Так пусть обыватели лают -
Нам слушать их бредни смешно!
Пускай континенты пылают,
А мы победим - всё равно!..
Пусть мир превратится в руины:
Всё перевернется вверх дном!
Мы - юной земли властелины -
Свой заново выстроим дом!
Написал эту песню, кстати сказать, тут же, в Баварии, поэт Ганс Бауман, заедаемый нищетой и тяжело переживавший унижение Германии после поражения в Первой мировой войне. Наверное, сходные переживания испытывал и Тухачевский в инголыитадтской неволе, особенно в свете известий о неудачах и разложении русской армии. О большевиках он знал еще до войны от своего друга Кулябко. Теперь их программа мировой революции и построения нового справедливого общества начинала казаться единственным средством возрождения величия России - ведь именно она должна была нести светоч великого учения всему миру! Может быть, прав Сабанеев: Тухачевского очаровал сверхчеловек Ницше, и у Достоевского, одного из его любимых писателей, Михаила привлекала не критика наполеоновского комплекса, а мысль о русском мессианстве.
Песня Баумана с поэтической точки зрения, пожалуй, будет посильнее знаменитого "Хорст Весселя" - неофициального гимна национал-социалистической партии:
Выше знамена! Смыкайте ряды!
Спокойной, твердой поступью
Шагают штурмовики.
Души товарищей, убитых
"Рот Фронтом" и реакцией,
Незримо маршируют в наших рядах.
Дорогу коричневым батальонам!
Дорогу штурмовым отрядам!
С надеждой смотрят миллионы
На свастику, несущую им хлеб и свободу…
Песню Баумана Тухачевский вряд ли когда либо слышал или читал, а вот с "Хорстом Весселем" в 30-е годы мог быть знаком. И его наверняка волновали слова о том, что знамена со свастикой должны развеваться по всему миру. Именно в Германии Гитлера Михаил Николаевич видел главного врага и к борьбе с ней готовил Красную армию. Но, по злой иронии судьбы, был расстрелян по ложному обвинению в пособничестве нацистам.
Если заменить в песне Баумана Германию Россией, то ты, мой читатель, вполне мог бы предположить, что ее распевали не члены гитлерюгенда, а комсомольцы двадцатых. Тухачевскому в Ингольштадте было 23 года, Бауману, когда он написал "Одряхлевшие кости", - 19. В обоих жила вера, что молодежи суждено разрушить старый мир одряхлевшей европейской цивилизации и построить на его руинах новый, светлый мир. Тухачевского влекло завораживающее:
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим.
Кто был ничем, тот станет всем!
Чтобы разрушить, требовалась мощная армия, во главе которой должны были встать вместо царских новые генералы. И один из них вполне мог в будущем повторить успех Наполеона. Думается, уже в Инголыитадте Тухачевский внутренне сделал выбор в пользу большевиков. Он предчувствовал, что правительство Керенского долго не продержится, и стремился как можно скорее, любой ценой попасть в Россию, чтобы принять участие в надвигающихся великих, поистине исторических событиях.
После Февральской революции в России начались погромы помещичьих имений и самовольный захват крестьянами дворянских земель. Некоторые офицеры в Инголыитадте, имевшие поместья, возмущались поведением "взбунтовавшейся черни". Тухачевский же горячо доказывал, что земля должна принадлежать тем, кто на ней работает. Сказывалось воспитание в демократическом духе. Да и с крестьянами, как мы помним, Тухачевские жили душа в душу, а имение во Вражском было уже столько раз заложено, что никакая экспроприация не могла нанести его владельцам большого ущерба.
В конце концов для побега представился удобный случай. На основе международного соглашения пленным разрешили прогулки в городе, при условии, что они дадут письменное обязательство не пытаться бежать во время прогулок. Находившийся вместе с Тухачевским в Ингольштадтском лагере А. В. Благодатов (впоследствии генерал-лейтенант Советской армии) следующим образом описывает обстоятельства последнего, удачного побега: "Тухачевский и его товарищ капитан Генерального штаба Чернявский сумели как-то устроить, что на их документах расписались другие. И в один из дней они оба бежали. Шестеро суток скитались беглецы по лесам и полям, скрываясь от погони. А на седьмые наткнулись на жандармов. Однако выносливый и физически крепкий Тухачевский удрал от преследователей… Через некоторое время ему удалось перейти швейцарскую границу и таким образом вернуться на Родину. А капитан Чернявский был водворен обратно в лагерь. Мы долго ничего не знали о судьбе Михаила Николаевича и очень волновались за него. Примерно через месяц после побега в одной из швейцарских газет прочитали, что на берегу Женевского озера обнаружен труп русского, умершего, по-видимому, от истощения. Почему-то все решили, что это Тухачевский. В лагере состоялась панихида. За отсутствием русского попа ее отслужил французский кюре".
На самом деле фамилия товарища, с которым вместе бежал Тухачевский, была не Чернявский, а капитан С. С. Чернивецкий. А как именно был проделан фокус с подписями, Тухачевский объяснил в письме коменданту, помеченном 10 августа 1917 года (а бежали офицеры 16 августа): "Дело в том, что слова не убегать с прогулки я не давал. Подпись моя на Ваших глазах и в присутствии французского переводчика была подделана Чернивецким, т. е. попросту им была написана моя фамилия на листе, который Вы подали ему, а я написал фамилию капитана Чернивецкого на моем листе. Таким образом, воспользовавшись Вашей небрежностью, мы все время ходили на прогулки, не связанные никаким словом. Совершенно искренне сожалею, что пришлось злоупотребить Вашей ошибкой, но события в России не позволяют колебаться".
Капитану Чернивецкому не повезло. Его поймали. Но немецкая военная юстиция оказалась достаточно гуманной. Вместо обещанной за нарушение подписки смертной казни, его осудили всего лишь на три месяца ареста за подделку документов. Думаю, что и Тухачевского в случае поимки ждало примерно такое же наказание.
Так Тухачевского похоронили во второй раз. А он между тем держал путь в Париж, оттуда в Лондон, а далее - морем до Скандинавии и поездом до Петрограда. В рапорте командиру Семеновского полка Михаил Николаевич так описал свою одиссею: "Начало побега было очень неудачно. Сразу же в лесу мы наткнулись на жандарма, который нас долго преследовал. Наконец, разделившись, мы побежали с капитаном Чернивецким в разные стороны. Жандарм стал преследовать меня, но через полчаса выбился из сил и отстал… Через 9 дней я был пойман жандармом, объявился солдатом Михаилом Ивановым из лагеря Мюнстера, был помещен в лагерь Лехфельд, где отбыл наказание для солдат, и после был отправлен в лагерь Пукхейм. Там я работал вместе с солдатами три недели и наконец убежал с унтер-офицером Новиковым и солдатом Анушкевичем. Через десять ночей ходьбы они были пойманы жандармами у города Шторга, а я убежал и еще через три ночи ходьбы перешел швейцарскую границу у станции Таинген. Оттуда я следовал на Петроград через Берн, Париж, Лондон, Христианию и Стокгольм". Оставим удачливого беглеца наслаждаться свободой и сделаем небольшое мемуарное отступление.
В сентябре 1993 года, ровно через 76 лет после того как Тухачевский смог покинуть не слишком-то гостеприимный 9-й форт, мне довелось побывать на международной конференции военных историков в славном городе Инголыитадте, известном во всем мире, в том числе и в России, автомашинами концерна "Ауди" (до 1945 года - "Хорьх"). Побывали мы и в крепости, для чего пришлось преодолеть по подъемному мосту ров с водой. Здесь теперь расположен баварский военный музей. В тот день его директор, подлинный энтузиаст своего дела, радовался новому ценному приобретению: родственники фельдмаршала Вальтера Моделя передали музею его позолоченный маршальский жезл. И я невольно сравнил судьбы двух полководцев, следы которых так неожиданно пересеклись под сводами ингольштадтской крепости. Модель был одним из двух немецких фельдмаршалов, покончивших с собой в дни поражения Германии, не пережив капитуляции своих армий в Рурском котле. Вторым оказался Роберт фон Грейм - последний генерал, произведенный Гитлером в фельдмаршалы и сменивший обвиненного в измене Геринга на посту главкома люфтваффе.
Кстати говоря, за исключением Вильгельма Кейтеля, ни один германский фельдмаршал или гросс-адмирал не был казнен победителями. Кейтеля же подвела "плохая должность" - начальник штаба Верховного Главнокомандования (фактически военный министр). На его совести и преступный "приказ о комиссарах", и инструкции о бесчеловечном обращении с военнопленными, и соучастие в геноциде мирного населения. Модель же в военных преступлениях не повинен. Даже тактику "выжженной земли" он проводил так, чтобы по возможности не страдало мирное население. Например, когда его 9-я армия весной 43-го оставляла Ржевско-Вяземский плацдарм, в тыл эвакуировались не только все хозяйственные запасы, но и русское население, чтобы не обрекать его на голодную смерть.
Тухачевский, как мы вскоре увидим, куда более сурово проводил тактику "выжженной земли" в Тамбовской губернии, где не только жгли крестьянские избы, но и безжалостно расстреливали их обитателей, а убежавших в леса травили ядовитыми газами. "Красному маршалу" хватало мужества спорить и с наркомом обороны Ворошиловым, и с самим Сталиным, но вот мужества избежать позорного судилища и казни, застрелиться в тот момент, когда он понял, что тучи над головой окончательно закрыли небо, не хватило. Равно как не достало смелости отвергнуть на суде фантастические обвинения и перед лицом неминуемой смерти отстаивать свою невиновность, честь и достоинство. Здесь вспоминается другой германский фельдмаршал, Эрвин фон Вицлебен, участвовавший в заговоре против Гитлера, и на суде, издевательски названном "народным", прекрасно сознавая, что его ждет, отстаивавший правоту заговорщиков и благородные цели, ими двигавшие.
У Тухачевского же понятие об офицерской чести подверглось эрозии очень рано - еще тогда, в 17-м, в Инголыитадте, когда он бежал, нарушив обещание. Комедия с подменой подписей дела не меняет и очень напоминает эпизод из "Мастера и Маргариты", когда при входе в ресторан Дома Грибоедова в книге посетителей. "Коровьев против фамилии "Панаев" написал "Скабичевский", а Бегемот против Скабичевского написал "Панаев"". Булгаковские бесы, как и Тухачевский с Чернивецким, позаботились, чтобы их подписи стали недействительны. Кстати сказать, Михаил Афанасьевич, вполне возможно знал историю побега Тухачевского и не слишком одобрял избранный им способ побега. Ведь третья жена Булгакова Елена Сергеевна Нюрнберг прежде была замужем за высокопоставленным военным Е. А. Шиловским, наверняка хорошо знавшим Тухачевского и историю его побега. Да и юношеское прозвище Тухачевского "Бегемот" писателю тоже могло быть известно. Тухачевский не мог не понимать, что его побег, связанный с нарушением честного офицерского слова, неизбежно вызовет ужесточение режима, в частности, запрет прогулок в город, и ухудшение положения других пленных в крепости. Его менее везучего товарища Чернявского, прежде чем вернуть в лагерь, жандармы изрядно помяли в отместку за обман. Тухачевскому же повезло. И нет никаких свидетельств, что он испытывал муки совести, подставив под удар тех, с кем делил невзгоды плена.
5/18 сентября Тухачевскому удалось перейти германо-швейцарскую границу. 29 сентября (12 октября) 1917 года истощенный голодными скитаниями, но не потерявший присутствия духа подпоручик явился к русскому военному агенту (по сегодняшней терминологии - военному атташе) генералу А. А. Игнатьеву, потом тоже перешедшему к большевикам и ставшему, наряду с Алексеем Толстым, еще одним "красным графом". Этим днем датировано письмо Игнатьева в Лондон военному агенту генералу Н. С. Ермолову: "По просьбе бежавшего из Германского плена гвардии Семеновского полка подпоручика Тухачевского мною было приказано выдать ему деньги в размере, необходимом для поездки до Лондона. Прошу также не отказать помочь ему в дальнейшем следовании".
Уже 16 октября Тухачевский оказался в Петрограде, где явился для продолжения службы в запасной батальон Семеновского полка. И тут же получил отпуск домой для поправления здоровья. Во Вражском его застало и величайшее событие в истории России XX века - Октябрьская революция, решающим образом повлиявшая на судьбу нашего героя.
Глава четвертая
"На той далекой, на гражданской"
Тухачевский вернулся в столицу 20 ноября - через двенадцать дней после взятия Зимнего и свержения правительства Керенского. Солдаты избрали молодого и решительного подпоручика командиром 7-й роты (по численности запасная рота превышала обычный пехотный батальон). В Семеновском полку было сильно влияние эсеров, большой популярностью пользовался лозунг "Вся власть Учредительному собранию!". Тухачевский, похоже, к тому времени окончательно стал на сторону победителей-большевиков. Типольт, служивший в то время в запасном батальоне того же полка, вспоминал, как вел себя его друг: "Случилось так, что моя комната превратилась в своего рода полковой клуб. Сюда набивались офицеры, унтер-офицеры, солдаты. Шум, споры, облака табачного дыма. Впечатление такое, будто все проснулись после многолетней спячки и каждый сейчас же, немедленно должен получить ответы на вопросы, терзавшие всех нас в последние месяцы. Михаил сосредоточенно прислушивался к нашей полемике, но сам высказаться не спешил. Чувствовалось, что в нем происходит напряженная внутренняя работа. Отмирали извечные, казалось, истины. Рождались новые взгляды, и он их принимал близко к сердцу. Пожалуй, именно в это время у него созревали решения, определившие его дальнейшую, всем хорошо известную судьбу".
Думаю, что Фервак в своих мемуарах не врет, и решение перейти к большевикам начало складываться у Тухачевского еще в Инголыитадте. Другое дело, что Михаил Николаевич, с присущей ему дипломатией, предпочитал не высказывать открыто свои взгляды среди офицеров и солдат родного полка, в большинстве настроенным к новой власти враждебно. Нет никаких сведений об участии Тухачевского в разгоне Учредительного собрания. Возможно, тогда он еще не действовал вместе с большевиками. А скорее всего, Туха чевского в те роковые дни в начале января 1918 года уже не было в Петрограде. О его отъезде из города в конце 17-го (сестры припоминали, что в декабре) или в самом начале 18-го года сохранились воспоминания жены командира запасного батальона Семеновского полка полковника Бржозовского Лидии, доживавшей свой век в Париже: "В 1917 году Тухачевский завтракал у нас, во флигеле Семеновского полка… Тухачевский произвел на меня самое отрадное и неизгладимое впечатление. Красивые лучистые глаза, чарующая улыбка, большая скромность и сдержанность. За завтраком муж шутил и пил за здоровье "Наполеона", на что Тухачевский только улыбался. Сам он мало пил. После завтрака мой муж, я и еще несколько наших офицеров уехали провожать его на вокзал, так как он уезжал в Москву. Одет он был в черное штатское пальто и высокую каракулевую шапку, увеличивающую его рост. После предыдущих разговоров я была полна энтузиазма и мне почему-то казалось, что он способен стать "героем". Во всяком случае он был выше толпы. Я редко ошибаюсь в людях, и мне было особенно тяжело, когда впоследствии я узнала, что он будто бы вполне искренне стал большевиком. Все же в душе оставалось сомнение, что это не так. После второго звонка, в отделении второго класса, я сказала ему, когда мы расставались: "Прощайте! Благословляю Вас на Великие Дела!" Поцеловала его в лоб и, три раза, мелко перекрестила. Он поцеловал мне руку, посмотрел на меня искренним серьезным взглядом и сказал: "Постараюсь". Поезд тронулся после третьего звонка. Тухачевский стоял у окна и смотрел серьезно и грустно на нас… Больше я его никогда не видела. В Петербург он не возвращался".
Что-что, а производить на людей приятное впечатление Михаил Николаевич умел. Вместе с тем ему хватало осторожности и такта не говорить о своем намерении служить у большевиков чете Бржозовских, явно отрицательно относившейся к Советской власти. Тогда Тухачевский еще не занимал никаких значительных постов, но окружающие уже чувствовали в нем задатки будущего "Наполеона", "героя", возносили его над "толпой". В то же время, юный подпоручик, несмотря на возраст, производил впечатление человека серьезного, положительного, знающего цену себе и другим. Он нисколько не напоминал авантюриста, намеревающегося использовать революционную сумятицу для карьеры и обогащения. И женщинам Тухачевский очень нравился. Даже по воспоминаниям лишь мимолетно знавшей его Бржозовской видно, что и много лет спустя она сохранила к Тухачевскому, несмотря на его переход в противоположный лагерь, самые нежные чувства, а сцена их прощания на вокзале очень напоминает расставание двух любящих друг друга людей.
Если и был расчет при поступлении Тухачевского на службу к большевикам, то он был связан с их очень рано увиденной нашим героем способностью возродить со временем величие России и ее армии. Он искренне считал, что с Лениным, Троцким и другими большевистскими лидерами ему всегда будет по пути. Верил, что в будущем русская армия на штыках сможет принести счастье всему человечеству, и надеялся рано или поздно возглавить ее. Старая армия была мертва, Тухачевский это хорошо видел. Все надежды на возрождение вооруженных сил России подпоручик-семеновец теперь связывал с партией Ленина.
Из Петрограда Тухачевский опять вернулся во Вражское, где помогал матери и сестрам по хозяйству, в частности, заготовил достаточно дров, чтобы семья могла пережить суровую зиму. В Москву он прибыл в начале марта 1918 года, практически одновременно с бежавшим сюда из Петрограда от наступления немцев Советским правительством. О начале карьеры молодого офицера при новой власти сохранились противоречивые свидетельства. Близкий друг Тухачевского Н. Н. Кулябко утверждал: "Мы встретились вновь лишь в марте 1918 года. Он уже успел поработать в Военном отделе ВЦИКа. А меня IV Чрезвычайный Всероссийский съезд Советов избрал членом ВЦИКа. После переезда правительства из Петрограда в Москву я был назначен военным комиссаром штаба обороны Москвы, потом стал заместителем председателя Всероссийского бюро военных комиссаров. В эти дни как раз и возобновились наши дружеские связи с Михаилом Николаевичем". Здесь Николаю Николаевичу вполне можно доверять: в своих воспоминаниях он отнюдь не стремился преуменьшить значение своего знакомства с Тухачевским для успеха карьеры последнего (мы это еще увидим). С другой стороны, в силу занимаемых должностей Кулябко должен был быть осведомлен, где и когда начал служить Советам будущий "красный Наполеон".