Но разоблачение Кати произошло не в тридцатые годы, а в 57-60-м. Я же снова возвращаюсь к Кате образца "Спасибо, Лидочка. Не беспокойся, Лидочка", то есть в август тридцать седьмого.
…Итак, я отправила ей телеграмму с просьбой срочно придти. Ее кандидатура для поездки в Киев казалась мне наилучшей. "Фамилии у нас с нею разные, - рассуждала я, - откуда же возьмутся подозрения? Видимся мы редко, а Митя и знаком-то с нею никогда не был. Она спокойно может ехать в Киев, не возбуждая ничьих подозрений".
Катя явилась утром, на следующий же день, 2-го. (Ночь с 1-го на 2-е я спала уже не на полу, а на раскладушке, добытой взаймы у соседей.) Я объяснила ей дело. "Да, Лидочка. Конечно, Лидочка. Я, Лидочка, с удовольствием съезжу. Я так люблю Киев. Служба? Ну, на службе я что-нибудь придумаю". Мы пили с нею в кухне чай, когда пришел Валов и принес билет - большая удача! - но, к моему огорчению, не на 3-е, как я мечтала, а на 4-е - на 3-е не удалось. Лишние сутки! Делать было нечего. Катя положила билет в сумочку и ушла, обещая позвонить вечером и зайти еще раз. Я же осталась один на один со своими размышлениями: писать ли Мите?
Превратить ли Катю в устное послание? Или рискнуть на письменное?
Сколько в уме сочинила я Мите посланий, устных и письменных! Наверное, целый том. Однако ночь с 31 июля на 1 августа упорно не поддавалась слову. Да и в изображении ли ночи дело? Я должна написать Мите свой совет, а его-то у меня и не было. Мне казалось, решать способны мы только вместе. Увидеться! Но как и где? Нет, и не это главное. Главное - понять. Я сбивалась. Как объяснить ему белесый, оструганный затылок, рукописи в клочьях на полу, бурые печати на дверях. Но не в этом ведь дело. Я хватала карандаш, но и карандаш, хоть убей, не помогал уяснить мысль. Мысли не было - было ощущение: оказаться бы вдвоем, один на один, вместе, с глазу на глаз, и тогда, только тогда, спасительная мысль осенит нас.
(Втайне от самой себя я верила, что катастрофа вызвана моей виною. Если в день Митиного отъезда я могла опоздать на вокзал - значит, я оставила его раньше, чем разлучил нас поезд. Теперь тщетность его ожидания - а он, конечно, прислушивался к шагам на лестнице и ждал меня здесь до последней минуты, - тщетность его ожидания живет в опечатанной комнате… Не веруя в Бога, в молитву, я смутно верила в спасительную силу постоянной сосредоточенности на том и тех, кого любишь. Если бы я, в день Митиного отъезда, сосредоточенностью своей его не покинула - быть может, ничего и не случилось бы. Такое рассуждение лишено логики. Но чувство не нуждается в логике, а чувствовалось мне так. Потому, наверное, я не в силах была рассуждать, думать: чувство перебегало дорогу самой простой мысли.)
Крутков признался на следствии, будто делал бомбы, хотя никогда и не помышлял о них. Его били до тех пор, пока он не признался.
И Митю будут бить?
Вот тот, с оструганным затылком, гнилозубый, поднимет на него руку?
"Никогда не говори о том, чего не понимаешь, - вспоминались мне слова, сказанные Крутковым сестре. - Не смей говорить о том, чего не понимаешь!" В ушах у меня стоял Митин крик: "А-а! там бьют! А мы-то, дураки, не догадывались. Там просто бьют! Все гениальное - просто".
(Митя! В чем бы ты ни признался под пытками - ни я, ни друзья не поверим. И не упрекнем. А я до конца жизни буду за тебя бороться.)
Ела ли я что-нибудь в эти дни или только сочиняла письмо? Не помню. Спала на раскладушке в Люшиной детской, ничего не варила, пила чай. И вдруг… извлекла из почтового ящика письмо.
И не чье-нибудь - Митино!
Доисторическое. До 1 августа. Незнающее письмо. Из нашей прежней, канувшей на дно, затонувшей жизни.
6 августа - день Люшиного рождения. Митя писал, что в Киеве обошел все игрушечные магазины и купил удивительную белую собаку, заводную, которая умеет лаять. Собаку он привезет сам. (Я поняла: ему трудно сразу расстаться с заводной собакой.) Ни слова укора мне за мое постыдное опоздание. Он угадал, что я и без того угрызаюсь, но как угрызаюсь - он, не чуя совершившегося, - разве мог угадать?
Это неправда, что Митя был. Он жив, он есть, я держу в руке его листки, его почерк!
…Митя много писал о своих родителях, о брате, об архитектурном разбое в Киеве. О брате писал, что непременно попытается перевести его на работу к нам, в Ленинград, "а то в Киеве он на своей службе как-то гаснет". (Они были глубоко и тесно связаны - братья-близнецы, Изя и Митя Бронштейны, и им всегда не хватало друг друга. Был ли у Изи творческий дар - не мне судить, но познания большие, и он безусловно понимал, что делал в науке Митя.)
Митя раздумывал: вправе ли они оставлять стариков одних? Ведь если Изя тоже переберется в Ленинград, где уже давно живут Михалина и он, Митя, то отцу и матери будет одиноко и горько.
Митя раздумывал, не взять ли брата к себе? "У меня больше нет у меня", - писал когда-то Герцен… Митя еще не знает, что у него больше нет у него.
…Мне предстояло терпеливо ждать 4-го, когда Катя отправится в Киев. Долгонько! Но 6-го Митя узнает все. "И что тогда? - думала я. - Что он тогда сделает? Конечно, уже и то будет великое счастье: между мною и им будет преодолена неизвестность. Он узнает: заводная собака, умеющая лаять, - это миф, а вот бурые печати на дверях - это истинная действительность. Но что же, узнав, он предпримет? Вернется сюда, прямо к ним в лапы? Уедет из Киева, спрячется? Но как и где? Ведь без прописки у нас жить нельзя. Пошлет телеграмму Сталину? Поедет в Москву к президенту Академии наук?"
Я же была до такой степени оглушена происшедшим и не готова к случившемуся, что не смела даже в душе своей давать Мите советы. Мне казалось: вот если бы я его увидела, услышала, дотронулась до его руки - тогда и поняла бы. И он понял бы.
С Катей мы условились встретиться утром 4-го - из осторожности в сквере. Я решила: никакого письма ей не дам, а она выучит мои слова наизусть. Катя пришла. Я принесла ей на дорогу батон, вареные яйца, сахар и яблоки. "Ну, зачем ты, Лидочка? Спасибо, Лидочка. Напрасно ты беспокоилась, Лидочка". Я дала ей в дорогу деньги - на обратный билет да и вообще, просто так. Митя забыл выглаженные и приготовленные для него Идой носовые платки - их я послала ему. Любимые вещи - книги - все оказались взаперти, недосягаемы, ничего не пошлешь. Катя аккуратно повторила мои слова. Мною сочинилось не письмо, не телеграмма, а какая-то бездушная справка. "Митя, в ночь с 31-го на 1-е у нас был обыск. Мне предъявили ордер на твой арест". Тянуло прибавить: "Обнимаю тебя. Пока я на воле - буду за тебя бороться. И в тюрьме тоже… Пока я на земле. Пока я жива…" Но никак не выговаривались мною эти слова Кате. Тут уже влага, слезы в горле - это можно, только уткнувшись ему в грудь.
С Катей мы рассчитали так: если в Киеве ей помогут срочно достать обратный билет, вернется она 8-го. Митя будет уже предупрежден. И я узнаю, что он решил о себе и обо мне и как мне жить дальше.
6-го, день Люшиного рождения, я проведу в Сестрорецке, а вечером вернусь в город и буду ждать Катю.
Днем 5-го я вышла за дверь глянуть - нет ли в ящике нового Митиного письма. Нашла мятую бумажку: "Лидочка, не сердись, пожалуйста, я потеряла билет, а к тебе не дозвонилась. Извини, пожалуйста. Твоя Катя".
У меня подкосились ноги, я так и села на стул в передней. Я читала и перечитывала Катиным библиотечным почерком написанные слова и не верила глазам своим.
Твоя Катя. Твоя Катя. Твоя Катя.
Это был удар по голове кирпичом. Это было, как ночной звонок в квартиру, как "мальчик безнадежен", как "удалить аппендикс опоздали, заражение крови неминуемо". Это было заражение горя - предательством.
Это было также и воровство, спекуляция, но о спекуляции я тогда не подумала.
Потерять билет! Потерять мои последние слова Мите, мое SOS через пространство и горе! Потерять билет, когда каждая минута дорога!
В тот день я поняла случившееся так: Катя побоялась ехать, а мне побоялась сказать "нет". "Да, Лидочка, конечно, Лидочка". Трусиха и растяпа, вот она кто… О настоящей судьбе билета я тогда не додумалась.
В онемении бешенства сидела я на стуле под вешалкой. Потеряла билет! Потеряла мое слово Мите! Может быть - спасательный круг.
И только через три десятилетия, когда я, за многие годы совместной жизни, узнала Катю близко, увидела насквозь - я, глядя назад, догадалась: струсить-то она, конечно, струсила, но выгоды своей не упустила. Она вовсе не потеряла, она продала билет на вокзале перед самым отходом поезда - попозже, попозже чтобы подороже содрать.
Но в августе тридцать седьмого мне не до того было: потеряла Катя или продала. Я просто заплакала. Впервые за эти дни. От своей беспомощности. От Катиного вероломства.
Катя была моя двоюродная сестра, я видела ее когда-то совсем маленькую в Одессе у любимой нашей бабушки, папиной мамы, на коленях. Плакала я от соприкосновения с низостью, трусостью, лживостью. Как она могла мне не дозвониться, если я целый день сидела дома? Зачем она лжет? Она гораздо хуже Кости Г. - тот поступил прямо.
Я плакала, и плакала, и плакала, истекая слезами на своей раскладушке, - и вдруг раздался звонок. Я подумала: "Теперь за мной. Ну и хорошо. Ближе к Мите".
- Кто там?
- Вам телеграмма.
Я знала, что часто так отвечают они.
Я сбросила цепочку с двери и отодвинула засов. Пусть. Я устала. За мной так за мной. Пусть.
Это был знакомый почтальон. И в самом деле телеграмма. И не от кого-нибудь - от Мити. Поздравительная!
"Поздравляю Люшеньку и тебя с днем рождения тчк получил только одно письмо тчк пиши чаще Митя".
Телеграмма отправлена 5-го днем. Сегодня 5-е! Значит, он цел и невредим. Значит, они еще не схватили его. Значит, надо снова и снова во что бы то ни стало добывать билет и искать курьера. А не реветь тут из-за подлюги Кати.
9
Я отправилась за билетом сама. Я была готова и ехать сама. Но на вокзале - толпы. Без блата тут ничего не поделать. Я к Валову: Матвей Петрович цел, невредим, вот от него телеграмма, видите подпись: Митя! Не можете ли вы снова достать билет? Стыдно признаться, вы достали, а Катя потеряла его. Тут меня ждала нечаянная радость: у Тани не аппендицит, она поправилась, Валов же, ругнув Катю, вызвался не только снова достать билет, но и ехать сам: Танечка теперь вне опасности, можно оставить ее с домашней работницей. На поверку этот человек оказался гораздо смелее и сердечнее многих. (В тридцать седьмом он уцелел. Но во время блокады, отправив жену и дочь в эвакуацию, умер от голода.) Мы условились, что 6-го вечером он еще раз зайдет ко мне - за полтора часа до поезда.
6-го утром я купила куклу, торт и, увы! керосин и поехала в Сестрорецк. По дороге то и дело вынимала из сумочки Митину телеграмму: да, да, телеграмма от Мити. Про него нельзя говорить "он был", он есть, он жив… Телеграмма - подтверждение нашей прежней жизни, как и керосин, и кукла.
Люша уже почти не хромает. Забавная ямочка на левой щеке. Подарок, посланный Корнеем Ивановичем и Марией Борисовной: кукольный сервиз на 12 персон. Подарки от гостей. У Люши в гостях дети - она важно разливает по рюмкам лимонад, и они чокаются. Ида поставила на стол черничный пирог. "Мама, я помогала собирать… Мама, у тебя черные усы от уха до уха!" Общее веселье.
Я заторопилась обратно - не опоздать на свидание с Валовым. Что же в конце концов реальность: черничный пирог или печати на дверях Митиной комнаты? Кажется, Иде в моей спешке почудилось недоброе, но она за трехлетнюю жизнь у нас привыкла, что я и Митя и все друзья наши вечно торопимся к каким-то своим корректурам, рукописям, ученикам, книгам, что мы никогда не справляем праздники толком, "как у людей", - и ни о чем не спросила. Ида - свой человек, я ей все расскажу, но потом, потом. А сейчас - встреча с Валовым. Через 30 часов он увидит Митю!
Приехав домой, я убедилась, что черничный пирог лгал. Дома, в почтовом ящике, меня ждала повестка. Нет, не в НКВД, а на почту, всего лишь… "Поступила телеграмма… из Киева… Зайдите на почту от… до… номер окошечка… номер телефона…"
У меня оборвалось сердце. Поздравительная еще от кого-нибудь с днем Люшиного рождения? От Цезаря? Нет, Цезарь Самойлович в Крыму, а тут ясно написано "из Киева". Значит, от Мити… Мало ли о чем мог дополнительно телеграфировать Митя! Например: "Отчего нет писем. Беспокоюсь здоровьем", - сочиняла я, перебегая дорогу.
И вот - телеграмма в руках.
"Митя задержался на неопределенное время тчк Выясняйте обстоятельства. Бронштейны", - прочла я тут же на почте.
"Выясняйте обстоятельства". Одно обстоятельство мне сделалось ясным мгновенно: предупредить Митю я не успела. Он взят. Его увели. А подарено мне было на его спасение, или хотя бы на то, чтобы предупредить об опасности, - целых пять дней. И я их истратила зря.
…Пришел Валов - чисто выбритый, с чемоданчиком, готовый к отъезду. Молча я протянула ему телеграмму. Ехать более некуда, незачем.
Молча он возвратил мне деньги. Молча ушел - вероятно, снова на Витебский.
Кому-то другому достанется и этот билет.
СОТНИ "СПРАВОЧНЫХ" ДЛЯ НЕВЫДАЧИ СПРАВОК
1
"Выяснить обстоятельства" чьего бы то ни было ареста - почему человек арестован, за что, где он - было в ту пору так же затруднительно, как во время извержения вулкана наклониться над кратером и туда заглянуть.
Не в том дело, опасно заглядывать или безопасно. Тюрьмы, прокуратура, НКВД отделены были от остального мира двойным оцеплением: вооруженной охраной и толпами осиротелых людей. Подойти к окошечку, где в тюрьме выдавали справки, а иной раз соблаговоляли принять 15 рублей, было не то что опасно, - а не подойдешь. В кабинет прокурора, где объявляли приговор, тоже. В Большой Дом - тоже. Толпы кочующих женщин сами заслоняли от себя желанные двери.
Удивительные это были толпы. На вокзалах, в магазинах, на рынках люди шумят, толкаются, бранятся, спорят. Тут толпы беззвучные, еле видимые. Операция по изъятию "врагов народа" производилась в крупных городах многотысячная, соответственно и родственников многие сотни тысяч. Усилия власти направлены были на то, чтобы толпы эти обрели два основные качества: беззвучие и незримость.
Усилия - успешные. Обрели.
Беззвучие достигалось легко: если женщины задавали возле тюремного окошка или перед столом прокурора излишние вопросы или между собою разговаривали чуть громче шепота - справочное окошко захлопывалось, дверь в прокурорский кабинет запиралась.
Надолго? А как вздумается. Потому и боялись разговаривать, расспрашивать громко, настойчиво: ведь если ты будешь себя тихо держать, из окошка могут швырнуть тебе желанную кость - весть, а заговоришь погромче, и захлопнется окно и ты снова погрузишься в безвестие. Ты - и она, и она, и она, и все.
В комнатушках деревянного флигеля возле тюрьмы на Шпалерной, 25 (ул. Воинова); в огромных многооконных и многоколонных залах Большого Дома у Литейного моста; в Военной прокуратуре на Литейном; возле Крестов на Выборгской стороне; в Гражданской прокуратуре на улице Гоголя; в Пересыльной тюрьме возле вокзала - владычествовала тишина. Только безропотно покоряясь тишине, можно было сохранить надежду на малейшее известие: выбыл? здесь? Разрешены ему деньги или не разрешены? Следствие еще ведется, или приговор уже вынесен? Надеясь на крохи известий, немели - прочно.
Но власти требовали от многотысячной толпы не одного лишь беззвучия. Невидимости! твоего мужа, жив он или мертв, уже нет (раз он арестован - он всего только был, да и то вряд ли), а тебе еще дозволено существовать, но при одном условии: притворяйся несуществующей! блюди невидимость! Очередь невидимок. Женщины, пришедшие за справками, склублялись в толпу лишь внутри помещения, а до того как их впускали внутрь, кочевали поодиночке, по двое, по трое, перекочевывали из проходных дворов в пустые подъезды, из пустых подъездов - на заброшенные набережные, в тупики, в переулки. Подалее от человеческих глаз. Вжимайся в стену, проваливайся сквозь мостовую, но чтоб тебя не было видно! Вновь обретешь свою бренную плоть, свою зримость, только внутри помещения: на лестнице и в коридоре Прокуратуры, в колоссальном зале Большого Дома или в комнатушке тюремного флигеля.
Тут, внутри, тебя не видят прохожие - черт с тобой, существуй, стой, но чтоб ни звука, ни стона. Это тебе не рынок, не трамвай, не вокзал. Тут совершается священнодействие: "выдача справок об арестованных" (то есть об осужденных еще до ареста). Тут, если пожелают, швырнут из окошка кость - весть. И даже деньги примут: целых 15 рублей. И квитанцию выдадут. Глодай эту кость, грызи ночами, гадай-загадывай, что станется теперь с его жизнью, да и с твоей тоже.
…Очереди в Ленинграде были несравненно длиннее, чем в Москве. (Я много стояла и там и тут.) В Москве на часы, на полдня, в Ленинграде на сутки, на двое. Но, вне зависимости от длины очередей, цель у распорядителей в Москве и в Ленинграде, да и конечно и во всех городах Советского Союза, одинаковая. Цель каждой женщины: узнать об арестованном хоть что-нибудь, хоть жив ли, хоть здесь ли; цель хозяина: сообщить как можно меньше или попросту ничего. Тысячи справочных для невыдачи справок.
Пробродив по набережной ночь, женщины под утро втискиваются в помещение: сначала на деревянную лестницу, во флигеле возле тюрьмы. Шаткая лесенка ведет в комнатушку, а за той еще одна, а за той еще, а за той еще - и только там, в пятой или в шестой, - заветное окошечко. Очередь клубится в 7–8 рядов, духота, комнатушка набита людьми и дыханьем, а хвост очереди мотается еще в проходном дворе напротив или на набережной, еще только на дальних подступах к заветным ступеням. В комнатушках тишина. Даже шепотом здесь, в святилище, не говорят. Колеблется очередь на усталых, отекших ногах, колеблются перед глазами щелястые стены. Проталкивается сквозь толпу обратно на воздух женщина. Она уже побывала возле окошечка. Все с жадностью вглядываются: есть ли у нее квитанция в руке? есть или нет? Чаще - нет. Не приняли, значит, деньги. Эта розовая квитанция как розовая мечта.
На квитанции обозначено, что для такого-то принято 15 рублей; обозначено чужим почерком, но держит она в руках эту бумажку, словно письмо от него, и читает и перечитывает без конца: вдруг вычитает еще что-нибудь? Ведь приговора еще нет, мало ли, мало ли! Розовые очки, розовое удостоверение в том, что он жив и что он еще здесь, в одном городе с нею. Увидеть бы - не его, на это почти нет надежды, - увидеть бы его собственноручную подпись!
Если собственноручная подпись - тогда уж наверняка: здесь! жив!
С завистью поглядев вслед счастливице, очередь продвигается на один шаг внутрь. "Следующий!" Это зычно. Еле слышный шелестящий вопрос: "Бумазейкин, Дмитрий Сергеевич, здесь?" Тишина. Ожидание. Зык из окошечка. "Сказано вам уже две недели назад: нету здесь такого. Следующий!" - "Так где же он, объясните? В Крестах нет, в Пересыльной нет!" - "Не мешайте работать. По-русски вам сказано: нету здесь такого. Следующий!" - "Буров, Алексей Иванович?" Тишина. "Выбыл. Следующий!" Всхлип: "Куда?" Зык: "А я почем знаю куда!" - "Кто же мне теперь объявит, куда выбыл-то?" - "Не мешайте работать, гражданка. Следующий!" - "Блюменфельд, Исаак Израилевич". - "Здесь. А деньги уберите. Деньги ему не разрешены. Следующий!"