Тарановского – кровавая история русского XX века
Он потомок двух славнейших и древнейших родов.
По отцу – рода Тарановских – Черниговских князей, по матери – рода Воротынских, представителя которого – князя Воротынского – Пушкин вывел действующим лицом в "Борисе Годунове".
Скучная для непосвященных и нелюбознательных кровавая наша история вобрала в себя и жестокую повесть о жизни моего героя – князя Тарановского, нашего современника. Жгучими отметинами остались в его биографии эмиграция, КГБ, двадцатилетний срок заключения без суда и следствия, лагеря в Голодной степи, смертельные уколы чекистских "врачевателей". А также реабилитация и ничтожная пенсия… Все то, что пережил А. А. Тарановский…
Когда началась война с Гитлером, Анатолий Тарановский, живший тогда в Шанхае, пришел в советское посольство и попросился на фронт. Но ему нашли другое ответственное задание. Посольство получало радиоаппаратуру из США, требовавшую правильной настройки. Анатолий умел это делать великолепно. Связь с Москвой стала безотказной.
Работая на американском аэродроме, он раздобыл систему наведения самолетов и посадки "вслепую", которой у СССР тогда не было.
В 1947 году Тарановскому удалось выскользнуть из рук американской контрразведки и покинуть Китай. Но на исторической родине его ждали не почет и уважение, а 20 лет лагерей за… шпионаж! В Марфинской шарашке высококлассный радиоэлектронщик Алексей Тарановский стал одним из создателей шифровального прибора для телефонных переговоров Сталина. После реабилитации работал в радиоэлектронной промышленности. Под его руководством были радиофицированы Кремлевский Дворец съездов, Останкинская телебашня, многие олимпийские объекты 1980 года. Он любил повторять: "Мы – русские, и нас не сломит ничто".
Ты мне не сын и сестрам твоим не брат
– Многие годы я никому ничего не говорил о себе. Кто мои родители, кто я, какое отношение имею к древнему русскому роду Тарановских-Воротынских. Тем более, я молчал о том, что делал в Китае, как помогал в трудные времена Советскому Союзу, работая на военную разведку могучей державы, на Сталина… Я жил прошлым, своими воспоминаниями, и нести их груз одному было очень тяжело. Теперь мне стало легче. Я многое рассказал и живу сегодняшним днем. Сложная моя жизнь, к сожалению, подходит к концу. Но мне не хочется тихо и мирно в постели уйти в небытие. Вот вспыхнуть бы где-нибудь и как-нибудь, чтобы сразу вмиг, точно в бою, превратиться в частицу мироздания, вечности. Так погибали в ратных подвигах мои предки, верой и правдой служившие царю и Отечеству. Обо всем, что пережил, перечувствовал, не упомнишь. Самое страшное, что я бросил маму. Она была против того, чтобы я покинул родной мне Китай и поехал в Советский Союз. "Если ты сделаешь это, ты мне не сын и сестрам твоим не брат", – говорила она. Роковые слова, для семьи я был похоронен заживо.
Когда я окончательно склонился к тому, чтобы уехать в Советский Союз, то написал об этом маме в Харбин. Писал мучительно, рука дрожала от волнения. Как она воспримет такое решение? Наверное, надо было к ней поехать и лично поговорить о предстоящем повороте в моей судьбе, но шла война, дороги закрыты, поездка могла быть опасной.
В ответ на мое письмо мама написала буквально следующее: "Ты уже большой, самостоятельный, ты можешь все решать сам. Но знай: мы все против: я, твои сестры, – все. Так что делай, как хочешь, поступай, как хочешь". Но "против" – для меня уже было поздно. Я и женился-то на Соне, первой своей жене, тоже против воли родителей, и особенно сестер. Никто из них не держал в голове даже мыслишки уехать в сталинскую Россию. Анна вышла замуж за крупного физика-математика, англичанина Гарри Оре. Он преподавал в Гонконгском университете, получал большое жалованье. Когда началась война, Анну как британскую подданную интернировали. Под Циндао был замечательный город на берегу моря, а в нем лагерь под названием "Вейсан". В этом лагере она, бедная, просидела целых четыре года. Когда вышла из заключения, сразу же уехала в Англию. Проездом Анна побывала в Шанхае, посетив нашу общую с ней знакомую – дочь графа Разумовского. У графа была огромная семья – десять девочек и три мальчика. Все девочки такие хорошенькие, красивые, ласковые, воспитанные. С одной из них, Викой, я дружил. И вот, пригласив меня к себе домой, Вика и сообщила неприятную для меня новость: Анна, моя старшая сестра, зная, что я женился против воли семьи, не захотела со мной даже попрощаться. Потому что мама сказала девочкам: "Анатолий мне больше не сын, и он не ваш брат".
Так что мое своеволие, а потом дружба с Советами, обошлись мне очень дорого. Я потерял семью, которую очень любил, дом, где жили мои сестры. Перед самым отъездом из Китая я получил письмо из Америки от одной из них – Музы. Она писала: "Из Китая приехали американцы, они были моими гостями и весь вечер говорили о тебе. Твердили, что "Толя очень толковый парень". После того как они ушли, я решила, что ты непременно должен приехать в Америку. Я сделаю тебе вызов, здесь ты развернешься, покажешь свои способности. Используй благоприятный момент".
Но я не послушался сестру. Уже не хотел. Да и не мог. Вместо выезда в Штаты я с женой уехал в Советский Союз. Нам, эмигрантам, и тем, кто родился по тем или иным причинам за пределами России, разрешили приехать или вернуться на свою историческую Родину. Это потом я понял, что нас заманивали, чтобы при первой возможности арестовать. Ведь не доверяли всем поголовно.
Секретная карта Добыта из-под носа Эйзенхауэра
– Когда президент США Эйзенхауэр приехал в Шанхай, со мной произошел забавный случай. Моя Соня ждала первенца, а когда позвонили, что она родила, я очень переволновался. До этого в столовой я переел бобов с томатом и салом. Ехать домой после ночного дежурства было поздновато, и я пошел в штаб отдохнуть. Только прилег на кровать, как меня затошнило. Высунул голову в окно, и все содержимое неудачного ужина опростил вниз. А там висел американский флаг. Конфуз. Утром на построение приезжает Эйзенхауэр. "Кто это сделал? – закричал он. – Вы тут все пьянствуете. Позор! Кто это сделал?" Но мой след уже простыл – я сел в джип и умчался. Потом мне рассказали, что генерал дал всем ужасный разнос. Но так никто и не узнал, кто опозорил американский флаг.
…В те же дни я сумел выполнить одно довольно важное задание. Джеймс Лейкин, сын американского сенатора, пригласил меня на встречу с Эйзенхауэром. Встреча проходила в американском клубе рядом с нашим консульством. У меня был хороший автомобиль Бьюик Делюкс, 180 лошадиных сил. Ездил я хорошо, скорости не боялся. На встречу с генералом примчался на машине. Мы все основательно тяпнули, а я знал, что у капитана Белинского, американца польского происхождения, есть стратегическая карта нанесения ударов после войны. Он сам мне ее показал – настолько я был в доверии у американцев. Карта лежала у него в штабном столе. Поскольку в штабе не могло быть посторонних, Белинский не боялся за секреты, которые ему доверялись командованием.
Я веселил супругу Эйзенхауэра, мы с ней танцевали и болтали, потом она объявила, что должна посетить туалет. А я в ответ сказал, что мне тоже нужно пройтись, освежиться на воздухе. В голове же у меня был свой план. В мгновение ока я оседлал свой джип, стрелой помчался на базу. Меня там, конечно же, знали и впустили в помещение, где лежала карта Белинского. Маленьким советским аппаратиком величиной с зажигалку я снял секретную карту. Вышел, сел в машину и со скоростью 150 километров в час помчался обратно.
Что бы вы думали, хоть слово благодарности за добытые военные сведения я получил? Ничего…
Виноват ли я перед Америкой?
Анатолий Александрович до сих пор чувствует свою вину, вольную или невольную, перед Америкой. У американцев, которые, поддерживая Чан Кайши, чувствовали себя полухозяевами Китая в те далекие годы, он многому научился. Еще бы, пытливый, тянущийся к техническим знаниям молодой человек, восхищавшийся достижениями американской науки и техники, он с жадностью постигал секреты самых совершенных в те времена технологий. Особенно в области радиоэлектроники. И военные спецы, ощущая в русском китайце тягу к знаниям, освоению нового, передового, не раз предлагали ему уехать в Штаты.
– Конечно, на фоне настоящих специалистов-американцев мне было трудно выйти на первые роли. Но я очень старался.
Я очень быстро освоил все радиоэлектронные передатчики. Потрошил их вдоль и поперек, до самой внутренней обмотки, до последнего винтика. И вот приезжает из Америки большая группа специалистов по антеннам. Им была необходима устойчивая и надежная связь с Сан-Франциско, с островом Окинава, где у них стояли военные базы. Меня представили начальнику группы господину Смоллу. И он сказал: "Анатолий, я представляю ACS, я дам тебе возможность прослушать курс по самой закрытой аппаратуре, но для этого надо пройти собеседование". "Что ж, надо так надо, я готов", – твердо ответил я.
Сняли с меня отпечатки пальцев, причем со всех пяти (это у них считалось высшим допуском к секретной работе), и тут же дали разрешение на работу с самой закрытой информацией. И я, конечно же, сполна воспользовался представившейся возможностью – познал все. И помог группе навести непрерывный воздушный мост за сотни и тысячи километров. Я настраивал передатчики так, что работали они безотказно и выполняли все необходимые американцам военные функции.
А дальше произошел неожиданный для всех инцидент, который мог бы закончиться для меня трагически. Мой контракт с американцами заканчивался в конце 1947 года, но в ночь на Рождество рухнули на землю сразу три самолета. Причина – команда, причастная к обслуживанию полетов, напилась вдрабадан. Я весь в сборах к отъезду в Советский Союз, а пришедшие гости из аэродромного начальства стали меня уговаривать продлить контракт. "Мао наступает, и нам надо продержаться несколько месяцев". И снова позвали меня передислоцироваться с ними на Окинаву. "Спустя год-два ты получишь вид на жительство в Америке", – заманивали они.
Ну а пока мне надо было исправлять кризисную ситуацию. Как говорится, назвался груздем – полезай в кузов. Начал с ремонта маяка, без сигналов которого самолеты летать не могли. Пришел в помещение и поразился – повсюду валялись банки из-под пива. Да, здесь была хорошая попойка. Старший по дежурству на маяке американец, увидев меня, обрадовался и обратился к Метцу, инженеру, выходцу из Германии: "Вот приехал Толя, он тебе, Метц, поможет". А тот в ответ, зло и резко: "Не надо мне помощи, эти русские – наши враги". Что мне было делать? Как вести себя? Я повернулся и направился к двери. Американец закричал: "Нет, не уходи". А Метц в ответ: "Ах так, тогда или я, или он". И американец отрезал: "Метц, ты можешь уйти с маяка". И оскорбленный Метц пулей выскочил вон.
А я довольно быстро – в течение двадцати минут – определил причину аварии, нашел место поломки: надо было заменить конденсатор и трансформатор. Мне тут же их доставили, я все наладил, и уже через час маяк снова заработал.
Выполнив просьбу-задание командования, я с легким сердцем направился в столовую. Была суббота, и я знал, что по субботам служащих части кормили бесплатно и только выпивка – виски – стоила три доллара. Выпивать мне не хотелось, и, скромно устроившись за свободным столом, я начал трапезу. И вдруг, по-видимому, узнав, что "русский враг" устранил неполадки на маяке, и не в силах пережить такое унижение, пьяный Метц с криком "Я покажу сейчас этому русскому!" ворвался в столовую. В руках он держал 16-зарядный карабин-полуавтомат и сразу же направился в мою сторону. "Я убью тебя, я размозжу тебе голову!" – орал он во всю глотку. И нажал на спусковой крючок. Прямо в упор. И здесь произошло странное – оружие дало осечку. Вообще – и это особая тема – я замечал, что много раз в моей долгой жизни в самые критические моменты судьба поворачивалась ко мне лицом. Так было и здесь – щелчок, а звука нет. Американцы, поняв, что дело серьезное, схватили нападавшего за руки, выхватили оружие и скрутили бузотера. Потом много раз я вспоминал ужасный эпизод и думал о том, что смерть дышала мне в затылок. Но, видно, было еще рановато. Разве мог я предположить, хоть на мгновение, что пройдет всего лишь год с небольшим, и в глаза смерти я буду смотреть много раз. И это будет далеко от Шанхая, на родине моих предков.
Побег в СССР
– Как я уезжал, а точнее бежал, из Китая? Почти детективно. Американцы, с которыми я работал, относились ко мне очень хорошо, уговаривали уехать в Америку и продолжать с ними работать. Среди них был Джеймс Лейкин. Мы были с ним настоящими друзьями.
Контракт с американцами заканчивался, но они были на сто процентов уверены, что я уеду в Америку. Они знали, что сестра прислала мне письмо с приглашением. Но я уже уволился с работы. Поскольку я продал свое жилье, то временно поселился в квартире советского посла. Стал чувствовать, что за мной следят – звонили, проверяли, дома ли я. Ясно было, что вот-вот прихватят. И я задумал опередить преследователей – в 8 часов вместо 12-ти прибыл на теплоход "Гоголь", стоящий под парами для отправки в сторону Владивостока. Ступив на трап, я мгновенно оказался на территории Советского Союза. А в 11 часов к причалу неожиданно подъехали два джипа с американцами. В одном из них сидел Джеймс Лейкин. В его глазах был ужас. Он понял, что я уезжаю, что я его предал.
КГБ: допрос с пристрастием
– Осенью 1947 года я прибыл в Советский Союз. Поселился на Урале. Потом вместе с женой и маленьким сыном перебрался в Свердловск. В городке чекистов я получил комнатку. Офицерский паек давал возможность нормально существовать. Вроде бы все шло хорошо.
Но вот в один прекрасный день, как сейчас помню, 4 сентября 1949 года, сижу я в местной киностудии научно-популярных фильмов и выполняю свою работу. Раздается телефонный звонок: "Вы можете прийти в МГБ?" (Министерство государственной безопасности.) "Конечно, приду", – спокойно ответил я.
Приезжаю, докладываю, захожу в кабинет генерала Золотова. "Ну, как живешь?" – "Нормально, сейчас занимаюсь дубляжом фильмов "Суд чести", "Сельская учительница" и других. Перевожу на французский, немецкий и английский". Генерал в ответ: "Мы это хорошо знаем". И сразу же без всякой паузы: "Но у нас есть мнение, что ты не борешься за советскую власть". Вопрос для меня был неожиданным. "А как я, собственно, должен за нее бороться? Расскажите, посоветуйте, какую борьбу я должен вести за советскую власть? Считаю, что, занимаясь фильмами "Ленин в Октябре", "Суд чести", я и борюсь за нее как могу. Что же еще я должен делать?" – "Да, но вокруг тебя шпионы, Власов, Петров, Сидоров. Они же шпионы". – "Если они шпионы, хорошо, что вы их обнаружили. Просто здорово!" – "Здорово-то здорово, – продолжал генерал, – но только вот что: я сейчас иду обедать. Даю тебе три листика бумаги, и ты должен написать все, что тебе известно о шпионской деятельности внутри киностудии. Напиши, что эти люди завербованы в Шанхае и прибыли в СССР с определенными заданиями". Я говорю, что мне незнакомы эти фамилии и я ничего не знаю об их шпионской работе. "Как не знаешь?" – раздраженно, с упреком и, по-видимому, с разочарованием продолжает наступать на меня Золотов. "А вот так, не знаю", – отрезал я. "Ну ладно, заканчиваем наш разговор, повторяю: я иду обедать и к моему возвращению ты должен написать все, о чем я тебе сказал". И хлопнул дверью, оставив меня один на один с чистыми листами бумаги.
Что делать? В Свердловске осень, погода сырая, мрачная. Настроение паршивое. Взял ручку и коротко написал о том, что, да, я знал хорошо этих людей, что, как и я, они всегда стремились в Советский Союз. Хорошо работают, всем довольны.
Вернувшись с обеда, генерал сразу же заглянул в мои записи и покраснел, как помидор. "Ты что, дурака из меня делаешь? Тебе сколько лет?" – "Двадцать семь". – "Двадцать семь плюс двадцать пять – сколько это будет?" Я говорю, что довольно много, пятьдесят два года. "Так вот, – устрашающе продолжал экзекуцию глава свердловского МГБ, – если сейчас здесь же не напишешь всего, о чем я говорил, ты выйдешь на свободу через двадцать пять лет". Что мне было делать, как отвечать на эту угрозу? Но я, как ни странно, довольно спокойно, а может быть, и уже обреченно сказал: "Писать ничего не буду". "Не будешь?" – зловеще заорал генерал и нажал какую-то кнопку.
Пришли люди, сняли с меня галстук, американские (довольно хорошие) часы. И началось следствие. А точнее, банальный допрос.
И пошло-поехало… мне то не давали спать, то вызывали к следователю. Так продолжалось несколько месяцев. Я не мог понять, чем все это закончится, что со мною будет.
И вот 31 декабря 1949 года мне зачитывается приговор Особого совещания: "20 лет исправительно-трудовых лагерей. Поражения в правах нет, ссылки нет". Подписывать собственный приговор я отказался, считая, что "наказание" сфальсифицировано и я его не заслужил.
Но мои эмоции и мое возмущение никого не трогали. Меня отвезли в тюрьму, и стал я вместе с другими арестантами готовиться к этапу.