Поставление в священники, несомненно, стало одним из самых сильных переживаний в жизни Сергия. Нам трудно даже представить то сложное сплетение мыслей и чувств, которое вызывала литургия у средневекового человека. Лучше понять Сергия, его состояние в те минуты, когда он совершал первую в своей жизни литургию, нам поможет небольшое извлечение из статьи Н. В. Гоголя "Размышления о Божественной литургии". Писатель работал над ней в 1845–1852 годах в пору своих напряженных религиозно-нравственных исканий. Статья - впрочем, сам автор предпочитал называть ее "книгой" - так и не была окончена. Некоторые слова пропущены, мысли не везде завершены.
"Для всякого, кто только хочет идти вперед и становиться лучше, необходимо частое, сколь можно, посещение Божественной Литургии и внимательное слушанье: она нечувствительно строит и создает человека. И если общество еще не совершенно распалось, если люди не дышат полною, непримиримой ненавистью между собой, то сокровенная причина тому есть Божественная Литургия, напоминающая человеку о святой небесной любви к брату. А потому, кто хочет укрепиться в любви, должен, сколько можно чаще, присутствовать, со страхом, верою и любовию, при священной трапезе любви. И если он чувствует, что недостоин принимать в уста свои Самого Бога, Который весь любовь, то хоть быть зрителем, как приобщаются другие, чтоб незаметно, нечувствительно становиться совершеннее с каждой неделей.
Велико и неисчислимо может быть влияние Божественной Литургии, если бы человек слушал ее с тем, чтобы вносить в жизнь слышанное.
Всех равно уча, равно действуя на все звенья, от царя до последнего нищего, всем говорит одно, не одним и тем же языком, всех научает любви, которая есть связь общества, сокровенная пружина всего стройно движущегося, пища, жизнь всякого.
Но если Божественная Литургия действует сильно на присутствующих при совершении ее, тем еще сильнее действует на самого совершителя или иерея. Если только он благоговейно совершает ее со страхом, верой и любовью, то уж весь он чист подобно сосудам, которые уже ни на что потом…; пребывает ли он весь тот день в отправленьи своей многообразной пастырской обязанности, в семье ли посреди своих домашних, или посреди своих прихожан, которые суть также семья его, - сам Спаситель в нем вообразится, и во всех действиях его будет действовать Христос; и в словах его будет говорить Христос. Будет ли склонять он на примиренье между собой враждующих, будет ли преклонять на милость сильного к бессильному, или ожесточенного, или утешать скорбящего, или к терпенью угнетенного, или… - слова его приобретут силу врачующего елея и будут на всяком месте словами мира и любви" (52, 1475).
Вслед за благодатью священства Сергий получил и сан игумена. По сравнению с предыдущим этот обряд отличался относительной простотой. В том же соборе в присутствии своих клириков Афанасий подозвал к себе Сергия и, прочтя положенные в таких случаях молитвы, трижды перекрестил его склоненную голову. Новопоставленный, облачившись в игуменскую мантию, обменялся "поцелуем любви" с присутствовавшими при сем клириками, после чего совершился "отпуст" - общее заключительное молебствие.
Поставив Сергия в священники и игумены, Афанасий еще несколько дней удерживал его у себя. Он делился с ним своим богатым знанием монашеской жизни в Южной Руси и Византии, советовал, как правильно построить богослужение и весь уклад жизни в маковецкой обители.
Как ни богат был Переяславль святынями и реликвиями, как ни полезны были для Сергия долгие беседы с владыкой, однако он с тайным нетерпением ждал того часа, когда сможет отправиться в обратный путь. И вот настал день, когда, простившись с Афанасием и поцеловав его руку, три инока вышли за городские ворота.
ВЕТВИ ЛОЗЫ
Я есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне,
и Я в нем, тот приносит много плода.
От Иоанна, 15, 5
Перестройка монашеского обихода на началах "общего жития", как и ожидал Сергий, оказалась весьма сложным и многотрудным делом. Прежде всего необходимо было выработать новый устав - закон внутренней жизни обители. Вероятно, вместе с грамотой о введении "общего жития" патриарх прислал и список общежительного устава, который следовало взять за основу. В Византии в этот период сосуществовали два основных вида монастырских уставов ("типиков") - константинопольского Студийского монастыря и обители Саввы Освященного близ Иерусалима. Существенно различаясь в разделе, посвященном порядку богослужения, они были очень близки в вопросах устройства монашеской общины.
Источники не сообщают, какой именно устав - Студийский или Иерусалимский - был принят во времена Сергия в Троицком монастыре. Однако несомненно, что основные его положения были достаточно традиционны для восточного монашества. Они хорошо известны по многочисленным русским спискам византийских общежительных уставов.
В основе "организационной" части нового устава лежали три принципа: равенство, послушание и четкое распределение обязанностей. Равенство обеспечивалось отсутствием у иноков какого-либо личного имущества и общей трапезой. Залогом послушания служили различные формы воздействия игумена на братьев: от отеческого внушения до изгнания из монастыря. Распределение обязанностей определялось продуманной системой "служб".
Житие Сергия сообщает о некоторых должностях, установленных в обители после введения "общего жития". Монастырская кладовая, где хранились съестные припасы, была поручена келарю. Другому брату было доверено попечение о старых и больных иноках; "повар" отвечал за порядок в монастырской кухне ("поварне"), "хлебник" - за выпечку хлеба. За правильностью совершения богослужения наблюдал "уставщик". Ему помогали дьячки и пономари. Они зажигали свечи и лампады, наводили порядок в храме, читали на клиросе. Особый монах - "будильник" - отвечал за своевременный подъем иноков по утрам.
Вероятно, Сергий установил и другие принятые в киновиях "службы" - казначей, "трапезник" (старший в трапезной), "кутник" (разносящий блюда и напитки).
День в монастыре начинался с рассветом. Первым вставал "будильник". Он шел к келье игумена и, став под оконцем, громко произносил: "Благослови и помолися за мя, отче святый". Разбуженный этим возгласом игумен отвечал изнутри: "Бог спасет тя". После этого "будильник" ударял в малое било и совершал обход келий, восклицая под окном каждой: "Благословите, святые!" Дождавшись отклика и убедившись, что все иноки проснулись, "будильник" призывал пономаря. Тот ударял в большое било, призывая монахов в церковь на утреннюю молитву (66, 30).
Вступление в храм совершалось в строго определенном порядке. Все братья выстраивались в шеренгу на паперти. Священники и дьяконы становились впереди. Иерей, которому надлежало совершать в этот день службу, входил в храм первым. Перед ним шествовал чтец с горящей свечой. Священник кадил перед иконами, произносил несколько ритуальных возгласов. Лишь после этого остальные иноки чинно, по порядку входили в церковь с пением псалмов. Все монахи, в том числе и неграмотные, должны были знать Псалтирь наизусть.
Во время богослужения каждый монах стоял на своем месте. Игумену полагалось находиться в первом ряду справа, келарю - слева. Перед царскими вратами стояли монахи-священники, по сторонам - иеродьяконы.
Случалось, во время утреннего бдения иноки начинали перешептываться, переминаться с ноги на ногу, даже дремать. Благочиние немедленно восстанавливали два инока-надзирателя ("эпитирита"), стоявшие справа и слева от толпы. Братья, которым надлежало отправиться куда-либо по монастырским делам, могли уходить из церкви до окончания службы. Все прочие стояли неподвижно до конца.
Наконец раздавались три удара в малое било, и монахи с пением псалма выходили из церкви. Путь их лежал в трапезную. Впереди всех шли игумен и совершавший литургию священник.
Распорядок монастырской трапезы был строг и неукоснителен. Обычно иноки имели две ежедневные трапезы - обед и ужин. Во время Великого поста допускалась лишь одна трапеза, а в некоторые его дни положено было только "сухоядение". Обед состоял из супа ("варева") и каши ("сочива"). Мясные блюда полностью исключались из меню иноков. На ужин подавали подогретое "сочиво", оставшееся от обеда. По праздникам монахи имели на трапезе "утешение" - кутью или пироги. Летом на монастырском столе появлялись овощи и фрукты, грибы и ягоды. В определенные дни на трапезе допускалась свежая, соленая, копченая и вяленая рыба.
Приготовление пищи начиналось весьма торжественно. От неугасимой лампады, горящей в алтаре храма, зажигали лучину. Затем, бережно укрыв от ветра, ее несли в поварню и там священным огнем поджигали дрова в печи.
В трапезной иноки занимали места за столом в соответствии со своим положением в обители. Постепенно в монастырях возникло своего рода "местничество". Нередко за право сидеть ближе к игумену возникали ожесточенные споры.
Сама трапеза была особого рода ритуалом. После краткой молитвы первым начинал есть игумен и только после этого - остальные иноки. Кутник, обходя всех, наполнял чаши. С первой чашей все подходили к игумену за благословением. Во время трапезы один из братьев читал вслух жития святых. Разговоры за столом категорически воспрещались.
Остатки трапезы - куски и крошки хлеба - тщательно собирали и выносили за ворота, где их уже ждали нищие. После обеда - но до захода солнца - совершалась вечерня. За ужином следовало новое богослужение - повечерие.
В качестве напитков в византийских монастырях употребляли вино, разведенное водой. В русских обителях "высокого жития" хмельные напитки были запрещены. Причину этого отличия откровенно высказал в своем монастырском уставе Иосиф Волоцкий: "О Рустей же земле ин обычей и ин закон: и аще убо имеем питие пианьственное не можем воздержатися, но пием до пианьства" (21, 318). Известно, что "сухой закон" ввел в своем монастыре ученик
Сергия Кирилл Белозерский. Относительно самого Сергия прямых сведений на сей счет не сохранилось. Впрочем, в одной богослужебной книге, написанной в Троицком монастыре в 1380 году, писец, начиная новый раздел текста, на полях отметил: "Почата, коли Епифана вином Лев поил" (126, 93).
Кроме трапезы, маленькой радостью в жизни иноков была баня. Поскольку она была "праздником тела", отцы монашества смотрели на нее очень косо. Византийские уставы разрешали инокам посещать баню не чаще чем один раз в месяц и только поодиночке. Последнее требование объяснялось традиционной нормой монашеского обихода - "ни перед кем не обнажай ни одного члена своего" (33, 55). Для посещения бани требовалось особое разрешение игумена. В Великий пост мыться в бане монахам вообще воспрещалось (53, 517).
Традиционную любовь русских к бане не могли одолеть даже строгие запреты византийских уставов. Ограничения на посещение бани аккуратно выскабливали из их текстов. Привычку к чистоте телесной оправдывали словами апостола Павла: "Тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа" (1 Кор., 6, 19).
Важнейшим принципом отношений в киновии было почитание игумена и "старцев". Оно выражалось не только в беспрекословном послушании, но и чисто внешне, жестами. Придя к игумену и уходя от него, монах отдавал ему земной поклон, встретив случайно - поясной. Таким же образом - поясным поклоном - "новоначальные" приветствовали "старцев".
Значение института "старчества" в русском монашестве на протяжении веков существенно изменялось. Однако сохранялась и несомненная духовная преемственность. К "старцам" Сергиевского времени вполне можно отнести суждение Ф. М. Достоевского, в основе которого лежат его впечатления от встреч и бесед со славившимися своей мудростью и "учительностью" "старцами" Оптиной пустыни. "Старец - это берущий вашу душу, вашу волю в свою душу и свою волю. Избрав старца, вы от своей воли отрешаетесь и отдаете ее ему в полное послушание, с полным самоотрешением. Этот искус, эту страшную школу жизни обрекающий себя принимает добровольно в надежде после долгого искуса победить себя, овладеть собою до того, чтобы мог, наконец, достичь, через послушание всей жизни, уже совершенной свободы, то есть свободы от самого себя, избегнуть участи тех, которые всю жизнь прожили, а себя в себе не нашли" (57, 50).
Принятие "общего жития" повлекло за собой и перемены в распорядке богослужений. Гораздо больше времени стало уделяться общей, церковной молитве. Вероятно, именно тогда в обители был установлен порядок, о котором сообщает Житие Сергия: совершать семь богослужений в сутки. Сергий вместе с братьями пел в церкви "и полуношницу, и заутренюю, и чясове, и третий, и шестый, и девятый, и вечерю, и нефимон" (9, 320). Кроме того, Сергий сам, став священником, "Божественную на всяк день служаше литургию", моля Бога "о смирении всего мира, и о благосостоянии святых церквий, и о православных царих, и князех, и о всех православных христианех". Последнее пояснение весьма существенно: церковная молитва иноков была по преимуществу прошением о спасении мира, тогда как в келейной молитве преобладала забота о спасении собственной души.
Дополнительные часы, уходившие теперь на храмовое богослужение, можно было изыскать только за счет сокращения времени, отводимого на келейную молитву и заботы о хлебе насущном. Первый способ, несомненно, вызывал резкое недовольство вчерашних келиотов, привыкших проводить долгие часы в молитвенном собеседовании с Богом, а то и просто - в столь любимой русским человеком созерцательной бездеятельности. Не желая обострять отношения в общине, Сергий должен был прибегать главным образом ко второму способу изыскания времени для общей молитвы. Впрочем, к этому располагали и внешние обстоятельства. К середине 50-х годов вокруг монастыря уже появилось крестьянское население. "И множество людий всхотевше, начаша с обаполы места того садитися, и начаша сещи лесы оны, яко никому же възбраняющу им. И сътвориша себе различныя многыя починьци, преждереченную исказиша пустыню и не пощадеша, и сътвориша пустыню яко поля чиста многа… И съставиша села и дворы многы, и насеяша села, и сътвориша плод житен, и умножишася зело, и начаша посещати и учящати в монастырь, приносяще многообразная и многоразличнаа потребнования, им же несть числа" (9, 340–342).
Получая от монастыря всевозможные услуги не только религиозного, но и хозяйственного характера, крестьяне делились с иноками плодами своего труда. Подчеркнем: это были добровольные подношения верующих, а не поборы и повинности в пользу монастыря-землевладельца. В источниках нет достоверных сведений о том, что при жизни Сергия обитель приобретала населенные крестьянами вотчины.
Регулярные, но скромные подношения окрестных крестьян дополнялись редкими, но щедрыми "милостынями" от московских доброхотов. С введением на Маковце "общего жития" их количество, несомненно, возросло. Запрещая инокам просить милостыню, Сергий никогда не отказывался принять то, что давалось от чистого сердца.
Оказавшись "на особом счету" у московских духовных и светских властей, Троицкий монастырь, вероятно, мог и совсем прекратить собственное, основанное на труде иноков земледелие. Однако Сергий, понимая "душеполезное" значение труда вообще и земледельческого труда в особенности, не допускал его исчезновения. Напротив, он сам, показывая пример остальным, каждый свободный час проводил с лопатой в руках на монастырском огороде.
Впрочем, не только в этом, но и во всем другом роль Сергия как наставника, учителя с принятием "общего жития" резко возросла.
Вводимые в монастыре иерархия должностей, дисциплина и единообразие могли погасить тот энтузиазм личного подвига, которым сильна была созданная Сергием монашеская община. Однако маковецкие иноки и после установления "общего жития" сумели сохранить дух подвижничества. Главная заслуга в этом принадлежала их игумену. Его светлая личность служила своего рода "мерилом праведным" для остальных иноков. "Сергий был великим устроителем монастырей: своим смирением, терпеливым вниманием к людским нуждам и слабостям и неослабным трудолюбием он умел не только установить в своей обители образцовый порядок иноческого общежития, но и воспитать в своей братии дух самоотвержения и энергии подвижничества", - справедливо отметил В. О. Ключевский (72, 234).
Как игумен, Сергий всячески избегал принуждения и наказания. Призвав к себе монаха, виновного в том или ином проступке, он беседовал с ним "не с яростию… но с тихостию и кротостию" (9, 340), желая вызвать добровольное раскаяние.
Требуя послушания от других, игумен киновии сам должен был показывать пример прилежного исполнения своих многочисленных и разнообразных обязанностей. Он обязан был строго соблюдать устав и заповеди святых отцов; блюсти равенство монахов, следя за тем, чтобы они не обзаводились какой-либо собственностью; трижды в неделю говорить братьям поучения; кормить нищих и давать приют странникам.
Игумену запрещалось: менять устав монастыря; иметь и копить деньги; уделять мирянам что-либо из монастырского имущества; ездить на коне; брататься и кумиться с мирянами; впускать женщину в монастырь, беседовать с ней наедине и даже есть за одним столом; брать себе в келью мальчика-прислужника; носить богатые одежды; тратить монастырские деньги на пышные приемы знатных гостей; брать на себя обязанности других должностных лиц монастыря; принимать важные решения единолично, без совета со "старцами".
Как и прочие монахи, игумен должен был иметь "духовного отца". Его исповедь обычно принимал самый авторитетный из "старцев".
Не менее важным, чем соблюдение формальных требований устава, была сама личность игумена: ее обаяние, ощущение внутренней силы и "богоизбранности" - словом, все то, что в научной литературе принято обозначать понятием "харизма".
Вероятно, Сергий далеко не сразу нашел верную линию поведения как настоятель киновии. Это потребовало долгих поисков, раздумий. Однако основное направление его работы над собой - смирение во имя братской любви - определено было изначально. В этом отношении весьма интересна речь, с которой Сергий обратился к братьям, став игуменом. Несомненно, он произнес речь, стоя у порога киновии, ибо в условиях "безвластного" игуменства периода "особного жития" ее положения теряют весь свой практический смысл.
Литературная форма этой речи, разумеется, результат работы агиографа. Но самый дух ее - сергиевский, ибо не только во времена Епифания Премудрого, но и в середине XV века, когда работал Пахомий Логофет, воспоминания о "великом старце" были еще свежи в обители.
Речь Сергия кратка и соткана главным образом из слов Иисуса. Но уже в самом их подборе можно видеть личное, Сергиевское начало. Оно же - в прямой речи игумена. Здесь каждое слово дышит смирением. "Молите, братие, о мне: грубости бо и неразумна исполнен есмь. Талант приах вышняго Царя, о нем же и слово отдати ми есть" (9, 330).