- Раз пора, значит, надо ехать. Обо мне не беспокойся, поезжай.
Она повернулась лицом в красный угол, где на полочке стояли знакомые мне с раннего детства почерневшие от времени иконки и большое медное распятие, неторопливо, истово крестясь, зашептала молитвы. Я терпеливо ждал, не собираясь прерывать ее, убеждать, что это, мол, предрассудки и т. д. В голове, однако, была уже мысль о том, что надо торопиться. Поскорей в Горький, к своей батарее, к солдатам... Вот мама кончила молитву и потянулась к полке с иконами. Взяла распятие, приложилась к нему и меня попросила сделать то же самое. Она знала, что я никогда не был безбожником, в детстве любил ходить в церковь. Особенно в большие праздники: Рождество, Пасху, в Троицын и Духов день. Евангелие, нашу семейную реликвию, я еще в детские годы читал и берег. Но со временем все резко изменилось, я стал учиться в педагогическом училище. В нашей стране к тому времени отношение к религии круто изменилось: церковь нашу, как и другие, закрыли. Кресты с нее сняли, убранство растащили. А священника Василия Константиновича Знаменского посадили в тюрьму. Считалось чуть ли не подвигом поиздеваться над церковью, над верой. А вступиться за церковь, осудить богоборцев никто не решался, это было далеко небезопасным. И я, студент педагогического училища, тоже вынужден был помалкивать. Иначе меня тут же выперли бы из училища. Потом я стал комсомольцем, членом ВКП(б). С партийным билетом в кармане стоял я и сейчас, когда на глазах у меня мама просила Бога оборонить её сына, уберечь его от пуль и осколков, вернуть домой здоровым и невредимым. Сложные чувства боролись в моей душе. Партийная идеология несовместима с церковной. Но в памяти еще живы были те чувства, которые внушили мне в детстве. Пусть осенить себя крестным знамением я все еще не решался, но когда мать поднесла ко мне распятие, я не задумываясь поцеловал его, и мама осталась довольна мной: в столь ответственный час я не ослушался ее.
Обратно в Горький я пошел другой дорогой. Той, которую помнил с детства. Именно в те годы мама не раз мне говорила: "Вот вырастешь ты большой, призовут тебя в армию. А я пойду провожать тебя!" И я представлял себе, что провожать она пойдет как раз этой дорогой. Других тогда я еще не знал. Пыльная, с небольшим подъемом, она пролегла полем, где когда-то, еще до колхозов, были у наших мужиков полосы. И я по этой дороге ходил к отцу, приносил ему обед. На работу он уезжал рано. Мать приготовит ему еду, а я отнесу. И так случалось часто. И вот эта дорога, по которой я ходил в детстве босиком, снова ведет меня.
Иду я вместе с мамой. Иду и вспоминаю: "Призовут тебя в армию. А я пойду тебя провожать". Спросил у матери, помнит ли она эти слова. Оказалось, нет, забыла. Помолчав, сказала:
- По этой же дороге, сынок, тебе и вернуться домой!
Рад, что пожелание ее сбылось. В апреле 1945 года, направляясь с передовой в Ленинград учиться в Высшем танковом училище, я решил заехать домой. Война, по сути дела, уже закончилась. Для меня во всяком случае. И домой я шел вот по этой самой дороге. Но я слишком далеко забежал вперед.
* * *
Вдвоем с мамой мы прошли все наше поле. Миновали одинокий, как маяк в море, ясень, который все у нас в деревне называли Кустиком. От него дорога круто повернула вправо. На меже нашего поля и симбилейского мы остановились. Я попрощался с мамой и торопливо пошел тропой, спускавшейся в низину. Шел и оглядывался. Оглянусь, а мама стоит, смотрит в мою сторону. Грустно мне сделалось, жалко мать. Подумалось вдруг: "Не последняя ли это была встреча? Нет! Нет! - постарался я отогнать эту мысль. - Вернусь. Обязательно вернусь!"
Иду быстро. Мысли, опережая меня, умчались в Горький. Что там в батарее? А вдруг уехали без меня? А может, кто-то сбежал, дезертировал? Нет! Такого не может быть. Судьбе не за что меня наказывать. Однако, как бы ни надеялся я на милосердие судьбы, а к своим солдатам на погрузочную площадку все же спешил.
Мне опять повезло с попутным транспортом, и я довольно скоро очутился в Горьком. Еду в трамвае, подъезжаю к посадочной площадке, и вдруг слышу короткие свистки паровоза, грохот и лязг буферов. У меня оборвалось сердце. "Отъезжают... Не успел!" Выпрыгнув на остановке из трамвая, вижу пятящийся состав. Он подходит к площадке, где расположился наш самоходный полк. Слава тебе, Господи! От сердца отлегло. Но надо еще найти Колю Хвостишкова, узнать, как они тут жили эти сутки без меня. Не сбежал ли кто? Не придется ли кого разыскивать? Коля Хвостишков успокоил меня: "Все в порядке, комбат. Солдаты все на месте. А вы, как я смотрю, везучий человек, подоспели минута в минут. Сейчас грузимся".
Погрузка длилась не более часа. Наконец все наши самоходки на платформах, паровоз дает длинный пронзительный свисток и, прогремев буферами, трогается с места. До свидания, родной и гостеприимный Горький! Уезжаю опять на фронт.
* * *
Все четыре наши батареи, то есть 20 самоходок с экипажами, прибыли на станцию Хомяково. Спешно выгружаемся и ждем дальнейших указаний. Пока же известно лишь то, что прибыли мы в качестве пополнения 875-го полка.
"875-й самоходный полк, - стал я вспоминать. - Где-то и что-то о нем я уже слышал". И вспомнил: 875-й самоходный полк - участник освобождения Крыма! В приказе верховного главнокомандующего он назван в числе отличившихся. Я был очень доволен, что попал в такой прославленный полк, и вместе с другими стал ждать его представителя. Ждать пришлось недолго. Не успели мы оглядеться, как он подкатил к нам на транспортной машине. Это был майор по фамилии Поляков, энергичный, с чисто выбритым липом. Он исполнил обязанности командира полка. На груди поблескивал орден Красной Звезды. Майор подтвердил, что мы действительно пополняем 875-й самоходный полк, который сейчас находится в урочище в трех-четырех километрах от станции. Отдыхает и пополняется после кровопролитных боев в Крыму. В этих боях полк понес большие потери: в живых не осталось ни одного командира батареи, погиб и командир полка. На отдых прибыли всего лишь несколько неполных экипажей машин, штаб, сохраненное знамя. Из старших офицеров уцелел только он, майор Поляков. Старше его по званию в полку нет никого. Потрепанный в Крыму полк сейчас держится только на нем. И вот на его плечи тяжким грузом ложатся наши 20 боевых машин, а вместе с ними - более сотни офицерского, сержантского и рядового состава. Всех надо определить и распределить, новичками пополнить батареи, потрепанные в Крыму...
Закончив речь, майор передал мне небольшой список оставшихся в живых офицеров и солдат. Я выстроил их. Вот они, герои, опаленные огнем боев в Крыму. Все молодые, рослые. Командир машины лейтенант Михаил Прокофьев - курчавый, черноглазый парень. Ему нет еще и 20, а на груди уже боевой орден Отечественной войны II степени. Рядом с ним - члены его экипажа: наводчик старший сержант Немтенков. Этому уже далеко за 20. Серьезный, неулыба. На его груди медаль "За отвагу". И третий член экипажа. Он стоял как-то в сторонке, не лез на глаза. Это был старший сержант Емец Иван Иванович, механик-водитель. На его груди орден Красной Звезды. Для полноты экипажа не хватало еще одного человека, заряжающего. Его я должен был подобрать из числа вновь прибывших. У второй самоходки экипаж полный. Состоит он из тех, кто сражался в Крыму, у Сапун-горы. Командир машины лейтенант Василий Яковлев, механик-водитель - старший сержант Иван Демешкин, наводчик - Василий Луценко. Небольшого роста, с медалью "За отвагу" на груди, Луценко с первых дней пришелся мне по душе. Никогда не унывающий, послушный, исполнительный. Хуже обстояло дело с экипажем третьей самоходки. Из Крыма в Хомяково прибыл только один командир машины лейтенант Георгий Данциг (в батарее все его звали Жора). Еврей, шутник и балагур, он умел поднять настроение всем, кто с ним общался. Для укомплектования экипажа его самоходки нужно было подобрать трех человек. Жора нисколько не сокрушался, что самоходку его будут теперь обслуживать еще не нюхавшие пороха люди. Механиком-водителем стал у него Валентин Избраев. Высокий, физически развитой, выносливый. Наводчиком я предложил ему Колю Гилева. Это был скромный, стеснительный парень. На его лице всегда был легкий румянец. У двух последних машин, четвертой и пятой, от экипажей осталось по одному, по два человека. Даже командиров не было. Они полегли там, у Сапун-горы: один сгорел в самоходке, другой умер от тяжелого ранения. Эти два экипажа мне пришлось укомплектовывать самому. Сделать это было легко: из пяти офицеров, которых я привез из Горького, для своей батареи мне требовалось взять двух. И я взял Колю Хвостишкова и В. Мухина. Я разрешил им самим укомплектовать экипажи своих самоходок. Они это быстро сделали. Взяли с собой тех, с кем подружились еще в Горьком. Некоторые из тех, с кем я приехал в Хомяково, оказались лишними. Среди них три офицера. Всех их отправляли в другую часть, а им не хотелось. Жаль было расставаться с друзьями и товарищами, с которыми вместе жили целый месяц, фотографировались, надеялись, что воевать будем вместе... Особенно сокрушался лейтенант Зельцер, еврей. Он до сих пор стоит перед моими глазами. Молоденький, хрупкий. Ему вряд ли исполнилось 20. Со мной был всегда почтителен, вежлив, со всеми корректен. Если бы для моей батареи нужны были не два, а три офицера, я его непременно бы оставил. Но мне хватило двух.
Поинтересовался делами в других батареях. У Бирюкова все самоходки, прибывшие из Крыма, не имели командиров. Так что офицеры, приехавшие вместе с ним из Горького, заняли вакантные места. Никто из них не был отчислен. Я невольно позавидовал ему: обошелся без лишних волнений, без горечи расставания.
В двух других батареях - у Терехова и Емельянова - положение такое же, как и у меня: одни остаются, а с другими приходится прощаться. Терехов, комбат, оставил себе Кармазина, самого молодого из всех наших офицеров: в августе 1943 года ему исполнилось только 19 лет. Кармазина я приметил еще в Горьком. Несмотря на свою молодость, он был смел, решителен. Я тогда еще о нем подумал: этот в любой обстановке не растеряется, не струсит. И, забегая вперед, скажу, что не ошибся в Кармазине. Но подробнее об этом расскажу потом. В батарее Емельянова выделялся лейтенант Гросс. Годами он, пожалуй, был чуть старше Кармазина, а может, и одногодок его, но характеры у них были разные. Гросс отличался скромностью, не лез на глаза. Хотя внешность его привлекала внимание каждого. Волосы черные, вьющиеся, глаза как вишенки. Лицо всегда чисто выбрито. Гросс постоянно следил за собой, всегда был подтянут, сапоги до блеска начищены. Комбат Емельянов гордился им и любил его, как сына. Любил и берег.
Итак, сверхштатные офицеры уехали, а мы остались в 875-м самоходном полку. Моя батарея, порядковый номер 4, укомплектована полностью. Все один к одному. Молодые, хваткие, ловкие. Тех, что приехали вместе со мною, я знаю достаточно хорошо. А вот "крымчане" для меня - новенькие, и я пытаюсь их узнать. Смотрю на высокого и, как камышинка, тонкого сержанта Фирса Бирюлина. Он почти погодок Кармазину: старше его всего на шесть месяцев. Кармазин только еще думает о встрече с противником, а Бирюлин уже не раз ходил в бой. Многократно вступал в схватки с врагом и всегда выходил победителем. На его груди, кажется, пока единственный во всем полку орден Славы III степени. Можно надеяться, что до конца войны он станет полным кавалером этого только что учрежденного ордена. Бирюлин, как я после узнал, родом из станицы Вешенской, земляк знаменитого писателя Шолохова. До войны я читал и "Тихий Дон", и "Поднятую целину". Конечно, восхищался ими. И любовь к Шолохову невольно переносилась на его земляка сержанта Бирюлина.
Постепенно я познакомился со всеми бойцами и командирами моей 4-й батареи. Все молодцы, как на подбор, у редкого нет на груда ордена или медали. Отважный, боевой народ! Настоящие воины, храбрецы подобрались и в других батареях. У Емельянова сержант Викторов, например, уже дважды был ранен. Но и после этого он полон желания вновь сразиться с врагом. А таких, как он, большинство в батарее, да и в полку. Недаром же 875-му самоходном полку была объявлена благодарность верховного.
Самоходки в Карпатах
Расселились мы вблизи речки; утром солдаты бегают к ней умываться. Экипажи машин так быстро сошлись друг с другом, словно всю жизнь были вместе. Новички, конечно, расспрашивают бывалых солдат о боях в Крыму. А те, безусловно, рады поведать обо всех подробностях. Разговоры, шум, взрывы смеха. А у меня не выходит из головы мысль - как бы побывать в Ясной Поляне. Более удобный случай вряд ли представится: ведь до родового поместья писателя - рукой подать... Иду к майору Полякову. Так, мол, и так, товарищ майор, хочется съездить, в Ясную Поляну, в музей-усадьбу Толстого. Майор, ни минуты не поколебавшись, разрешил. Еще и одобрил мое намерение. Вот это, мол, офицер! Война, не сегодня-завтра поедем на передовую, а он полон желания увидеться с Толстым. Я той же минутой разыскиваю Хвостишкова, еще утром сомневавшегося, отпустят ли! И вот мы приближаемся к Ясной Поляне. Издалека вижу знакомые по фотографиям две белые башенки, что стоят при въезде в усадьбу. Мы минуем их. Идем тихо. Говорим почти шепотом. Громко разговаривать нам кажется кощунством. Людей нигде не видно. Не слышно и людских голосов. А вот птицы. На какие только голоса они не пели. У дома нас встретил сотрудник музея Николай Петрович Пузин. Он обрадовался нашему появлению: видимо, посещался музей плохо. Повел нас по всем комнатам. Показал тропку, по которой мы прошли к могиле писателя. Когда мы вернулись, погуляв немного по парку, Пузин пригласил нас на веранду. Угостил горячим кофе. Прощаясь, подарил нам по открытке с портретом Льва Николаевича. С этой открыткой я прошел дорогами войны до Моравской Остравы: она была для меня как бы талисманом, оберегала мою жизнь. Берег и я ее, сохранил до конца войны. И как дорогую реликвию привез домой. Она и сейчас хранится у меня как память о посещении Ясной Поляны и как память о минувшей войне.
Никак не думал, что стоять нам в Хомякове придется почти целый месяц. Все это время для полка подбирали командира, его заместителя по строевой, доукомплектовывали штаб. Почти месяц полк жил без начальства, парторга и того не было. Всем заправлял майор Поляков. Наконец самая главная тяжесть с его плеч свалилась: приехал командир полка подполковник Д.А. Ольховенко. На фронте он еще не бывал. По-видимому, преподавал в каком-то училище тактику. Приняв командование полком, он и у нас с ходу ввел тактические занятия. Каждому командиру батареи была выдана топографическая карта, комполка лично проверял, как мы ориентируемся на местности, правильно ли находим на карте место дислокации. Слава богу, все четыре командира батарей были хорошо по этой части подкованы. И это вызвало у подполковника Ольховенко удовлетворение.
Вскоре всем полком, на своих самоходках, мы стали выезжать на учения. Темы занятий были разные: "Полк в наступлении", "Полк в обороне", "Встречный бой". Все это мы с командиром полка отрабатывали. Там, где мы ошибались, принимали неверные решения, подполковник делал нам замечания, поправлял нас. Помню, он однажды даже поругал меня за то, что я для выяснения обстановки и отдачи приказа выхожу из самоходки. А командиру батареи делать этого не следует, опасно.
Доукомплектование полка тем временем подходило к концу. Приехал новый начальник штаба майор Рысков. Приехали и его помощники - Родионов и Савинов. Последним прибыл в полк секретарь парткома капитан С.П. Кузнецов. Я встретился с ним в тот же день. Высокий, в зеленой выцветшей гимнастерке, он мне показался мало похожим на военного. Скорее, он был похож на директора большой средней школы. Корректный, немногословный, во всем аккуратный и собранный... Но именно такой партийный вожак и нужен был полку.
Пора бы уже ехать на фронт. Это понимали все. Но когда последует команда - сегодня? завтра? через неделю? Этого никто не знал. В том числе и наш командир полка Ольховенко. Наводчик из батареи Бирюкова Бурдин решил, пока суд да дело, съездить в Москву, повидаться с семьей. До столицы было рукой подать. "Поезжай, - сказал Ольховенко. - Долго не задерживайся. Переночуешь - и обратно. Не то на фронт уедем без тебя".
Бурдин тут же сел на поезд и умчался к жене и сыну. А на следующий день полк получил приказ сняться и ехать на фронт.
Погрузка на станции прошла быстро и организованно: наши механики-водители научились управлять самоходками превосходно. Поезд тронулся, по всему эшелону оживление: "Поехали! Врага добивать! Ура!" И только комбат Емельянов с утра ходил как в воду опущенный. И едва эшелон тронулся, он вынул наган и начал стрелять вверх. "Прощается", - сказал про него Бирюков. Он не уточнил, с кем прощается Емельянов, но я понял: с жизнью. Мне стало не по себе. И в самом деле: как ни храбрись, как ни лелей мечту о возвращении, на войне все может случиться. Вспомнились мои прошлые отъезды на фронт. За годы войны я уезжал три раза. Всяко бывало там, в окопах, но я, слава богу, благополучно возвращался обратно. Сегодня еду на фронт в четвертый раз. Удастся ли вернуться? Судя по газетам, бои идут ожесточенные: противник не хочет отдавать захваченное, бьется отчаянно. А самоходка всегда рядом с пехотой, то есть там, где всего опаснее. Сбережет ли меня судьба и на этот раз? Вернусь ли в свои Ямные Березники? Война, судя по всему, близится к концу, но ведь убить тебя могут и в самый последний день и даже в последний час... нет, об этом лучше не думать. И я, чтобы отвлечься, решил поговорить о чем-нибудь с товарищами, поболтать с ними. Рядом оказался командир машины Михаил Прокофьев. Он тоже был задумчив. Я тронул его за рукав и спросил:
- Еще за одним орденом едешь? "Отечка" второй степени уже есть, теперь надо первую заработать, с золотыми лучиками...
Прокофьев, улыбнувшись, хмыкнул и ничего не сказал. Зато другие с ходу включились в разговор. Даже вечный неулыба Немтенков, и тот заметил:
- Верно. Михаил, орден Отечественной войны первой степени тебе не помешал бы. Надо обязательно его завоевать!
- Надо бы, - снова улыбнулся Миша. - Беда только, что немцы постреливают. Чего доброго, и убить могут.
- Черта с два убьют! - воскликнул Немтенков. - Не поддадимся. А вот их отколошматим будь здоров!
Так завязался у нас разговор. Сперва о предстоящих боях, потом о мирной послевоенной жизни, по которой мы истосковались. Каждый рисовал ее по-своему. Сержант Немтенков хотел бы вернуться в свой колхоз и вновь стать в нем бригадиром. Сейчас там бригадирит его жена. Механик-водитель И.И. Емец сказал, что после войны опять сядет на трактор. Миша Прокофьев долгое время опять молчал. Наконец сказал задумчиво:
- А мне после войны невесту придется подбирать. Так получилось, что до войны и полюбить не успел. Молод был. 20 лет исполнится только осенью, а я уже бывалый солдат. Вдоволь повидал лиха и воевал не кое-как, и вот орден схлопотал...
- Успеешь еще полюбить! - успокоил его Иван Емец. - Дело это нетрудное. Воевать трудней.
- Конечно, полюблю, только бы живым вернуться. Пишет одна девушка из Саратова, карточку прислала. Красивая. А насчет характера не знаю: встречаться с ней еще не приходилось. Пишет же она часто. Пока стояли в Хомякове, три письма от нее получил.