* * *
Костя Граф, о котором упоминали братья, был высок, дороден и совершенно лыс. На хрящеватой его переносице поблескивало пенсне в золотой оправе и во рту, когда он улы- бался, виднелись два ряда золотых зубов. Сын галицийского портного, он выдавал себя за шляхтича, за польского аристократа, и, надо сказать, это ему удавалось вполне! Лощеный, надушенный, всегда отлично одетый, Костя производил внушительное впечатление.
Это был деятель крупного масштаба - ученик легендарного Рабиновича, один из последних представителей вымирающего племени кукольников и аферистов.
Было интересно слушать, как он и Марго разговаривали, перебирая имена былых друзей и знакомых и поминая своих учителей.
Потягивая кислое вино (Граф пил только сухие вина - водки не признавал), дымя сигареткой, вправленной в длинный янтарный мундштук, он говорил, слегка гнусавя и небрежно растягивая гласные:
- Ах, душа моя, как быстро, как стремительно бежит время! Страшно подумать: ведь почти никого уже не осталось… А какие были люди, Боже ты мой! Какое общество собиралось на Дерибасовской, в Ланжероне и там - ну помнишь? - где я впервые с тобой познакомился…
- Ты, наверно, имеешь в виду малину на Пушкинской, - подсказывала Марго, - напротив табачной фабрики? Со мной еще была тогда Любка Блоха. Ее потом зарезали в порту.
- Вот, вот. На Пушкинской… Какое изысканное общество! Сема, Сонечка, Коля Грек. Бывали, конечно, и другие - Япончик, например. Но я, признаться, Мишу не любил за грубость. Я, душа моя, ценю интеллект, блеск, остроумие. Сейчас это все дефицит. А тогда… Ты, между прочим, настоящей Одессы почти уже не застала, при тебе она начала мельчать. Но все-таки еще были люди! Твоя покровительница - Золотая Ручка - это же прелесть, умница, пока не нахлещется, правда. Но тут уж другое дело. С пьяной женщины какой спрос?
- Вот эти самые слова, - смеялась Марго, - эти слова, я помню, она сказала однажды Семке после того, как облевала ему пиджак. "Мосье Рабинович", - сказала она…
- Да, да. Я тоже помню. Но не в этом суть. Главное, кончаются, уходят последние аристократы. Кстати, в тридцать втором, на Беломорканале, на войтинском участке, я встретил своего учителя… Матерь Божья, во что превратили человека! Он, знаешь, совсем доходил тогда - худой был, оборванный, глаза слезятся, руки дрожат… Это - знаменитые Семины руки! Руки гениального мастырщика! И теперь ты скажи мне: как после всего этого жить на свете?
Граф умолкал на мгновение, томно прихлебывал вино. И затем продолжал уже другим, суховатым тоном:
- Но жить все-таки надо… А посему, моя прелесть, давай-ка перейдем к делу!
В сущности, дело, каким занималась здесь Марго, было крайне простым. Она поставляла аферистам различные документы, которые скупала у местных карманников.
Регулярно по субботам ее навещала пожилая благообразная дама с хозяйственной сумкой. Туго набитая эта объемистая сумка содержала в себе недельную добычу ширма-чей.
На Марго работало несколько блатных артелей не только в Грозном, но ив Махачкале, и в Орджоникидзе. Каждая из артелей посылала товар свой в отдельном свертке. Марго принимала эти свертки и тут же рассчитывалась с посыльной. Платила она по твердой таксе (чистый новенький паспорт стоил 300 рублей, потрепанный - в половину меньше; профсоюзные билеты и всяческие удостоверения котировались от полутора до двух с половиной сотен).
А затем уже появлялись ее друзья.
В основном, это были, как я говорил, одесситы… Но все же у нее имелись и другие знакомства.
* * *
Время от времени в дом к Марго наведывался смуглый худой горбоносый мужчина - не то грек, не то цыган по прозвищу Копченый. Он тоже был давним ее приятелем. Но где и когда они познакомились, и откуда он родом, этого я так и не смог понять. Во всяком случае, одесситом Копченый не был! Он не терпел пустой болтовни, не любил предаваться сентиментальным воспоминаниям. Молчаливый и сдержанный, он с ходу садился к столу и, посвистывая и щурясь, подолгу рылся в документах; шуршал ими, разглядывал на свет.
Потом, отобрав то, что нужно, и упрятав ксивы в портфель, Копченый уходил, оставляя Марго толстую пачку денег. Расплачивался он всегда щедро, не торгуясь, давал гораздо больше, чем другие.
Марго упрашивала его посидеть и выпить водочки… Как правило, Копченый отказывался: был занят, вечно куда-то спешил. Но как-то раз он все же уступил и остался, и выпил. И вот тогда мне показалось на мгновение, что я смогу о нем хоть что-то узнать.
Случайно, вскользь, Копченый упомянул о Бухаресте; оказывается, он там виделся с Марго еще в 1942 году…
"Ага, - подумал я, - румын, вот он кто! Ну, конечно".
Но тут же он, кривя жесткий свой рот, начал почем зря бранить этих самых румын.
Удивительное дело, изо всех друзей Марго сумрачный этот человек заинтересовал меня сильнее всего; в нем угадывалась какая-то странная, неясная для меня сила.
Я выбрался из постели (к тому времени я выздоравливал уже и начинал ходить), подсел к столу. Мы разговорились с Копченым. И я с удивлением узнал, что он уроженец Новочеркасска.
- В таком случае, - заявил я, - ты должен был бы слышать о Денисове.
- Денисов? - он поднял брови. - Был, кажется, такой генерал…
- Главнокомандующий Донской белой армией, - уточнил я, - совершенно верно! Так это мой родственник - со стороны матери.
- Родственник? - проговорил он удивленно. - Занятно… Что же с ним произошло? Кокнули старичка?
- Да нет. Уберегся, бежал. Теперь за границей живет. Там, между прочим, почти вся моя новочеркасская родня.
- Где? В каком месте?
- Во Франции вроде бы. В Париже.
- Ах, Париж! - протяжно, со всхлипом вздохнула Марго. - Ах, Париж… Город моей мечты. Обожаю Францию! Завернуть бы туда на полгодика, взглянуть бы на настоящую жизнь…
И она пропела негромко:
Там девочки танцуют голые,
Там дамы в соболях.
Пижоны платят золотом,
А урки носят фрак…
- Да, действительно, - пробормотал я, - взглянуть бы… Но как? Как это сделать?
- У тебя есть о них какие-нибудь сведения? - спросил Копченый деловито.
- До войны мать переписывалась с кем-то, не помню уж с кем, с теткой, кажется. А потом - сам понимаешь. Война началась…
- Может, никого уж и не осталось, - сказала, потрепетав ресницами, Марго.
- Ну, это вряд ли, - сухо усмехнулся Копченый. - Белогвардейцы - народ живучий. Да и гестапо их не трогало, не преследовало. Скорее, наоборот!
- Как бы то ни было, - сказал я, - Франция далеко, и попасть туда трудно… Да что трудно - невозможно!
- То есть как невозможно? - отозвался Копченый. - Ерунда! Все возможно.
Он помолчал в раздумье, постукал пальцами о край стола, затем спросил, сощурясь:
- Ты и в самом деле хотел бы уйти за рубеж?
- Конечно, - сказал я.
- Это серьезно?
- А ты, ты-то со мной как говоришь, серьезно? - задал я встречный вопрос.
- Я, знаешь ли, вообще не шутник, - сказал он медленно и хотел еще что-то добавить.
Но тут в разговор вмешалась Марго.
- Постой, постой, - перебила она Копченого, - не путай ты, ради Бога, мальчишку, не сбивай с панталыку!
И она подалась ко мне - прижалась тяжелой своей шевелящейся грудью:
- Допустим, ты уйдешь туда… Но что ты там делать будешь, а? Углы отворачивать? На этом не разбогатеешь: дорожные кражи там не в чести… А ты ведь только это и умеешь!
- Не только это, - ответил я в замешательстве, - не только…
- А что же еще?
- Ну, не знаю… Там видно будет.
- Видно будет в результате то же самое, что и здесь: небо в крупную клетку. Решеточку.
- А хотя бы и так?! - я поскреб в затылке. - Что меня, тюрьмой испугаешь?
- Но учти, миленький, ихние тюрьмы другие. И вообще все другое. В российском кичмане ты, как блатной, имеешь свои привилегии. Здесь ты аристократ, а там… Там станешь полным дерьмом, уж поверь мне! Кому ты там будешь нужен - иностранец, пришлый бродяга, не знающий ни обычаев, ни языка…
- А ты, я вижу, любишь этого парня! - сказал вдруг Копченый и впервые за все это время засмеялся. - Признайся, ведь любишь?
- С чего ты взял? - смутилась Марго. - У меня, скорей, материнские чувства…
- Вот это как раз самое опасное, - заметил, позевывая, Копченый. Взглянул мельком на часы и нахмурился озабоченно, заторопился уходить.
- Послушай, - сказал я, - а где ты вообще обретаешься?
- Да как тебе сказать, - затруднился он, - я, дружок, все время в разъездах. На днях вот должен побывать в Северной Осетии, в Орджоникидзе. Оттуда придется махнуть в Ростов, а потом - на Украину. Ну а после, может быть, снова сюда заеду! Хотя… - Копченый наморщился, покусал губу. - В этом я не очень уверен…
- Но как же тебя разыскать? - спросил я. - Может, ты мне еще понадобишься?
- Понадоблюсь? - он пристально, исподлобья, посмотрел на меня. - Это - насчет Парижа?
- Ну, допустим.
- Что ж, - протянул он, - если ты уж так решил… Ладно! Ты город Львов знаешь?
- Слышал, - сказал я. - Кажется, он где-то в Западной Украине?
- Точно, - кивнул Копченый. - Самый западный изо всех советских городов… Ну, так вот. Там у меня есть друзья. Обратись к ним, они сделают все, что нужно. Сейчас я тебе дам ксивенку…
Он быстро начертал что-то на вырванном из блокнота листке. Затем извлек из портфеля плотный белый конверт, выложил в него записку и заклеил тщательно.
- Вот, - сказал он, - держи! Желаю удачи.
- Но… Где же адрес? - удивился я, вертя в пальцах письмо.
- Адреса не надписывают, их запоминают, - наставительно проговорил Копченый. - Усвой это правило накрепко!
- Теперь ты видишь, - сказала Марго, - видишь, какой он еще глупый…
- Ничего, - отмахнулся Копченый, - образумится со временем, обтешется, - и, цепко взяв меня за локоть, приказал: - Теперь слушай внимательно!
Он продиктовал мне адрес: назвал улицу, дом, имя того человека, к которому я должен, буду обратиться. Заставил два раза повторить все это. И, наскоро простившись, ушел.
Он ушел, а я долго еще не мог заснуть в эту ночь.
Я думал о парижских своих родственниках; закрыв глаза, пытался вообразить себе их лица. До этого я почти никогда не вспоминал о них, не было случая… Все, что связано было с Беляевскими и Денисовыми, казалось мне далеким, почти нереальным. Теперь же я припомнил вдруг все, о чем когда-то рассказывала мне мать. Я пытался увидеть их - и не мог. Перспектива заволакивалась зыбким туманом. В тумане этом маячили очертания Парижа; угадывался чужой, таинственный и манящий мир. "Каков он будет в действительности? - думал я, засыпая. - Как примет меня? И что я там найду? Может, там меня, наконец, ждет отдых и избавление от скитаний. А может, все это, как мираж: протяни к нему руку - и видение испарится, развеется".
34
На распутье
А утром письмо Копченого исчезло.
Оно лежало в изголовье - под матрасом. Я хватился его тотчас же, как только проснулся. Не нашел и понял: письмо у Марго.
Подруга моя была на кухне, возилась там, сильно гремела посудой. И когда я позвал ее, вышла не сразу.
- Зачем ты это сделала? - спросил я строго.
- Что именно, - с деланным удивлением проговорила она. - Ты о чем?
- О письме…
- А что случилось?
- Не кривляйся, - сказал я, - и объясни, зачем? Ну? Я жду!
Тогда она как-то ослабла вся, опустилась на стул, сдавила лицо ладонями. И так сидела какое-то время, затем сказала медленно:
- Неужели ты и взаправду хочешь этой ксивой воспользоваться?
- А почему бы и нет? - беззаботно ответил я. - Впервые в жизни мне выпал хоть какой-то шанс, запахло удачей…
- Ты уверен, что именно удачей?
- А ты? - спросил я в свою очередь. - Ты не уверена?
- Нет, - сказала она.
- Но почему? Что ты имеешь в виду? Сложности, связанные с переходом через границу?
- И это-тоже, - кивнула, наморщась, Марго. - Ты, наверное, не представляешь…
- Ах, да что тут представлять, - возразил я. - Ну, рисковое дело, я знаю. Ну что ж. Не привыкать! Кроме того, я ведь не сам пойду, мне помогут.
- Но все-таки, - тихо проговорила она, - подумай: ты доверяешь свою судьбу чужим людям…
- Надеюсь, люди эти надежные, знающие работу?
- Да уж будь уверен, - Марго усмехнулась хмуро. - Свою работу они знают!
- А вообще-то, кто они? - поинтересовался я. - Валютчики? Контрабандисты?
- Ну, если хочешь, - сказала она, запинаясь, - что-то в этом роде. У Копченого друзья повсюду и самые разные! Этот турок крутит большие дела.
- Погоди, почему турок? - удивился я. - Он же ведь из Новочеркасска! Донской казак!
- Это он так тебе говорил, а мне - я помню - рассказывал, что родился в Константинополе, в Перу. Оно и похоже. А в общем, все это неважно! Я хочу тебе главное втолковать - не спеши, не горячись, не ищи себе новых приключений!
- Но послушай, - начал я, - ты же сама понимаешь…
- Понимаю, - перебила Марго, - понимаю, глупыш. Ты устал, психуешь, ищешь перемен. Но как все обернется? Что тебя ждет? Может так случиться, что ты этим переменам не обрадуешься, а будет уже поздно.
- Значит, ты что же, хочешь, чтобы я отказался?
- Да нет, не в этом дело, - досадливо и тоскливо ответила Марго. Она словно бы недомогала сейчас - томилась и маялась отчего-то… Отчего?
- Повремени покуда, - трудно выговорила она затем, - подожди еще. Ну а если совсем уж станет невтерпеж - тогда другой разговор! Тогда беги во Львов, отваливай. Держать тебя никто не станет.
- Что ж, пожалуй, - сказал я после мучительного раздумья, - торопиться, в общем, некуда - ты права! Но все же письмо…
- Ах, пусть оно пока у меня побудет, - быстро сказала Марго. И как-то странно, по-птичьи - боком и снизу вверх - глянула на меня дымящимися своими, черными зрачками. - Ты паренек безалаберный, небрежный. Еще посеешь его где-нибудь, обронишь невзначай. А ксивы Копченого терять нельзя. Нипочем нельзя, упаси тебя Бог! Страшно даже подумать!
* * *
Итак, письмо осталось у Марго. Поразмыслив, я примирился с этим, не стал его домогаться. Где-то в глубине души я сознавал правоту моей подруги; спешить и в самом деле было пока ни к чему…
"Подожду еще немного, попытаю судьбу, - решил я, - время терпит. А письмо - что ж… В руках Королевы оно сохранится гораздо надежнее, чем в моих! Тут спорить не о чем".
Вскоре мы с ней покинули Грозный; перебрались ненадолго в Закавказье, побывали в Средней Азии - в Туркмении и Узбекистане, а затем отправились на Дальний Восток.
Поездки эти связаны были с моим ремеслом майданника. Но имелось и еще одно обстоятельство. Задумав побег из России (сроки здесь не имели принципиального значения - важна была идея!), решив рано или поздно уйти за рубеж, я заразился вдруг странной сентиментальностью. Я колесил по дорогам страны, снедаемый тем смутным беспокойством, той щемящей грустью, какая обычно охватывает нас накануне разлуки с родными местами… В такой ситуации человек обретает как бы второе зрение, особое чутье; проникается болезненным и пристальным вниманием к мелочам… Все, что казалось ему доныне мелочным и пустячным, - окрестный жиденький пейзаж, осколок луны в дорожной луже, скрип половицы в избе - все становится вдруг ярким и значительным, насыщается новым смыслом.
И вот теперь мне хотелось вобрать в себя все это, запомнить и сберечь навечно!
Я разъезжал по Востоку, метался, тосковал и подолгу застревал на захолустных полустанках. И всюду меня сопровождала Марго.
Умница, она понимала меня, видела, что со мной происходит! И нигде не оставляла меня одного. Но вот что любопытно: занимаясь мною, Марго ни на миг не забывала о своих делах. Они имелись у нее повсюду. В Ашхабаде и Бухаре она промышляла перекупкой наркотиков, в основном анаши и тирьяка; во Владивостоке - какими-то темными, кажется, валютными операциями.
Да, это была поистине деловая женщина! В каждом городе имелись у нее друзья, находились деловые партнеры. Стоило нам приехать - и тотчас же появлялось надежное жилье… Должен признаться, что никогда еше не кочевал я столь комфортабельно, с такими удобствами. И, кстати, это моя связь с. Марго помогла мне по-настоящему осознать всю мощь и масштабность преступного подполья.
Уголовный мир существует, в принципе, всюду; любое общество делится на два пласта, на два слоя: внешний, видимый, и подземный.
Нелегальный этот пласт является как бы зеркальным отражением другого. Здесь, в глубине, имеется все то же, что и на поверхности. Здесь есть свои вельможи и свои плебеи, свои правонарушители, свои блюстители правил, своя общественная жизнь.
Конечно, жизнь эта в каждой стране организована по-своему, в соответствии с местными традициями и укладом.
Пожалуй, ближе всего к подземному миру России (насколько я теперь могу судить) находится итальянская мафия. Русских и итальянских уголовников в этом смысле роднит многое.
Но все же есть и различие - весьма существенное! Заключается оно, прежде всего, в том, что российский преступный мир (в отличие от итальянского) не имеет ни малейшего касательства к общественно-политическим делам страны. Он живет своей сокровенной жизнью, своими специфическими интересами. Для блатных внешний мир, в принципе, то же, что курятник для хорьков и лисиц… Проблемы, потрясающие курятник, хорьку неинтересны. Для него главное - проникнуть туда, полакомиться и вовремя унести ноги. Итальянская же мафия, насколько я могу судить, чувствует себя в курятнике как дома. Она не только лакомится, но еще и распоряжается: кому где сидеть, кому какое зерно клевать…
Уголовный мир на Руси возник в незапамятные времена. В Петровскую эпоху под одной только Москвой - по официальным сведениям - насчитывалось более тридцати тысяч разбойников! Знамениты этим были, однако, не только крупные центры, но и мелкие, казалось бы вовсе не значительные города. На этот счет в народе существует немало поговорок. Вот, например, "Орел да Кромы - первые воры, а Елец - всем ворам отец". Блатные имелись, во множестве, но были разобщены, орудовали отдельными шайками… Единая мощная организация возникла лишь в конце прошлого столетия.
Особенно разрослась и упрочнилась эта организация после революции, в годы нэпа. К началу Великой Отечественной войны она уже охватывала всю территорию государства, а ведь это одна шестая часть света! После войны - о чем уже было сказано - в блатной среде произошел раскол, началась смута, приведшая к жесточайшей резне. Российская мафия (я все же воспользуюсь этим словечком) помаленьку стала рушиться и хиреть…
Я соприкоснулся с ней в ту пору, когда процесс этот только еще начался, наметился. Внешне организация была сильна. Распад, как известно, возник в лагерях, в застенках, а на воле пока еще было тихо тогда! Жизнь шла своим чередом. Подпольный мир выглядел незыблемым. И единый, общий для всех кодекс морали еще действовал повсюду - в любой точке страны - от Финского залива до побережья Японского моря.