Это были напряженные дни. Воздушные тревоги следовали одна за другой, днем и ночью. Фронт придвинулся вплотную к столице.
Кривая выписки из госпиталя в ноябрьские дни неуклонно росла, порой приходилось принимать сдерживающие меры, чтобы не загружать войска первой линии бойцами и командирами, еще нуждавшимися в лечении. Специальная комиссия из врачей и политических работников тщательно изучала заявления каждого, пожелавшего раньше срока выписаться из госпиталя, и почти всегда безошибочно разрешала возникавшие конфликты. Больше всего споров было с курсантами из пехотного училища имени ВЦИК. Они требовали своего, а хирург писал свое. Они не соглашались, спорили, грозясь уйти без документов, хотя великолепно знали, к чему бы привело их появление на дорогах к фронту без медицинских карточек или справок.
Пройдут годы, историки, поэты и художники будут кропотливо изучать героические дела того поколения, которое в огне боев под Москвой отстояло честь нашей Родины.
В незабываемые суровые дни осени 1941 и зимы 1942 года судьба Москвы стала судьбой каждого советского человека: и тех, кто сражался на ее подступах, и тех, кто в далеком тылу всеми силами помогал фронту.
Битва за столицу развертывалась на земле и в воздухе. Войска центра прочно удерживали свои позиции, перемалывая гитлеровцев в изнурительных боях.
Гремят залпы зениток, падают фугаски, но улицы полны людей. На бульварах женщины убирают сугробы снега. Резкий, холодный ветер пролетает по улицам, стоят скрипучие морозы. С трудом поддерживаем сносную температуру в помещениях. Отправили бригаду комсомольцев - двадцать пять лесорубов - добывать дрова.
В открытые ворота безостановочно въезжают одна за другой грузовые машины, крытые брезентом, санитарные автобусы и останавливаются возле приемных отделении, Кажется, им конца не будет. Раненые заполняют все коридоры и свободные углы. Занято подвальное убежище, созданное нашим предшественником. Но стены госпиталя словно гуттаперчевые; заботливые руки подхватывают очередные носилки и вносят их в теплое помещение. А порожние машины все выезжают через ворота, чтобы привезти других… На перекрестках во дворе недавно установленные затемненные семафоры гаснут и зажигаются.
Не знаю, что и придумать, - пожаловался я начальнику сортировочного отделения Ковальчуку. - Нигде ни одного свободного места!
Не отчаивайтесь, - ответил он, - я нашел как будто помещение человек на триста - четыреста.
- Что? Что ты сказал?
- Тут недалеко под нами, пойдемте со мной.
Мы спустились по лестнице и попали в темный подвал. Пока Ковальчук открывал тяжелую дверь, передо мной возникло лицо сестры, которая негодующе говорила: "По-вашему выходит, мои раненые, которые настрадались в дороге, на холоде, теперь должны еще ожидать на улице?.." Тут я с усилием мотнул головой, чтобы отогнать навязчивые мысли, и заметил удивленный взгляд Ковальчука:
- Я вам уже второй раз говорю, что дверь открыта. Входите.
В подвале я распорядился установить телефоны, провести свет, убрать и вымыть все. Эта ночь была рекордной по числу прибывших раненых.
Впоследствии, когда мы получили еще одно помещение - школу фабрично-заводского ученичества, - мы отказались от подвала, но в трудную минуту он нас просто спас.
Мы выставляем мемориальные доски на домах умерших знаменитостей, увековечиваем дома во имя тех или иных событий. Почему бы не повесить мемориальную доску у такого вот подвала с Надписью: "Здесь, в трудную минуту жизни, в декабре сорок первого года, лежали раненые бойцы, защищавшие столицу"?
А раненых все везли и везли. Обширный двор и прилегающие к Лефортовскому госпиталю улицы были сплошь забиты машинами. Легкораненые в одиночку и группами соскакивали по сигналу санитаров и отправлялись в отделение Лященко: они и без нас неплохо находили дорогу в теплое помещение, к шумящему самовару, к горячей воде.
Выбрав свободную минуту, я подошел к одному капитану с перевязанной ногой и спросил:
- Что нового на фронте? Сегодня у нас необычайный наплыв…
- Разве вы не знаете?.- ответил он. - На центральном участке фронта враг в панике бежит. За два дня наши войска продвинулись вперед на тридцать километров, взято много пленных и техники. На дорогах творится что-то невообразимое. Гонят тысячи пленных. Жаль, не вовремя меня ранило, а то бы я сейчас был уже где-нибудь под Можайском…
Проходя мимо отделения Ковальского, я заметил, что из машин разгружают моряков в черных бушлатах. Их было немного, кажется, человек шесть - семь. Возле них хлопотал чем-то озабоченный мичман. Вначале я даже удивился: откуда под Москвой быть морякам? С юношеских лет, как и многие мои сверстники, я мечтал о плавании не кораблях, о далеких путешествиях вокруг света, на Северный полюс, помню, даже пытался бежать из дома в трюме парохода, носившего звучное название "Бештау".
- Откуда моряки? - спросил я мичмана.
- Морской пехоты, вторая дальневосточная бригада, везу из-под Можайска, дралась у Химкинского водохранилища.
- Здорово там, говорят, фашистов покрошили?
- Уж будьте спокойны, век будут моряков помнить, - ответил мичман.
О наших трудностях узнал Московский комитет партии, и меня с Савиновым вызвали в МК. Хорошо знакомый нам заведующий военным отделом ввел нас в большой кабинет и представил товарищу Щербакову:
- Начальник и комиссар Лефортовского госпиталя.
Медленно приподнявшись из-за стола, товарищ Щербаков крепко пожал нам руки и пригласил садиться.
- Говорят, у вас туго с размещением раненых? Приходится задерживать разгрузку машин?
Я молча кивнул головой.
- А вот недалеко от вас, - продолжал товарищ Щербаков, - находится новенькая, только в прошлом году построенная школа ФЗУ. Почему бы вам не использовав ее для увеличения полезных площадей? - Подойдя к большой карте города, он подозвал нас и указал пальцем - Смотрите, она совсем рядом с вами, через две улицы, и трамвайная линия рядом с ней проходит. Надо вам, не теряя времени, осмотреть и занять помещение. А мы вам поможем привести его в порядок. Плохо вы нажимаете на районный комитет партии. Нет для него сейчас дела более ответственного, чем помощь фронту и раненым. Ставили вы свои вопросы там?
- Ставили, товарищ Щербаков, и нам помогли, - ответил Савинов. - Вот только вчера просили прислать женщин ремонтировать белье…
- Не просить надо, а требовать. Вы старый большевик, а растерялись. В Москве да не найти возможностей создать нашим раненым наилучшие условия!
Заглянув в свой блокнот, он обратился ко мне:
- Объясните, почему раненые, разгруженные с поезда № 1048 на Белорусском вокзале в двадцать один час, в течение двух часов оставались там. Когда к вам поступили?
Я тоже заглянул в свой блокнот: - В 23 часа 40 минут.
- Чем вы это объясняете?
- Не хватает закрытого транспорта и горючего.
- А вы не задумывались над возможностью утепления трамваев для перевозки тяжелораненых, как это делали еще в первую мировую войну?
Мы с Савиновым почувствовали себя школьниками, не сумевшими ответить на самый простой вопрос.
А товарищ Щербаков уже звонил кому-то, и через минуту-другую пришел заведующий транспортным отделом.
- Распорядитесь немедленно утеплить трамваи, переоборудовать и приспособить для перевозки раненых от Белорусского, Киевского, Ленинградского и Курского вокзалов до Лефортова. - Положив руку на тренькающий телефон, Щербаков продолжал: - Наш госпиталь должен бесперебойно принимать раненых, и не только своего, Западного фронта, но и других фронтов… Не будет хватать места - занимайте школы и другие помещения в районе.
В полутора - двух километрах от госпиталя находилось большое, прекрасной архитектуры четырехэтажное здание школы ФЗУ. Старушка-сторожиха повела нас в пустующие помещения. Все стояло на своих местах, классы чисто вымыты, цветные нетронутые мелки лежали на досках, повсюду царил образцовый порядок.
- Хоть садись и начинай заниматься, - сказал я.
Сторожиха смахнула слезу. В кабинете биологии молча смотрели на нас чучела сов и филина. Один класс был заполнен цветами.
Кто у вас о них заботится? - спросил Степашкин старуху, грея руки над маленькой "буржуйкой". Недавно политые, цветы ласкали глаз своей свежестью, капельки воды еще не успели высохнуть на листьях.
- Да кому же больше заботиться, кроме меня, - ответила старушка.
Спустившись на второй этаж, мы увидели совсем другую картину.
Тут недалече бомба упала и побила недавно окна, - как бы оправдываясь, сказала сторожиха.
А кто вставил фанерки? - спросил я.
Ребята приходили и помогли мне дыры заткнуть, а то снег набрался и попортил паркет.
Большой физкультурный зал и душевые были залиты солнечным светом. Вот находка для нас!
У нас школа теплая, - рассказывала сторожиха.. - Тут раненым будет очень хорошо. Вы только скажите, я мигом соберу людей вымыть классы. А что насчет досок, то в сарае их много лежит. У нас район рабочий, как узнают, что госпиталь открывается, все набегут, помогут.
Спасибо, мамаша, - говорит ей Степашкин. - Обязательно потребуется помощь женщин, без них нам зарез.
- И хорошо! Я сегодня обойду родителей. Я здесь семнадцать годов без малого всех наперечет знаю.
Для ремонта и переоборудования помещений в мирное время потребовалось бы не менее месяца. Но в школу пришли рабочие и работницы, родители и неродители. Ремонтировали котельную, заменяли батареи, стеклили окна, в будущих операционных поверх паркета укладывали плитки, свозили кровати, матрацы, тумбочки из пустующих студенческих общежитий. Через пять суток новый филиал мог принимать раненых. Было здесь тепло, ярко блестел натертый паркет; ковровые дорожки, настольные лампы, картины создавали уют.
Жизнь госпиталя продолжалась все в том же ритме. Ни днем, ни ночью не стихал шум въезжающих и отъезжающих машин. Наша армия все время находилась в движении. Словно в гигантской мельнице перемалывались гитлеровские полчища, но и наши части несли тяжелые потери. Передышка, отдых, хотя бы на время, были для нас несбыточной мечтой. Всякого рода совещания и конференции сократились до минимума, люди засыпали, едва присев на стул.
В ночное время и в часы больших поступлений раненых приходилось поднимать и отдыхающие смены. Был брошен лозунг: "Каждая сестра, каждая швея, повариха, санитарка, каждая работница-общественница завода-шефа должна выходить по крайней мере одного тяжелораненого". Это полезное начинание вскоре было подхвачено всем коллективом.
Ежедневно начальник нашего штаба Шулаков приносит на доклад рапорты врачей, сестер, санитаров, общественниц с просьбой отправить их на фронт.
Мы произвели своеобразный подсчет.
- Сорок три процента сотрудников подали заявления по одному разу, шестнадцать - по два раза; тринадцать процентов - по три и четыре раза; итого три четверти всего персонала, - сообщил я на общем собрании. - Что случилось бы, если бы мы вняли этим благородным стремлениям? Сегодня нам не с кем было бы лечить раненых. Мне так же, как и вам, хочется быть в самых первых рядах войск, но дисциплина есть дисциплина. Нас поставили там, где мы более нужны, и мы должны порученное дело выполнять с честью.
После собрания Шлыков попросил нас с Шуром немного задержаться:
- Поразительно много за последние дни поступает раненных в голову. У меня есть одно предположение.
- Какое?
- Каска…
- Что каска?
- Не надевают каску перед атакой и во время обстрела.
- Надо как следует проверить у раненых. Вы понимаете, Александр Архипович как могут быть важны для фронта ваши выводы?
В течение полудня Шлыков и Шур с двумя писарями опросили около двухсот раненных в голову, состоявших на лечении у нас и в других госпиталях. Беседовали врачами и установили у некоторой части бойцов пренебрежительное отношение к каске как защитному средству, а в результате непомерное увеличение ранений в голову во время атак, бомбежек и обстрелов… Командующий фронтом Г. К. Жуков проявил большой интерес к нашему сообщению и немедленно издал приказ об обязательном ношении касок. Результаты сказались незамедлительно: кривая роста ранений в голову резко упала.
- Опять привезли неизвестного тяжелораненого, - как-то сообщил мне Ковальчук. - Ничего не удалось у него узнать. Положение его безнадежно. Без сознания.
- Нет ли фамилии на фуражке? Красноармейцы иногда пишут свою фамилии на внутренней стороне фуражки.
- Он поступил без головного убора.
- А других раненых вы не пробовали опросить?'
- Опрашивал, его никто не знает.
- А в вещевом мешке что у него нашли?
- Белье, табак, патроны, капсюли от гранат, консервы и пачку детских рисунков, больше ничего.
- Вы не захватили рисунки?
- Нет, - удивился он. - Там ничего не написано.
- Прикажите принести их.
Через несколько минут Ковальчук принес рисунки.
- Обычные детские рисунки - подарок отцу на фронт.
И вот рисунки, сделанные простым карандашом на листках ученической тетради и акварелью на бумаге для рисования, лежат на столе. Некоторые подписаны, другие без подписи, на некоторых только одно слово "Папочке", на других - "Дорогому папе от сына Сережи. Папочка, приезжай скорее домой. Я тебя очень люблю". Рисунков штук тридцать, видимо, Сережа регулярно писал отцу на фронт. Меня особенно тронул один рисунок: деревня, обрыв, на маленьких санках ребенок с собачонкой в руках внизу подпись: "Наш Тузик".
Как найти сына или жену умирающего от раны красноармейца? А что, если попросить радиокомитет объявить по радио, что разыскивается автор рисунков? Можно попытаться запросить впереди лежащие медицинские пункты, как мы это делали не раз, но вряд ли в настоящее время можно рассчитывать на успех. Желание узнать имя бойца однако, пересилило, и я, не мешкая, набросал письма: одно в радиокомитет, другое в несколько медицинских пунктов, расположенных вокруг нас. Передав Савину письма и рисунки, я объяснил, что надо действовать безотлагательно. Особо понравившийся мне рисунок я положил в свою заветную папку: когда-нибудь, даже если не удастся ничего разузнать, я вспомню о неизвестном мне мальчике и его отце. Из четырех частей прислали списки раненых, отправленных к нам, и список бойцов, пропавших без вести, с адресами их родных.
Мы написали письма по этим адресам, почти не надеясь на ответ. И когда мы уже потеряли всякую надежду, почти в одно время получили ответ из радиокомитета от двух матерей Сереж. Одна мать писала, что она слушала передачу по радио, у нее есть сын Сережа, он действительно посылал отцу на фронт рисунки, их было три или четыре. Ее мужу тридцать шесть лет, на фронте с первых дней войны… Это было не то: возраст не сошелся. "Нашего" Сережу мы нашли, получив второе письмо от его матери из Абакана: она прислала рисунки сына с надписями. Почерк и характер рисунков не оставляли больше сомнений: все совпадало. Но мы боялись проявить неосторожность и снова написали семье. И только тогда, когда мать Сережи прислала фотографию мужа, сомнения исчезли. Все, кто принимал, кормил, лечил сережиного отца, подтвердили тождество. И тогда мы написали семье бойца о последних днях его жизни.
Советские войска уже полностью освободили Московскую и Тульскую области. Бои шли неподалеку от Можайска и Вереи. Не исключалась возможность, что не сегодня-завтра и мы тронемся вперед. Всем нам не терпелось поскорее добраться до до знакомых мест… Вязьма… Новоторжская…
…Из лагеря смерти под Можайском привезли в госпиталь тех, кого удалось там спасти. Чистые, выбритые, одетые в белоснежное белье, освобожденные отличались только необыкновенной худобой и бледностью, какая бывает у людей, долго не видевших света.
Одни из них попросил меня присесть у его койки.
Я командир авиационного звена старший лейтенант Георгиевский. Хочу рассказать вам перед своим полетом в стратосферу, - горько улыбнулся он, - почему я попал плен. Мне все равно не жить. Сегодня ночью или завтра меня не станет.
Наш разговор стоил ему больших усилий, он сразу покрылся потом. Кожа была совсем прозрачной, губы сухие, синие. Но, напрягая все силы, чтобы не потерять нить разговора, летчик сбивчиво рассказывал о своей прошлой жизни, о семье, оставленной в Вольске, о жене и дочери Наташе, родившейся за полгода до войны, о школе летчиков и командире авиационного полка Сарычеве, о боевых полетах по тылам врага…
Сейчас… - сказал он, вытирая полотенцем пот с лица, и, сильно закашлявшись, оставил на полотенце свежие сгустки крови. - В январе летали бомбить порт Пиллау. Подбили меня ночью на обратном пути… Раненным попал в плен, скрыл, что командир звена… Избили, Топтали сапогами, били шомполами… Отправили в лагерь. Два раза бежал, ловили… Присягу не нарушил, чести Родины не продал. - Он опять закашлялся и, прижимая к губам полотенце, устремил на меня тускнеющие глаза.- Партии всегда был верен… напишите матери… жене… Все время, с ними вместе…
Он прилагал последние усилия, торопился сказать о самом главном, о самом святом, что поддерживало его в часы суровых испытаний, - о том, что верность Родине и партии он сохранил до конца, что она неотделима от любви к своим родным - к матери, жене, ребенку.
И сознание до конца выполненного долга наполняло его гордостью в тот последний час, когда не лгут ни себе, ни окружающим.
С Малой земли
Как-то мы получили срочный запрос из Центрального партизанского штаба за подписью К Е. Ворошилова: разыскивалась раненая Евгения Павловна Гречкина. Ее доставили к нам прошлой ночью с полевого аэродрома. Девушка лежала в послеоперационной палате и, облокотившись на стоящий рядом с койкой стул, писала левой рукой.
Когда я подошел, она сделала было попытку встать, но на нее набросились Шур и Минин:
- Лежите, лежите. Изволите ли видеть, требует, чтобы ее во что бы то ни стало выписали и, мало того, дали ей письменную справку, что она может продолжать дальнейшую службу.
- Какую службу и где? - поинтересовался я.
- Этого она не говорит. Партизанка, и все. Но вы подумайте сами, - продолжил Минин, разводя руками, - за ней надо понаблюдать хотя бы несколько дней.
- А что показал рентгеновский снимок? - спросил я.
- На рентгене небольшое затемнение в средней доле правого легкого,- ответ Минин и, вынув из папки с историей болезни две рентгенограммы, подал их мне. Пока, к счастью, все идет гладко. Но ведь ранение легкого может дать осложнения.
- Может дать, а может и не дать! - полусмеясь, полусерьезно воскликнула Гречкина. - Что хотите со мной делайте, но через трое суток я должна вылететь обратно. Из-за моего отсутствия могут погибнуть наши люди. О, если бы вы только знали если бы я могла вам все рассказать!
- Знаете что? - еще раз взглянув на снимок, сказал Шур, - Раз вы так настаиваете, мы сообщим в ваш штаб и скажем, что вы можете лететь обратно по завтра при условии, если и там будете находиться под врачебным присмотром.