"...В земле той большие поля, чрезвычайно изобильные и щедрые на всякий плод, там прекрасны также и поистине достойны удивления дворы их князей и вельмож. Села часты, а хлеба всякого такое там множество, что поистине невозможно рассказать и поверить – сравнить, пожалуй, со множеством небесных звезд! Бесчисленны также множества стад разного скота и ценной добычи, прежде всего живущих в той земле разных зверей: ведь обитают там ценная куница и белка и другие звери, годные на одежду и в еду. А чуть подальше – множество соболей и медов, не знаю, где бы было больше под солнцем..."
Преодоление векового комплекса собственной неполноценности, порожденного татарским игом, свершилось. Россия поставила на колени первое татарское государство, хотя подавление повстанческих выступлений в отдаленных землях бывшего ханства длилось еще много лет.
Курбский и смерть царского сына
Верная служба предполагала заслуженную награду. Это – обязательное условие существования правильного миропорядка для московского воинника. Победитель должен смиренно благодарить за дарованную победу в первую очередь Бога и во вторую – исполнителей этой Господней воли, воевод и простых ратников. И первая претензия Курбского к царю, помещенная в "Истории...", – как раз в черной неблагодарности:
"А на третий день после славной этой победы вместо благодарности воеводам и всему своему воинству изрыгнул наш царь неблагодарность – разгневался на всех до одного и такое слово произнес: "Теперь, дескать, защитил меня Бог от вас!" Словно сказал: "Не мог я мучить вас, пока Казань стояла сама по себе, ведь очень нужны вы мне были, а теперь уж свобода мне проявить на вас свою злобу и жестокость". О сатанинское слово, являющее роду человеческому! О, переполнение меры кровопийства Отцов!"
Подобное поведение в глазах Курбского – прежде всего вопиющее нарушение христианской морали. Именно здесь были посеяны первые зерна его грядущего конфликта с царем.
Необходимо подчеркнуть, что в данном пассаже "Истории..." князь лукавит: его доблесть во время "Казанского взятия" на самом деле была высоко оценена государем. Воевода оказался в ближнем окружении царя. По словам самого князя, в мае – июне 1553 года он сопровождал Ивана IV в его свите во время Кирилловского "езда" (богомольной поездки Грозного с царицей Анастасией и новорожденным царевичем Дмитрием по святым обителям).
Что из себя представляли государевы поездки на богомолье? Иван IV с раннего детства принимал участие в важных религиозных церемониях. Уже 11 февраля 1535 года полуторагодовалый великий князь присутствовал при переносе мощей чудотворца митрополита Алексия. "А сам князь великий и его мать великая княгиня с боярами тут же стояли, и молились, и с великими слезами молили святого", – писал летописец.
А 20 июня 1536 года Иван Васильевич, которому через два месяца должно было исполнится три года, отправился в свой первый "езд" по монастырям. В государевой свите были бояре, конюший и фаворит (возможно – даже любовник) его матери Елены Глинской князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский, дворецкий Иван Иванович Кубенский. То есть в подмосковный Троице-Сергиев монастырь отправилось на богомолье вместе с "правящим" младенцем фактически все высшее руководство страны! В дальнейшем "езды" стали регулярными.
Понятно, что в таких поездках завязывались наиболее тесные связи между представителями российской политической элиты, решались в разговорах "в тесном кругу" важнейшие вопросы, обретались новые знакомства. Для Курбского было очень важно попасть в этот "ближний круг" богомольных спутников царя. Приглашение его в царскую свиту могло быть знаком отличия его воинской доблести после взятия Казани.
К сожалению, мы не располагаем никакой информацией о составе свиты царя во время Кирилловского "езда". Нам довольно подробно известен только маршрут. Царь выехал с семьей – еще не оправившейся после родов Анастасией и Дмитрием, которому было не более семи месяцев (известие о его рождении царь получил в октябре 1552 года во Владимире во время возвращения из казанского похода). Богомольцы тронулись из Москвы в мае 1553 года. Государя также сопровождал его слабоумный брат Юрий Васильевич. Традиционно первой целью была Троице-Сергиева обитель, далее царский "поезд" прибыл в Дмитров, где проехал через местные монастыри, потом – Николо-Песношский монастырь. По рекам Яхроме и Дубне, заезжая по пути в новые обители, царь на кораблях вышел в Волгу, посетил Макарьев Калязинский монастырь, потом Углич (этот город, как выясняется, всегда играл роковую роль в судьбах русских царевичей по имени Дмитрий) и по реке Шексне поднялся к Кирилло-Белозерскому монастырю. На этом этапе кончились силы у царицы Анастасии: дальше ехать недавняя роженица не смогла. Ее оставили отлеживаться в Кириллове, а неугомонный царь помчался в Ферапонтов монастырь.
Отдых царицы оказался недолгим: по возвращении из Ферапонтова царская свита вновь погрузилась на корабли и поплыла обратно по Шексне в Волгу. На одной из стоянок и произошла трагедия. Согласно легенде, неуклюжая нянька, перенося младенца во время стоянки на берег, поскользнулась на сходнях и выронила спеленутого ребенка в воду. Спасти его не удалось... Так что дальнейшее посещение обителей – в Романове, Ярославле, Ростове, Переяславле и вновь Троице-Сергиевой лавры – проходило под знаком печали и скорби. Трупик маленького царевича был привезен в Москву и в Архангельском соборе, усыпальнице Калитовичей, одной могилой стало больше. Дмитрия Ивановича положили в ногах его деда, великого князя Василия III.
Такую историю Кирилловского "езда" мы знаем из летописи. Что нового о нем рассказывает князь Курбский? И можем ли мы доверять его рассказу?
Прежде всего князь неточен в главной детали "езда". Согласно официальной летописи, Дмитрий погиб на обратном пути из Кириллова в направлении Москвы. По Курбскому, царевич погиб в водах Шексны на пути к Кирилло-Белозерскому монастырю: "...и не доезжая монастыря Кириллова, еще Шексною рекою плыли, сын его по пророчеству святого умер... и оттуда приехал до оного Кириллова монастыря в печали многой и в тоске и возвратился тощими руками во многой скорби до Москвы" (курсив мой. – А. Ф). Довольно странная неточность, если Курбский действительно был в свите царя в июне 1553 года.
Однако это несоответствие можно объяснить, если учесть, что весь рассказ Курбского о Кирилловском "езде" служит не более чем иллюстрацией к морально-этическому поучению. Князя на самом деле судьба несчастного царевича нисколько не волнует. Его гибель – не более чем назидание упрямому царю.
Курбский рассказывает, что в начале богомольной поездки Иван Грозный посетил в Троице-Сергиевом монастыре старца Максима Грека, осужденного на вечное заточение в монастыре. Князь рассказывает об ужасах заточения Максима и подчеркивает, что он был осужден несправедливо, "от зависти Даниила митрополита". Курбский здесь несколько лукавит. Обвинение по делу Максима Грека – а он был под церковным судом дважды, в 1525 и 1531 годах, – было, в самом деле, сфабрикованным. Однако причины этого лежали гораздо глубже, чем банальная зависть митрополита Даниила к простому иноку, тем более иностранцу.
В 1525 году Максиму предъявили "джентльменский набор" сфальсифицированных политических процессов более поздних эпох, а именно – предосудительные связи с иностранцами, чуть ли не шпионаж в пользу Турции и идеологическую неустойчивость, проще говоря, ересь.
"Пришить" последнее обвинение было проще простого: Максим Грек (настоящее имя Михаил Триволис) был вызван в Москву из афонского Ватопедского монастыря для проверки качества переводов Священного Писания с греческого на русский. Максим воспринял поручение всерьез, проверил тексты и заявил, что переводы, имевшие хождение в московской церкви XVI века, весьма далеки от оригинала и нуждаются в исправлении. После чего в глазах церковных властей он незамедлительно стал еретиком, и его, естественно, обвинили в порче церковных книг (то есть в том, в чем он сам обличал церковь!).
Столь откровенно "политический" характер обвинения вызвал у современников сомнения в том, каковы же были истинные причины ареста и осуждения Максима Грека. Среди разных версий была и такая, что в 1525 году греческий монах, сторонник древнего благочестия, резко и открыто выступил против развода и второго брака московского государя Василия III, считая поведение великого князя несовместимым с христианской моралью. После чего ученый монах тут же превратился в еретика и чуть ли не в иностранного шпиона...
Однако Максим, столкнувшись с московским правосудием, похоже, ничему не научился. Курбский рассказывает, что царь, прибыв в Троицу и выслушав историю злоключений Максима, приказал освободить его из заточения. Обрадованный монах решил, что наконец-то настал момент, когда к его советам все-таки прислушаются, и тут же с охотой принялся поучать и наставлять молодого царя. Если описанная Курбским сцена действительно имела место, то поведение Максима Грека было, мягко говоря, неразумным.
С одной стороны – царь, вдохновленный великой победой над Казанью и вставший на стезю исполнения данного под стенами поверженной татарской столицы богомольного обета. Он хочет славить Бога и творить добро, он выпускает из заточения жертву произвола своего отца – Максима посадили при Василии III. И с другой стороны – амнистированный старый монах, который вместо благодарности начинает поносить самые светлые идеалы, расцветавшие в то время в душе царя. Максим с ходу заявил, что Иван дал глупый обет: "такие обеты не согласны с рассудком". Вместо дурацких богомольных поездок (как странно это было слышать из уст инока!) лучше бы царь собрал всех вдов и сирот воинов, павших под Казанью, "лучше бы их наградил и устроил, собрав в свой царственный город и утешив в скорбях и бедах, чем исполнять неразумные обеты".
Иван Грозный и сопровождавшие его монахи и священники восприняли подобное поучение с немалым раздражением. Получалось, что их вдохновенное благодарение Богу было названо "глупостью". Да и вчерашнему узнику вряд ли было "по чину" указывать царю, что ему делать. Государь проявил чудеса самообладания и, вместо того чтобы поставить Максима на место, пустился в объяснения, почему необходимо ехать в Кириллов монастырь. Тогда Максим разозлился, вообразил себя пророком и начал угрожать. Он заявил, что если царь не послушает старца и продолжит поездку, – его сын умрет. Курбский с гордостью пишет, что это "святое пророчество" Максим передал царю через четырех посредников – царского духовника Андрея, князей Ивана Мстиславского и Андрея Курбского и постельничего Алексея Адашева. Царь же пренебрег угрозой и уехал далее по паломническому маршруту. Поэтому, с точки зрения Курбского, смерть невинного младенца была справедливым и закономерным наказанием Ивана Грозного за его упрямство и нежелание слушать советов святых мужей.
Зато, согласно рассказу князя, царь охотно слушал "злые советы" (пророчество о гибели царевича Дмитрия Курбский относит к разряду "благих и добрых" советов). В Песношском монастыре под Дмитровом царь встретился с бывшим коломенским епископом Вассианом Топорковым, оставившим свой пост еще в 1542 году и с тех пор доживавшим свой век в обители.
В "Истории..." Курбский поместил красочный рассказ о посещении Иваном IV Песношского монастыря во время Кирилловского "езда". Грозный якобы спросил старца: "Как бы я мог успешно править и великих и сильных своих вельмож в послушании иметь?" Топорков ответил: "Хочешь быть самодержцем – не держи около себя ни одного советника, который был бы умнее тебя, потому что ты сам лучше всех. Тогда будешь твердо держать власть и все будут в твоих руках. А если вокруг тебя будут более мудрые люди – то ты просто будешь вынужден их слушаться и подчиняться им".
По Курбскому, Грозный от таких рекомендаций пришел в полный восторг и заявил: "Если бы мой отец был жив, и он не смог бы дать мне такого полезного совета!" В "Истории..." Курбский, комментируя этот эпизод, заочно обращался к Топоркову: "О сын дьявола! Зачем ты всеял искру безбожную в сердце царя христианского, от этой искры по всей Святой Руси такой пожар лютости разгорелся, прелютейшая злоба распространилась, какой никогда в нашем народе не бывало!"
Этой фразе вслед за Курбским поздние историки придавали большое значение. Считалось, что она произвела перелом в сознании царя. На ее основе делался вывод, что совет Топоркова послужил одной из причин изменения политического курса, разгона "правительства реформаторов" – "Избранной рады", перехода к опричному террору.
Оснований сомневаться в возможности встречи царя как с Максимом Греком, так и с Вассианом Топорковым вроде бы нет. В присутствии Курбского в свите царя, как уже говорилось, тоже. А вот в точности описания князем этих встреч усомниться можно. Совершенно очевидно, что весь рассказ Курбского подчинен идее обличения царя, противопоставления праведного совета неправедному, обоснованию, почему Иван Грозный выбрал в качестве духовного ориентира дьявола, а не Бога.
Примечательно, что Вассиан Топорков, видимо, никогда не произносил роковых слов – или же Курбский их сильно, скажем так, подредактировал. Об этом неопровержимо свидетельствует то обстоятельство, что Курбский в своих сочинениях цитирует речь Топоркова... по-разному. Если в Третьем послании царю Ивану Грозному, сочиненном в 1579 году, князь вкладывает в уста бывшего коломенского епископа высказывание: "не держи при себе мудрых советников" (и не более того!), то в "Истории...", написанной через несколько лет, от Вассиана якобы исходит уже целая концепция: "Хочешь быть самодержцем – не держи около себя ни одного советника, который был бы умнее тебя, потому что ты сам лучше всех". Эти советы – не одно и то же...
Историк Б. Н. Флоря обратил внимание, что сам Иван Грозный нигде не упоминал о своей встрече с Топорковым и никогда не использовал выражения, близкого по смыслу к высказыванию: "Не держи советника умнее себя". Эта идея либо была чужда, либо просто не заинтересовала Ивана Васильевича. Курбский просто придумал ее судьбоносное влияние на царя.
Мы специально настолько подробно остановились на разборе рассказа Курбского о Кирилловском "езде", чтобы для читателя стали понятней как особенности творчества князя, так и его, скажем так, моральный облик. Тем не менее до сих пор в учебниках и научно-популярных книгах можно прочесть обличительный рассказ об упрямом и глупом царе Иване, "злобесном" Вассиане Топоркове и мудрых и гуманных советниках Андрее Курбском и Максиме Греке.
Жизнь в боях и походах
Андрей Курбский вернулся на театр военных действий в новых чинах. В октябре 1553 года при выходе на Коломну по вестям о набеге ногаев: Исмаил-мурзы, Ахтара-мурзы и Юсупа – он выступал первым воеводой полка левой руки (второй – М. П. Головин). 6 декабря 1553 года первым воеводой сторожевого полка (под его началом были М. И. Вороной-Волынский и Д. М. Плещеев) Курбский отправился на усмирение казанских татар Арской и Луговой стороны, "места воевать, которые не подчинились государю". 8 сентября 1555 года он вновь был послан в Казань вместе с Ф. И. Троекуровым для борьбы с партизанским движением поволжских народов.
Участие князя в покорении народов бывшего ханства длилось несколько лет. Курбский винил в карательных акциях царя. При этом гибнущих от рук "усмирителей" татар и черемисов князю было нисколько не жаль. Ему было жаль себя – что он вместе с другими воеводами потратил столько времени и сил на резню этих "варваров". А виноват во всем был царь – с точки зрения боярина, мятеж татар произошел по воле Бога, который таким образом еще раз наказал русского монарха за самовольное правление и нежелание следовать советам умных людей. Курбский здесь был в чем-то прав: после покорения Казани некоторые воеводы советовали государю зазимовать с войском в Казанской земле, чтобы по горячим следам уничтожить все очаги сопротивления. Царь же осенью 1552 года увел армию на Русь, и поэтому потом понадобилось опять посылать полки для "зачистки" поволжских лесов.
История не знает сослагательного наклонения – Курбский в своих оценках несомненно прав, указывая на то, что взятие столицы ханства вовсе не означало автоматическое подчинение русским всей территории Поволжья, населенной татарами, чувашами, башкирами, вотяками и т. д. Но можно ли было добиться этого подчинения зимовкой войска в чужой, незнакомой земле, в самом эпицентре неизбежной партизанской войны, с риском подвергнуть армию голоду и болезням? Россия к середине XVI века не имела опыта обустройства столь многотысячного войска на зимних квартирах на оккупированной территории. Был опыт дальних многомесячных походов малыми силами, но не лагерных зимовок в условиях постоянных боевых действий. То, что предлагал Курбский, на первый взгляд выглядит правильно, но при ближайшем рассмотрении оказывается безответственной авантюрой.
Судя по всему, Курбский воевал в Казанской земле несколько лет, с осени – зимы 1553 года по 1556 год. Он был там не непрерывно, а выезжал на Русь по крайней мере однажды, в 1554 году, поскольку в 1555 году у него родился сын. Несмотря на всю досаду от участия в негероической и утомительной карательной акции, князь считал себя носителем высокой миссии: недобитые враги подняли мятеж. Срочно посланные на подавление бунтовщиков Курбский с товарищами были вынуждены исправлять ошибку царя. Как с гордостью писал князь, "и с тех пор стала покорной Казанская земля царю нашему". Таким образом, подлинным покорителем Казани, с точки зрения князя, является он сам и его соратники-воеводы. А вовсе не Иван Грозный...
После возвращения с окраины Российского государства в июне 1556 года Курбский в первый раз упомянут в источниках с боярским чином. Во время выхода к Серпухову он назван уже не воеводой, а состоящим в свите государя. В списке членов Боярской думы его имя находится на последнем, десятом, месте. Однако вхождение в состав Боярской думы мало сказалось на дальнейшей карьере Курбского. Он по-прежнему подвизался на военном поприще. Уже в осенней росписи 1556 года по полкам на южных рубежах он опять значится первым воеводой полка левой руки, стоявшего в Калуге (второй – М. П. Головин). Весной 1557 года при аналогичной росписи князь выступает в знакомой нам должности второго воеводы полка правой руки под командованием П. М. Щенятева. Войска стояли в Кашире.