Характер, который я играл, доставлял мне огромное удовольствие, потому что я как актер не могу обходиться без какой-то житейской "оснастки". Мне обязательно нужна характерность, я теряюсь перед камерой и перед залом, не ощущая под собой этого фундамента. Без него я не могу придумать какие-то свои штучки-дрючки, "ухваточки", подробности, без которых нет живого человека на экране или на сцене. Может, кто и обходится без всего этого, но я не могу. В этой роли я, к примеру, не раз произношу: "А, язви тебя в душу!" У меня тетя так ругалась. А дядька у меня был – я его не помню, знаю по рассказам мамы – так у него такая присказка была, проговаривал он ее быстро: "Главна штука, главна вешш в том…" Это я тоже использовал в одном фильме.
И вот этот мужик, которого я играл, в общем-то, нормальный, по чьим-то меркам, может, и недалекий, обнаруживает тонкость и проницательность в понимании каких-то вещей поразительную.
Дочка учит отрывок из гоголевских "Мертвых душ" о "птице-тройке" (кто из нас не учил!), и он, слушая ее, вдруг задумывается, с кем это птица-тройка так несется. Кто седок-то? Чичиков? Это что ж получается: Русь несется неизвестно куда с этим отъявленным мошенником? Значит, это перед ним расступаются другие народы и государства? Ему дают дорогу?
В самом деле, если мыслить конкретно, как привык мой герой, бухгалтер, мужик, который ничего просто так не принимает на веру, – так оно и есть. Но никому на свете до него эта простая мысль в голову не пришла.
Совсем не простые у Шукшина эти обыкновенные мужики, которых миллионы по всей России!
Кирзовые сапоги, ватник, замусоленная кепчонка-шапчонка на голове, вечное курево, поддатость. Питие – трагедия русского народа. Мы отмахиваемся: пьяный мужик! Но мы не знаем, не хотим знать, о чем думает он трезвый, какие чудеса рождаются в его голове. А Шукшину как раз это интересно – в каждом найти особинку, "чудинку". Ведь это тот же талант – по-своему смотреть на мир, видеть удивительное и неожиданное в привычном. Кому-то вот Чичиков в башку влетит, кому-то еще какая холера.
Мне нравилось все, что писал Шукшин, знакомство с его "чудиками" приносило большую радость. Они навели меня на мысль сделать концертную программу по произведениям Шукшина.
Я не ахти какой чтец, не Дмитрий Николаевич Журавлев, но с этой программой я успешно выступал во многих залах, перед разными аудиториями: и в Библиотеке им. Ленина, и в Доме художников, и в клубах. Всюду залы были полны.
Я читал его рассказы, такие немудрящие, об обыкновенных людях; что-то мне, может, и удалось, но в чем-то я оказался безоружным перед их простотой и сложностью. Каждый раз я вновь и вновь вглядывался в них, открывал что-то новое, но разгадать тайну их магнетизма так и не смог.
Вот живет столяр, в общем-то, несчастный человек, в вечных заботах о хлебе насущном, о семье, но лелеет он заветную мечту – не о благоденствии земном, не о богатстве, – он мечтает купить микроскоп. И покупает. Зачем он ему? А вот что-то его беспокоит, какая-то мысль, желание докопаться до чего-то, ему интересно узнать, отчего бывают болезни, что это за штука такая – микробы… Это рассказ Шукшина "Микроскоп".
Я вспомнил чудиков Шукшина, когда прочел недавно о том, как в какой-то деревне под Курганом два мужика пятнадцать лет строили и все-таки построили самолет из дерева. Это не литература – это жизнь. Мало того, что они вырубили из дерева самолет, вплоть до такой сложной детали, как пропеллер, железным был только мотор от мотоцикла, который тянул этот самолет, – он у них полетел! Мужики эти, без специального образования, окончившие сельскую школу и работавшие в деревне, построили самолет. Они летают на этом самолете – не чудо ли? Правда, им категорически запрещают полеты, заботясь о жизни новоявленных Икаров. Они и в самом деле уже падали с неба, что-то там ломали себе. Но это их не останавливает. Как тут не восхититься!
В рассказе "Миль пардон, мадам!" Бронька Пупков на полном серьезе рассказывает, как он сам лично стрелял в Гитлера. Суперфантастическая история, поведанная с неподдельными слезами (он промахнулся!) и с такими подробностями, что не поверить в нее было как-то совестно. Самозванец, но подобных ему по России всегда было пруд пруди.
Почему их у нас так много? Да потому, что наш народ поэтичный. Он любит всякие сказки, загадочные истории, любит сочинять байки, небылицы. В них он проживает часть своей жизни. Побасенки, побасенки, говорил Гоголь; мир задремал бы без этих побасенок!..
И шукшинский "Раскас" – тоже о сочинителе…
Лидия Федосеева-Шукшина и Михаил Ульянов на съемках "Позови меня в даль светлую". 1977 г.
Конечно, многие мужики пьют и ничего, кроме этого, не делают. Но Шукшин искал в русском мужике вот это: самолеты, придумки, изобретательность, философскую жилку, стремление докопаться до корня обычных явлений. Его увлекала суть народного характера.
Пересказывать шукшинские рассказы дело неблагодарное. В них важен человеческий характер, язык, незримое присутствие автора. В них нет сюжета. Шукшин вообще считал, что сюжет не нужен, так как он непременно несет в себе мораль. Поучение в искусстве он отвергал.
…Я выступал с концертом, играл в театре, снимался в кино, но мне не давала покоя, как я ни приглушал ее, ни отгонял от себя, мысль поставить спектакль о Степане Разине, по роману-сценарию Шукшина "Я пришел дать вам волю". Я перечитывал роман с замиранием сердца, прикидывая, что бы я взял из него, в какой последовательности построил действие. У меня в голове будто мотор работал. Мысль о спектакле набирала и набирала обороты…
Наконец я перешел Рубикон.
Еще до поездки в Астрахань на выбор натуры для своего фильма "Я пришел дать вам волю" Шукшин пригласил меня на пробу. Я приехал к нему на студию.
Он ходил по кабинету в черной рубашке, взволнованный и возбужденный, и тут же стал рассказывать мне о своем замысле. Я пробовался на роль Фрола Минаева, человека, который находился со Степаном Разиным в вечном споре, так что Василий Макарович как бы и меня убеждал в чем-то.
Я представляю себе, говорил он, бескрайнюю степь. Полную, огромную, как солнце, луну, серебристо-белесый мир, и по степи скачут на лошадях два озверевших человека. Это Фролка уходит от Степана, потому что тот в ярости лютый бывает и вполне может убить… И вот эта половецкая степь, эти половецкие полудикари как бы задавали тон не только этой сцене, а всему фильму. Я только спросил его, не боится ли он надорваться: замысел грандиозный, а он и режиссер, и в главной роли.
– А-а, я все на это поставил, должен справиться! – ответил он.
Он действительно поставил на этот фильм все, вплоть до собственной жизни: он работал над сценарием ночами, много курил, пил кофе – и сердце не выдержало такого напряжения.
…Я понимал всю сложность задачи, стоящей передо мной. Шукшина мучила вековая загадка русской воли, несущей в себе зерно трагедии. Он задавался мучительным вопросом: что же такое творится с русским мужиком? Не с точки зрения истории, а с точки зрения сути, философии, основы характера русского мужика, которые определяют его самоощущение, мировосприятие. Для него Разин не был таким уж легендарным героем, как это могло показаться: это был простой, талантливый, умный мужик, может быть, более свободолюбивый, чем его собратья, но вовсе не сказочно приукрашенный, каким он воспевался в народных песнях.
О Степане Разине написано великое множество песен, столько, пожалуй, не написано ни о ком. Почему столь популярна в народе была эта фигура, весьма противоречивая, я бы назвал ее фигурой мрачного российского средневековья? Думаю, Шукшин тоже искал ответ на этот вопрос.
Мужик был рабочим скотом, товаром, его можно было продать, убить, хозяин за это никакой ответственности не нес. Нищета, унижения были спутниками всей его жизни…
Когда я был в Индии, в Дели, везли нас как-то поздно вечером в отель, и на разделительном газоне я увидел лежащих буквально впритирку один к одному индусов. Мы ехали минут десять по этой широкой освещенной улице, а газон все не кончался. У этих людей, кроме набедренной повязки и подобия рубахи, ничего не было. Они работают день ради горстки риса, работают, как каторжники (я видел, как они, поднявшись с тяжелой ношей по строительной утлой лестнице, цементом заливали стены домов), а потом спят, чтобы утром начать все сначала. Живут эти несчастные не больше тридцати лет, так рано они изнашиваются. Никогда не забуду, как подошла ко мне за подаянием девочка лет тринадцати, и такая мольба была в ее огромных черных глазах!
Что-то подобное этому было на Руси. И тут появляется Степан Разин, с награбленными в Персии богатствами, победитель, которого, как известно, не судят, и ведет он вольную жизнь и задумывает дать волю и русскому мужику. Ну, российский мужик, известно, готов снять с себя и отдать последнюю рубаху, но может из-за бутылки водки и человека убить. А если речь идет о справедливости…
Степан Разин начал с жестокости. "Нет, не тем я, люди, грешен, что бояр на башнях вешал. Грешен я в глазах твоих тем, что мало вешал их". Он зверствовал так же, как его враги зверствовали по отношению к нему и восставшим мужикам.
Восстание было потоплено в крови. Если Разин вешал бояр на башнях, те вешали мужиков на баржах и пускали эти баржи по Волге для устрашения всех остальных. Эта кровавая бойня ничего не принесла народу, но Степан Разин остался в его глазах героем, борцом за справедливость.
Историк Костомаров характеризует Разина как человека без малейшего чувства сострадания или жалости. Это не так. Разин отразил в себе характер своего времени, страшного и жестокого. В то же время его свободолюбие, удаль, самоотверженность сделали его самым поэтическим лицом в русской истории, как сказал о том Пушкин.
Мне, чтобы сыграть Разина, надо было понять как можно глубже замысел Шукшина, его трактовку этой противоречивой фигуры. Шукшин всегда пытался постичь душу искаженную, в злом понять правого, выйти к нравственно чистой истине. У него не было и тени умиления и заискивания перед своими героями. Он вообще не заискивал ни перед людьми, ни перед временем, и был понят людьми и нужен времени.
Я как актер решил идти от своего эмоционального ощущения этого образа и исторического времени, выпавшего на долю Степана Разина. Простой мужик, грешный, путаный, опаленный болью и состраданием к людям, он кинулся сломя голову защищать их и наводить порядок на земле русской. А как делать это, он толком не знал – и заметался в противоречиях, тупиках, ошибках. Несчастный, темный в общем-то человек. Трагично столкновение в его душе двух противоположных стихий – жестокости и жалости…
Мука мученическая играть такого Разина. И счастье редкое. Ибо это Русь, это жизнь, пусть страшная, но жизнь, а не историческая схема, сконструированная и приспособленная к требованиям времени.
Когда ты работаешь над ролью, даже когда ты только на подходе к ней, ты ни о чем другом уже думать не можешь. Ты погружаешься в этот образ, разговариваешь, соглашаешься, споришь с ним. Он постоянно с тобой, даже когда ты спишь. И неважно, дается он тебе или нет, – ты еще не знаешь этого, тебя тревожит сам характер, тема, возможность что-то очень важное для себя, не только как актера, понять и решить.
Вот так я заболел Степаном Разиным.
Сценарий написали втроем: драматург Александр Ремез, сорежиссер по спектаклю Гарий Черняховский и я.
Инсценировки, хочу попутно заметить, дело чрезвычайно сложное. В редких случаях удается перенести глубину идей, размах мысли и чувства из прозаического произведения в драму. Идет усекновение, прилаживание к сценическим условиям – все это болезненно для литературы. Мы понимали, что жизнеподобным спектакль сделать нельзя: невозможно изобразить битву или воссоздать на сцене ту самую степь, о которой так вдохновенно говорил Шукшин, и многое другое.
И тогда возникла идея решить историческую народную тему через скоморохов, которые всегда были певцами народа, голосом времени, оппозицией власти, говоря современным языком. Скоморохи стали своеобразным стержнем сюжета: то, что мы сыграли, или то, что произошло "за кадром", они "растолковывали" в своих песнях.
Музыку к спектаклю написал Валерий Гаврилин, на мой взгляд, самый талантливый из наших современных композиторов. К великой скорби, он рано ушел от нас. Музыка, то раздольная, то ритмичная, народная по своему звучанию, будоражила чувства, настраивала на нужный лад: у каждого скомороха была своя музыкальная тема. Музыка была сильной стороной спектакля.
Основной упор был сделан, конечно, на главного героя – Степана Разина. Мы постарались максимально приблизиться к шукшинской трактовке этого образа. Разин идет к добру через страдание, в котором испытывается, изламывается его душа. Дорога его к правде трудна, он взвалил на себя тяжкую ношу. Он призывает, молит, угрожает, творит расправу над врагами и с ужасом видит, что те, ради кого он поднял восстание, отходят от борьбы, предают его. К своему страшному концу он приходит один…
За каждый спектакль я терял килограмма два. Были, конечно, физические нагрузки: к примеру, по ходу действия я впрягался в телегу и тащил ее. Но, думаю, нагрузки иного рода, духовного, душевного, были потяжелее.
Константин Михайлович Симонов, посмотрев "Степана Разина", заметил: "Ну, ты уж так надрываешься, что жалко смотреть. Не сорвался бы ты". Его, видимо, поразила моя истовость. Но я не мог иначе играть эту роль, самую для меня желанную, не отдавая ей всего себя.
Алексей Баталов замечательно сказал о традициях русского актерства: "Мы, актеры русской школы, не можем существовать от роли вдалеке: вот это роль, а вот – я. Мы все, что имеем, бросаем в топку этой роли. Сжигаем себя. В этом особенно мощно проявляется именно русская школа актерства. Прекрасные актеры Запада, они как-то умеют отстраняться… Хочется сказать, ведут роль на холостом ходу: да, блестяще, технично, виртуозно, но не отдавая своего сердца. У нас же – свечой горит жизнь актерская".
Зрители приняли спектакль сдержанно. В театре тоже оказалось много не приемлющих "Степана Разина", в их числе был и Е. Р. Симонов: все-таки это не вахтанговская стезя – такая эстетика, сила страстей, неприкрытость страдания. На худсовете возникли споры, что естественно в творческом коллективе. Как естественно и то, что попытка взглянуть своими глазами на сложившиеся о чем-либо представления всегда вызывает непонимание, неприятие, протест. Но нет другого пути в театре, чем путь непрестанного поиска. И нет ничего радостней и мучительней, чем этот поиск.
…Художник и время. Сложнейшая, запутанная многими толкованиями проблема. Почему один художник понят людьми и нужен времени, а другой нет? Я затрудняюсь это объяснить. Скажу лишь, что, допустим, Шукшин и Высоцкий родились точно в то время, когда они были нужны. Их творчество отразило доминанту нашей жизни.
Я счастлив, что Василий Макарович Шукшин – мой современник. Через его творчество мне удалось что-то сказать. Услышан я, не услышан – вопрос другой. Для меня существенно было высказаться.
Мои короли
Образ Ленина и вокруг
В начале моей работы в театре и кино я играл роли, не выходя за рамки своего амплуа социального героя, иначе говоря, среднестатистического гражданина нашего общества: Каширин в фильме "Дом, в котором я живу", Саня Григорьев в "Двух капитанах", Бахирев в "Битве в пути", Трубников в фильме "Председатель"… Сыграл и Георгия Константиновича Жукова, героя не столько по почетному званию, сколько по сути своих дел и характеру. Но он тоже типизированный представитель определенной эпохи. В этих своих ролях, естественно, я отражал время независимо от своей воли, просто потому, что и сам я из этого ряда, потому что такова моя психика и внешний вид. Это и позволяло зрителям поверить в моих героев как в своих современников.
Но дальше моя актерская жизнь складывалась так, что в ней появились короли, императоры, вожди: Ричард III, Цезарь, Наполеон I, Ленин, Сталин… Почему? Вряд ли есть ответ на этот вопрос: актер роли не выбирает, он подвластен обстоятельствам, репертуару, воле режиссера. Допустим, все сложилось в мою пользу, и я король, император, вождь. Все равно, кого бы из великих мира сего мне ни поручили исполнять, прежде всего я должен увидеть в каждом из них человека. Затем уже идет психологический анализ личности, художнический расчет, интуиция. Об изучении эпохи, в которую действовал мой герой, я уж не говорю. Помимо прочего, для меня в основе работы над характером того или иного властителя лежит моя общественно-политическая позиция.
Ленин в ряду моих сценических вождей стоит особняком. Великое множество актеров играло его. Его образ доведен до обожествления. По существу, Ленина сделали большевистским богом.
Однажды у меня был интересный разговор со священником. Я ехал на машине отдыхать в Прибалтику. По дороге остановился на день в Псковско-Печерском монастыре. Знакомил нас с жизнью монастыря святой отец. Рассказывая о священных обрядах, он заметил:
– У нас все так же, как и у вас, большевиков: у нас – литургия, у вас – торжественное собрание. У нас – заутреня, у вас – партучеба…
Святой отец в прошлом был полковник и знал жизнь и по ту, и по другую сторону монастырских стен.
Что касается Ленинианы, то, как бы нам ни хотелось откреститься от нее, – ничего не получится. Это целый пласт в истории нашей культуры. Не только одно громыхание славословия – здесь было и искусство, много талантливого, были открытия.
Важной вехой в Лениниане было явление Ленина народу в лице Бориса Васильевича Щукина, великого актера столетия. Он сыграл Ленина в фильмах "Ленин в Октябре", "Ленин в 1918 году", а в театре – в спектакле "Человек с ружьем".
Парадокс состоял в том, что вахтанговец Щукин был актером мягких комических красок. До этого он блистательно сыграл Тарталью в "Принцессе Турандот" и Синичкина в спектакле "Лев Гурыч Синичкин". Были у него, правда, и роли большевиков. Но что бы он ни играл, все у него было замешано на комическом человеческом материале. Внимательный глаз профессионала заметит это и в художественных приемах, которые использовал Щукин, играя вождя, – в интонациях, жестах, нюансах…