Английский посол Финч вручил послание правительства Его величества короля Георга II Остерману и Антону Ульриху. А что же правительница и ее министры? Как пишет Манштейн, когда Остерман, получивший сведения от своих шпионов, сообщил правительнице, что цесаревна Елизавета что-то замышляет против регентства, та в ответ "посмеялась над ним и не поверила ничему тому, что он говорил по этому предмету". Этот же мотив проходит и в мемуарах Миниха, правда, по поводу частых встреч Елизаветы с гвардейцами в летней даче у Смольного: "Правительница принцесса Анна была предуведомлена об этих собраниях, но считала их пустяками, не могущими иметь последствий; при дворе говорили с насмешкой: "Принцесса Елизавета водит компанию с Преображенскими солдатами"". Смех правительницы можно объяснить только одним: она представить себе не могла, что Елизавета – эта изнеженная, капризная красавица, прожигательница жизни – способна на такое мужское, опасное, в стиле Миниха, дело – государственный переворот. Уж Анна Леопольдовна по истории 9 ноября 1740 года хорошо знала, сколь нервное и непростое это предприятие. Да и какими силами смогла бы совершить переворот Елизавета? Все знали, что она водит компанию с гренадерами, что они величают ее кумой, но солдаты – орудие, масса, и кто же поведет их на захват дворца? Действительно, ни один офицер или генерал не был замешан в заговоре. Правительнице и людям, бывшим тогда у власти, повторение предыдущего (9 ноября 1740 года) переворота казалось единственно возможным вариантом. Нужно, чтобы фельдмаршал (генерал, на худой конец – полковник) повел солдат под командой верных офицеров ко дворцу. Неудивительно, что власти особенно внимательно начали присматривать за фельдмаршалом Минихом.
Пожалуй, больше других нервничал из-за Елизаветы принц Антон Ульрих. В декабре 1740 года он поручил М. Г. Головкину расследование дела какой-то бабы, которая где-то брякнула, что "фельдмаршал Миних, приехав к (цесаревне), стоял на коленях и объявлял свою службу в таком намерении, чтоб (ей) быть на всероссийском престоле". Баба категорически отрицала навет и призналась в том, что действительно говорила о посещении Минихом цесаревны, но не более того, зато вспомнила какого-то знакомого ей кузнеца, о сне которого они разговаривали. Сон же был политически актуальным: труженику молота снилось, что Елизавета Петровна – императрица Всероссийская.
Другой случай был связан тоже со снами кузнеца (возможно, того же) и относился к началу марта 1741 года, то есть сразу же после отставки Миниха. Тогда подпоручик Нотгофт донес на литаврщика Грубера, который ему рассказывал, что Сара Каландерша, жена кузнеца Каландера, "сказывала ему, чтоб бывший-де фельдмаршал Миних был один раз в доме у... Елизавет Петровны и, припадши к ногам Ея величества, просил, что ежели Ея величество ему повелит, то он все исполнить готов". А далее следует довольно неординарный ответ цесаревны: "...на что-де Ея величество изволила ему сказать: Ты ли-де, который корону дает, кому хочет, я-де оную и без тебя, ежели пожелаю, получить могу".
По показаниям литаврщика Грубера, Каландерша рассказывала всю историю иначе: Миних стоял на коленях, требовал от Елизаветы повеления, а она ему сказала, "что он-де, Миних, ведает, что Ея высочеству надобно и к чему она право имеет, и потом-де... онаго фельдмаршала очень милостиво принять и до крыльца провожать изволила". Каландерша всё это слышала от музыкантовой жены Строуши. Обе эти женщины – вероятно, немки или чухонки – оказывается, служили при дворе цесаревны. Поэтому генералиссимус, который опять вместе с Головкиным вел расследование, не решился арестовать их во избежание огласки и скандала.
Но при этом Антон Ульрих завербовал Нотгофта, чтобы тот смотрел, когда цесаревна "на Смольный двор приедет и тогда кто из генералитету или прочих чинов ее туда провожает, по которому оному генералиссимусу повелению он, Нотгофт, о том и репортовал потому, что он близ того Смольного двора квартиру имеет". По приказу принца Нотгофт привел к нему кузнеца Каландера и литаврщика Грубера. Кузнеца, который работал на дворе Елизаветы, принц спрашивал, отчего в доме Елизаветы "ворота никогда не запираются и по какой причине... по ночам в одном покое всегда свеча горит?".
Кузнец отвечал уклончиво (ответ нам известен в редакции 1742 года, когда уже правила Елизавета), что, мол, свеча, бывает, горит не только у знатных, но и "у подлых людей", а ворота запереть нельзя, так как снега много нанесло и подмерзло. Антон Ульрих обещал Каландеру "великое награждение... ежели он, проведывая прилежно, что у Ея императорского величества в доме сделается", станет докладывать ему. По словам жены кузнеца, принц обещал ее мужу место в Конной гвардии и 600-рублевый оклад (сам же Каландер признавался, что ему обещали только место полкового кузнеца).
Головкин, в свою очередь, расспрашивал Каландершу, "не слыхала ли она от оной Строуши или от кого другого, что (цесаревна) к восприятию российского престола какое-либо намерение имеет?". Поскольку дело рассматривалось в 1742 году, то и муж и жена отвечали, что они с презрением заявили Головкину и принцу, что "к таким проведываниям, конечно, ни за какие деньги не склонятся", отвергли деньги иностранных временщиков и категорически отказались стучать на "счастливо царствующую ныне всемилостивейшую государыню императрицу Елизавету Петровну". Вот как были смелы и неподкупны истинные патриоты – сторонники дщери Петровой, согласно их показаниям, данным уже во времена счастливо царствующей государыни Елизаветы Петровны.
На следствии 1742 года Левенвольде добавил, что, по словам генералиссимуса, "один пуговишник видел во сне, что в марте месяце имеет быть великая перемена и что будто фельдмаршал Миних был или ходил к (Елизавете)". Из допроса Левенвольде прямо вытекало, что о вещем сне пуговишника и визите Миниха ему говорила и сама правительница, которая подозревала Миниха "по причине того, что будто он к (цесаревне) приходил", после чего он был "из службы уволен". Визит Миниха к Елизавете Петровне действительно имел место как раз накануне отставки и, возможно, ее и вызвал.
Чем же так встревожил политическую верхушку Российской империи сон пуговишника? Раньше такие дела разбирали в Тайной канцелярии рядовые служащие, даже без ее начальника, генерала и кавалера Ушакова, а теперь этим делом заинтересовался сам генералиссимус. А дело, видно, было типичным для тех времен, хотя и отражало больше народные представления и молву, чем реальные происшествия. Из дела видно, как сплетни, передаваемые из уст в уста, обрастают фантастическими подробностями и становятся зловещими. Ко всему рассказанному выше еще примешивались слухи о каких-то привидениях в Петропавловском соборе, то ли у гроба Анны Иоанновны, то ли у гроба самого Петра, которые трактовались так: "Его императорское величество и в гробе своем от того покоя не имеет, что дочь его от законного наследства российского престола беззаконно выключена". Подобные слухи могли ходить и раньше, тревожа народное сознание и "прибавляя очки" Елизавете.
Столкнувшись с этими слухами, Антон Ульрих да и правительница встревожились: как бы действительно сон пуговишника не сбылся – пожар там или бунт ему приснился, но не устроил бы в начале марта фельдмаршал Миних очередной переворот, на этот раз в пользу Елизаветы Петровны – благо он с ней встречался и у них была какая-то беседа.
Почти сразу же после отставки Миниха по приказу Антона Ульриха нескольким гренадерам, переодетым в гражданское платье, было поручено по ночам "смотреть, что ежели оный фельдмаршал граф Миних поедет из двора своего инкогнито, не в своем платье, то б его поймать и привесть во дворец, буде же он поедет к (цесаревне), то б его дожидаться, как оттуда из дома возвратится, и взять бы его и привесть во дворец и о том доложить". Было установлено несколько смен дежурных филеров. Заодно предписывалось смотреть, не ездит ли кто по ночам к "цесаревне, також ко оному фельдмаршалу и князь Алексею Михайловичу Черкасскому".
Миниха подозревали больше других – отставной первый министр, естественно, был обижен на существующую власть и должен был мечтать о реванше. Шпионам предписывалось, если во дворец прибудет Миних, то рапортовать устно "того часу" майору Альбрехту или самому генералиссимусу. "Потом, – показал в 1742 году аудитор Барановский, сидевшей в тайном "безызвестном карауле", – еще приказ воспоследовал: французский посол когда-де приезжать будет во дворец Ее высочества благоверной государыни цесаревны, то б-де и об оном рапортовать с прочими в подаваемых записках". Заметна разница в срочности подачи рапортов: если Миних – то срочно, а если посол – то в общем порядке. Это значит, что власти опасались, как бы Миних не повторил попытки переворота, а в приездах посла непосредственной угрозы не усматривалось.
Миних зачастил к цесаревне еще до своей отставки. 14 февраля 1741 года Финч доносил в Лондон: "Фельдмаршал повадился за последнее время делать продолжительные визиты к принцессе Елизавете, что, конечно, не по сердцу правительницы и не содействует ее расположению к нему". Правительница и ее приближенные помнили пророчество отправленного в Сибирь Бирона: "То же честолюбие, которое увлекло его на измену герцогу, может не сегодня-завтра увлечь на измену Ее высочеству".
Весна и лето прошли спокойно – оказавшись в отставке, Миних в своем доме на Васильевском острове сидел тихо. В августе 1741 года поползли слухи о том, что Миних болен, что арестован его сподвижник генерал Геннин, а также близкие фельдмаршалу генералы Девиц и Штоффельн, находившиеся при войсках на Украине. Судя по этим слухам, люди, стоявшие у власти, стремились "стреножить" азартного и непредсказуемого фельдмаршала. Одновременно, из описанного выше дела видно, что власти страдали от недостатка информации из самого дворца Елизаветы и пытались как-то этот недостаток восполнить, вербуя служителей цесаревны и их жен. Но здесь их ждала неудача, как неудачной оказалась и попытка наладить неформальные отношения с гвардейцами.
Весной 1741 года, по сообщению Шетарди, генералиссимус вдруг заинтересовался настроениями в гвардии и как-то раз обратил внимание на семеновского капитана, стоявшего на посту во дворце с весьма мрачным лицом. Узнав, что задумчивость офицера объясняется размышлениями, как прокормить свою многочисленную семью, генералиссимус сказал: "Я хочу, чтобы вы все были счастливы и сделались моими друзьями", – и подарил офицеру кошелек с золотом. Шетарди, сообщавший в Версаль об этой истории, не без юмора отмечает, что золото так воодушевило семеновского капитана, что он, "все время соглашаясь с его мнениями, сыграл свою роль с такой находчивостью, как будто он был к ней подготовлен", хотя был, на самом деле, ревностным сторонником Елизаветы.
Естественно, пользы от этой жалкой пиар-кампании было мало. Состязаться с Елизаветой в завоевании симпатий гвардейцев принц не мог. Елизавета, с ее необыкновенной красотой, обаянием, простотой и сердечностью, трогательной незащищенностью, воодушевляла, даже возбуждала мужчин встать на ее защиту. Дочь Петра была для солдат своя, и вообще, для многих простых людей "она и по внешнему ее виду от Бога (была) давно избрана".
Правительница тоже не знала, о чем ведут разговоры Шетарди и Елизавета и что они замыслили. На допросе 1742 года Левенвольде показал, что правительница посылала его к Остерману "с тем, что понеже-де некоторой чужестранной министр часто бывает у (цесаревны), то нет ли в том интриг, как-де здесь о том известие имеется, и для того б его, Остермана, спросить, что о том делать". По-видимому, несмотря на весь свой скептицизм относительно возможностей Елизаветы устроить переворот, правительницей порой овладевал страх перед неизведанным будущим. Этот страх мучил ее эмоциональную натуру, и она не находила себе места. Елизавета в одну из встреч с Нолькеном рассказала ему, что правительница "приходила ночью к графу Остерману, и ей известно через горничную, которая служила у него и приходилась сестрой женщине, состоящей в ее, цесаревны, штате, что принцесса сказала сразу при входе, что она заклинает графа Остермана телом и кровью Господа позаботиться о ней, так как она погибла. Та же женщина слышала, что министр спрашивал у правительницы, какой помощи может она ждать от него, когда он так удручен старостью и болезнями и не в состоянии двинуться из своего кресла; далее он отвечал, что князь Черкасский и граф Головкин способны лучше его принять необходимые меры. Принцесса Елизавета добавила, что эта женщина не смогла сообщить ей остальной части разговора, так как ее заметили в соседней комнате и приказали удалиться".
Но уже из того, что слышала служанка, ясно, что Анна Леопольдовна терзалась страхом, а Остерман, по своему обыкновению, норовил уйти в сторону. Тут вспоминаются слова Финча о нем как об уверенном кормчем в хорошую погоду, который во время бури исчезает с мостика и "всегда становится в сторону, когда правительство колеблется". Возможно, это высказывание английского посланника как-то связано с очередной его попыткой предупредить русское правительство относительно интриг шведского и французского дипломатов. Остерман, принявший Финча, сделал вид, что ему ничего о них неизвестно, зато принц Антон Ульрих был откровеннее. Он сказал послу, что подозревает Шетарди и Нолькена, которые "замышляют что-то", что существует тесная связь Шетарди с Лестоком, что "французский посланник часто ездит по ночам к Елизавете, и так как нет никаких признаков, чтобы тут примешивались любезности (galanterie), то надо думать, что у них дело идет о политике". Но о чем конкретно там говорят, принц не сказал, а может быть, и не знал. Прозвучала в его речах и угроза Елизавете, которую, по словам принца, за все эти дела ждет монастырь.
Чуть позже Э. Финч сообщал, что Остерман вдруг стал с ним советоваться, не арестовать ли Лестока, на что Финч отвечал, что нужно иметь достаточно обличительных показаний, иначе это спугнет Елизавету. Тогда Остерман вдруг предложил Финчу пригласить Лестока к обеду – француз любит хорошее вино и может проговориться. Финч промолчал, заметив в донесении: "Я такого мнения, что если посланников считают за шпионов своих государей, то все-таки они не обязаны нести этой должности для других".
В самом конце лета у Остермана состоялось особое совещание с участием Антона Ульриха и Линара. Как рассказывала Шетарди Елизавета, речь на совете шла о ней, и Антон Ульрих "по возвращении оттуда к правительнице, чтобы сообщить ей о том, что говорилось на совете, начал прежде всего глубоко вздыхать, а затем громко воскликнул, что никто не последовал мнению графа Линара (редкий случай единения мужа и любовника! – Е.А.); мнение же это состояло в том, что со мной следует во всяком случае обращаться как с особой, имеющей тайные сношения со Швецией, подвергнуть меня предварительному допросу по этому предмету, и если бы, испуганная таким обращением со мной, я призналась бы в малейшем обстоятельстве, то меня следовало бы обвинить в преступлении оскорбления величества". А если бы она стала запираться, то ее бы заставили подписать отречение от престола. Но всё, согласно рассказу Елизаветы, испортила правительница: "К чему, вздыхая в свою очередь, возразила она генералиссимусу, это послужит? Разве там нет "чертушки" (ил petitdiable) – так она выразилась о герцоге Голштинском, – который всегда будет смущать наш покой?"