Вѣдь, вотъ же: въ формальномъ отношенiи я пѣлъ Грознаго безукоризненно правильно, съ математической точностью выполняя всѣ музыкальныя интонацiи, т. е пѣлъ увеличенную кварту, пѣлъ секунду, терцiю, большую, малую, какъ указано. Тѣмъ не менѣе, если бы я даже обладалъ самымъ замѣчательнымъ голосомъ въ мiрѣ, то этого все таки было бы недостаточно для того, чтобы произвести то художественное впечатлѣнiе, которое требовала данная сценическая фигура въ данномъ положенiи. Значить - понялъ я разъ навсегда и безповоротно - математическая вѣрность музыкѣ и самый лучшiй голосъ мертвенны до тѣхъ поръ, пока математика и звукъ не одухотворены чувствомъ и воображенiемъ. Значитъ, искусство пѣнiя нѣчто большее, чѣмъ блескъ bel canto… Я уже сказалъ, что каждая новая постановка сближала меня съ какимъ нибудь замѣчательнымъ русскимъ художникомъ. "Псковитянка" сблизила меня съ Викторомъ Васнецовымъ, вообще питавшимъ ко мнѣ сердечное расположенiе.
Этотъ замѣчательный оригинальный русскiй художникъ родился въ Вятской губернiи, родинѣ моего отца.
Поразительно, какихъ людей рождаютъ на сухомъ пескѣ ростущiе еловые лѣса Вятки! Выходятъ изъ вятскихъ лѣсовъ и появляются на удивленiе изнеженныхъ столицъ люди, какъ бы изъ самой этой древней скифской почвы выдранные. Массивные духомъ, крѣпкiе тѣломъ богатыри. Такими именно были братья Васнецовы. Не мнѣ, конечно, судить, кто изъ братьевъ, Викторъ или Аполлинарiй, первенствовалъ въ живописи. Лично мнѣ былъ ближе Викторъ. Когда я глядѣлъ на его Божью Матерь съ младенцемъ, съ прозрачными херувимами и серафимами, я чувствовалъ, какъ духовно прозраченъ, при всей своей творческой массивности, самъ авторъ. Его витязи и богатыри, воскресающiе самую атмосферу древней Руси, вселяли въ меня ощущенiе великой мощи и дикости - физической и духовной. Отъ творчества Виктора Васнецова вѣяло "Словомъ о Полку Игоревѣ". Незабываемы на могучихъ коняхъ эти суровые, нахмуренные витязи, смотрящiе изъ подъ рукавицъ вдаль - на перекресткахъ дорогъ… Вотъ эта сухая сила древней закваски жила въ обоихъ Васнецовыхъ.
Замѣчательный былъ у Виктора Васнецова домъ, самимъ имъ выстроенный на одной изъ Мѣщанскихъ улицъ Москвы. Нѣчто среднее между современной крестьянской избой и древнимъ княжескимъ теремомъ. Не изъ камней сложенъ - домъ былъ срубленъ изъ дерева. Внутри не было ни мягкихъ креселъ, ни кушетокъ, ни бержеровъ. Вдоль стѣнъ сурово стояли дубовыя, простыя скамьи, въ серединѣ стоялъ дубовый, крѣпко слаженный простой столъ безъ скатерти, а кое-гдѣ разставлены были коренастые табуреты.
Освещалась квартира скудно, такъ какъ окна были небольшiя, но за то наверху, въ мастерской, къ которой вела узенькая деревянная лестница, было много солнца и свѣта.
Прiятно было мнѣ въ такой обстановкѣ исключающей всякую словесную фальшь, услышать отъ Васнецова горячiя похвалы созданому мною образу Ивана Грознаго.
Я ему отвѣтилъ, что не могу принять хвалу цѣликомъ, такъ какъ въ нѣкоторой степени образъ этотъ заимствованъ мною отъ него самого. Дѣйствительно, въ домѣ одного знакомаго я видѣлъ сильно меня взволновавшiй портретъ - эскизъ Царя Ивана съ черными глазами, строго глядящими въ сторону, - работы Васнецова. И несказанно я былъ польщенъ тѣмъ, что мой театральный Грозный вдохновилъ Виктора Васнецова на новаго Грознаго, котораго онъ написалъ сходящимъ съ лѣстницы въ рукавичкахъ и съ посохомъ. Комплименть такого авторитетнаго цѣнителя, какъ Васнецовъ, былъ мнѣ очень дорогъ. Я вспомнилъ о немъ, когда позже одинъ петербургскiй музыкальный критикъ писалъ въ "Новомъ Времени" о моемъ Грозномъ:
- "Какой же это русскiй Царь? Это - Людовикъ XI".
Какъ курьезно не совпадаютъ сужденiя и вкусы!
21
Успѣхъ мой въ театрѣ Мамонтова, повидимому, не былъ искусствѣннымъ, какой нибудь прихотью Москвы, иногда великодержавно позволявшей себѣ кое-какiе капризы въ пику вечному ея сопернику - Петербургу.
Когда я черезъ два съ лишнимъ года, послѣ случайнаго успѣха въ "Русалкѣ" на Марфинской сценѣ, съ труппой Мамонтова прiѣхалъ въ Петербургъ, сѣверная столица приняла меня съ энтузiазмомъ. "Шаляпинъ неузнаваемъ - говорила публика и критика. - Какъ онъ за эти годы свой таланть отшлифовалъ!"
Мнѣ быль въ этой фразѣ особенно прiятенъ глаголъ: въ немъ заключалось признанiе сдѣланнаго мною трудового усилiя…
Словомъ, вслѣдъ за Москвой, и Петербургъ принялъ мою сценическую новизну, какъ живую театральную правду. Я искренно торжествовалъ. Но не только за себя. Вмѣстѣ со мною торжествовала на концертныхъ эстрадахъ моя любимая "Блоха"…
Мусоргскаго я уже одолѣлъ, его пѣсни и романсы не звучали уже у меня тускло, - я нашелъ ихъ единственную интонацiю. Правда, противники новой русской музыки еще не сложили оружiя; безподобному старику В.В.Стасову еще много лѣтъ надо было бить въ свой благородный "барабанъ", защищая Мусоргскаго, а нерѣдко и меня отъ "верблюдовъ съ кисточками", какъ онъ называлъ тупоумныхъ критиковъ-рутинеровъ; еще привержена была наша фешенебельная публика къ La donna e mobile - но главная линiя была прорвана стремительно наступавшей генiальной плеядой творцовъ русской музыки.
Когда меня скоро опять позвали на Императорскую сцену, при чуткомъ къ духу времени А.В.Теляковскомъ, вмѣстѣ съ моимъ репертуаромъ вступила въ Императорскiе театры, торжествуя, и русская музыка. О щахъ, гречневой кашѣ и перегарѣ водки рѣчи уже не было.
Символическимъ выраженiемъ происшедшей за нисколько лѣтъ перемены въ общей атмосферѣ театра и въ моемъ личномъ положенiи можетъ служить слѣдующiй пикантный случай.
Читатель помнить, можетъ быть, какъ робко возразилъ я въ 1895 году противъ пейзанскаго костюма Сусанина въ "Жизни за Царя". Вскорѣ, послѣ моего вторичнаго вступленiя на Императорскую сцену, я снова игралъ Сусанина. Тотъ же гардеробщикъ принесъ мнѣ, вѣроятно, тотъ же самый для Сусанина костюмъ: "sortie de bal", красные сафьяновые сапоги. Увидѣвъ сiе великолѣпiе, я бросилъ костюмъ на землю и притопталь его ногами.
- Сейчасъ же подать мнѣ мужицкiй армякъ и лапти!
Гардеробщикъ не ожидалъ, конечно, такой рѣшительности и испугался. Я думаю, что это былъ первый случай въ исторiи Императорскихъ театровъ, когда чиновникъ испугался актера… До сихъ поръ актеры пугались чиновниковъ.
Гардеробщикъ, вѣроятно, доложилъ; вѣроятно, собирался совѣтъ - тяжелый случай нарушенiя субординацiи и порча казеннаго имущества. Костюма я дожидался долго, но дождался: мнѣ принесли темно-желтый армякъ, лапти и онучи.
Революцiя свершилась. На самой высокой баррикадѣ стоялъ костромской мужикъ Сусанинъ въ настоящихъ лаптяхъ.
22
Само собою разумѣется, что успѣхъ, достигнутый мною въ Москвѣ и въ Петербургѣ, я не могъ считать совершеннымъ, хотя многiе мои соотечественники, и вслѣдъ за ними и иностранцы, уже тогда говорили и писали обо мнѣ въ тонѣ nес plus ultra. Конечно, это было крайнее преувеличенiе моихъ достиженiй. Вѣрно только то, что въ Москвѣ я твердой ногой сталъ на правильный путь, удачно избралъ направленiе, но отъ цѣли - совершенства я былъ очень далекъ. Къ цѣли я не переставалъ двигаться всю жизнь и очень искренно думаю, что она также далека отъ меня теперь, какъ была далека тогда. Пути совершенства, какъ пути къ звѣздамъ - они измѣряются далями, человѣческому уму непостижимыми. До Сирiуса всегда будетъ далеко, даже тогда, когда человѣкъ подымется въ стратосферу не на 16, а на 160 километровъ.
И если я что нибудь ставлю себѣ въ заслугу и позволю себѣ считать примѣромъ, достойнымъ подражанiя, то это - самое движенiе мое, неутомимое, безпрерывное. Никогда, ни послѣ самыхъ блестящихъ успѣховъ, я не говорилъ себе: "Теперь, брать, поспи-ка ты на этомъ лавровомъ вѣнкѣ съ пышными лентами и несравненными надписями"… Я помнилъ, что меня ждетъ у крыльца моя русская тройка съ валдайскимъ колокольчикомъ, что мнѣ спать некогда - надо мнѣ въ дальнѣйшiй путь!..
Несмотря на легкомыслие молодости, на любовь къ удовольствiямъ, на негу лѣни послѣ беззаботной пирушки съ друзьями, когда бывало выпито немало водки и немало шампанскаго, - несмотря на все это, когда дѣло доходило до работы, я мгновенно преисполнялся честной тревогой и отдавалъ роли всѣ мои силы. Я рѣшительно и сурово изгналъ изъ моего рабочаго обихода тлетворное русское "авось" и полагался только на сознательное творческое усилiе.
Я, вообще, не вѣрю въ одну спасительную силу таланта, безъ упорной работы. Выдохнется безъ нея самый большой талантъ, какъ заглохнетъ въ пустынѣ родникъ, не пробивая себѣ дороги черезъ пески. Не помню, кто сказалъ: "генiй - это прилежанiе". Явная гипербола, конечно. Куда какъ прилеженъ былъ Сальери, вѣдь, вотъ, даже музыку онъ разъялъ, какъ трупъ, а Реквiемъ все таки написалъ не онъ, а Моцартъ. Но въ этой гиперболе есть большая правда. Я увѣренъ, что Моцартъ, казавшiйся Сальери "гулякой празднымъ", въ дѣйствительности былъ чрезвычайно прилеженъ въ музыкѣ и надъ своимъ генiальнымъ даромъ много работалъ. Вѣдь, что такое работа? Въ Москвѣ, правда, думаютъ и говорятъ, что работа это сталелитейное усердiе, и что поэтому Глинка, напримѣръ, былъ помѣщикъ и дармоѣдъ… Работа Моцарта, конечно, другого порядка. Это - вѣчная пытливость къ звуку, неустанная тревога гармонiи, безпрерывная проверка своего внутренняго камертона… Педантъ Сальери негодуеть, что Моцартъ, будто бы забавляясь, слушаетъ, какъ слепой скрипачъ въ трактирѣ играетъ моцартовское творенiе. Маляръ негодный ему пачкаетъ Мадонну Рафаэля. Фигляръ пародiей безчеститъ Алигьери… А генiю Моцарту это было "забавно" - потому, что слушая убогаго музыканта, онъ работалъ. Ужъ наверное онъ чему нибудь научится, даже на пачкотнѣ маляра, даже на пародiи фигляра…
Слѣдуя хорошимъ образцамъ, я и послѣ успѣховъ, достаточныхъ для того, чтобы вскружить голову самому устойчивому молодому человѣку, продолжалъ учиться, у кого только могъ, и работалъ.
Помню, какъ однажды Мамонтовъ, пригласившiй меня съ собою въ Парижъ, при посѣщенiи Лувра, когда я изъ любопытства залюбовался коронными драгоцѣнностями, - какъ всегда добродушно улыбаясь, сказалъ мнѣ:
- Кукишки, кукишки это, Федя. Не обращайте вниманiя на кукишки, а посмотрите, какъ величественъ, какъ простъ и какъ ярокъ Поль Веронезъ!
Никакая работа не можетъ быть плодотворной, если въ ея основѣ не лежитъ какой нибудь идеальный принципъ. Въ основу моей работы надъ собою я положилъ борьбу съ этими мамонтовскими "кукишками" - съ пустымъ блескомъ, замѣняющимь внутреннюю яркость, съ надуманной сложностью, убивающей прекрасную простоту, съ ходульной эффектностью, уродующей величiе.
Можно по разному понимать, что такое красота. Каждый можетъ имѣть на этотъ счетъ свое особое мнѣнiе. Но о томъ, что такое правда чувства, спорить нельзя. Она очевидна и осязаема. Двухъ правдъ чувства не бываетъ. Единственно правильнымъ путемъ къ красотѣ я поэтому призналъ для себя - правду.
Nel vero e il bello…
III. Вдохновенiе и трудъ
23
Есть въ искусствѣ такiя вещи, о которыхъ словами сказать нельзя. Я думаю, что есть такiя же вещи и въ религiи. Вотъ почему и объ искусствѣ и о религiи можно говорить много, но договорить до конца невозможно. Доходишь до какой-то черты, - я предпочитаю сказать: до какого-то забора, и хотя знаешь, что за этимъ заборомъ лежать еще необъятныя пространства, что есть на этихъ пространствахъ, объяснить нѣтъ возможности. Не хватаетъ человѣческихъ словъ. Это переходитъ въ область невыразимаго чувства. Есть буквы въ алфавитѣ, и есть знаки въ музыкѣ. Все вы можете написать этими буквами, начертать этими знаками. Всѣ слова, всѣ ноты. Но… Есть интонацiя вздоха - какъ написать или начертить эту интонацiю? Такихъ буквъ нѣть.
Какъ у актера возникаетъ и формируется сценическiй образъ, можно сказать только приблизительно. Это будетъ, вѣроятно, какая нибудь половина сложнаго процесса - то, что лежитъ по эту сторону забора. Скажу, однако, что сознательная часть работы актера имѣетъ чрезвычайно большое, можетъ быть, даже рѣшающее значенiе - она возбуждаетъ и питаетъ интуицiю, оплодотворяетъ ее.
Для того, чтобы полетѣть на аэропланѣ въ невѣдомыя высоты стратосферы, необходимо оттолкнуться отъ куска плотной земли, разумно для этой цѣли выбраннаго и известнымъ образомъ прислособленнаго. Какiя тамъ осѣнятъ актера вдохновенiя при дальнѣйшей разработка роли - это дѣло позднейшее. Этого онъ и знать не можетъ и думать объ этомъ не долженъ, - придетъ это какъ-то помимо его сознанiя; никакимъ усердiемъ, никакой волей онъ этого предопредѣлить не можетъ. Но вотъ, отъ чего ему оттолкнуться въ его творческомъ порыве, это онъ долженъ знать твердо. Именно, знать. То-есть, сознательнымъ усилiемъ ума и воли онъ обязанъ выработать себѣ взглядъ на то дѣло, за которое онъ берется. Всѣ послѣдующiя замѣчанiя о моей манере работать относятся исключительно къ сознательной и волевой стороне творческаго процесса. Тайны же его мнѣ неизвестны, а если иногда въ высочайшiя минуты духовнаго подъема я ихъ смутно и ощущаю, - выразить ихъ я все-таки не могъ бы…
Мнѣ приносятъ партитуру оперы, въ которой я долженъ пѣть известную роль. Ясно, что мнѣ надо познакомиться съ лицомъ, которое мнѣ придется изображать на сцене. Я читаю партитуру и спрашиваю себя: что это за человѣкъ? Хорошiй или дурной, добрый или злой, умный, глупый, честный, хитрюга? Или сложная смесь всего этого? Если произведенiе написано съ талантомъ, то оно мнѣ отвѣтитъ на мои вопросы съ полной ясностью. Есть слова, звуки, дѣйствiе, и если слова характерныя, если звуки выразительные, если дѣйствiе осмысленное, то образъ интересующего меня лица уже нарисованъ. Онъ стоить въ произведенiи готовый, - мнѣ только надо правильно его прочитать. Для этого я долженъ выучить не только свою роль, - всѣ роли до единой. Не только роли главнаго партнера и крупныхъ персонажей - все. Реплику хориста, и ту надо выучить. Это, какъ будто, меня не касается? Нѣтъ, касается. Въ пьесѣ надо чувствовать себя, какъ дома. Больше, чѣмъ "какъ дома". Не бѣда, если я дома не увѣренъ въ какомъ-нибудь стулѣ, - въ театрѣ я долженъ быть увѣренъ. Чтобы не было никакихъ сюрпризовъ, чтобы я чувствовалъ себя вполнѣ свободнымъ. Прежде всего, не зная произведения отъ первой его ноты до послѣдней, я не могу вполнѣ почувствовать стиль, въ которомъ оно задумало и исполнено, - слѣдовательно, не могу почувствовать вполнѣ и стиль того персонажа, который меня интересуетъ непосредственно. Затѣмъ, полное представленiе о персонажѣ я могу получить только тогда, когда внимательно изучилъ обстановку, въ какой онъ дѣйствуетъ, и атмосферу, которая его окружаетъ. Окажется иногда, что малозначительная какъ будто фраза маленькаго персонажа - какого-нибудь "второго стража" у дворцовыхъ воротъ - неожиданно освѣтитъ важное дѣйствiе, развивающееся въ парадной залѣ или въ интимной опочивальнѣ дворца.
Нѣтъ такой мелочи, которая была бы мнѣ безразлична, если только она не сделана авторомъ безъ смысла, безъ надобности - зря.
Усвоивъ хорошо всѣ слова произведенiя, всѣ звуки, продумавъ всѣ дѣствiя персонажей, большихъ и малыхъ, ихъ взаимоотношения, почувствовавъ атмосферу времени и среды, я уже достаточно знакомъ съ характеромъ лица, которое я призванъ воплотить на сценѣ. У него басъ, онъ уменъ и страстенъ, въ его реакцiяхъ на событiя и впечатлѣнiя чувствуется нетерпѣливая порывистость или же, наоборотъ, разсчетливая обдуманность. Онъ прямодушенъ и наивенъ или же себѣ на умѣ и тонокъ. Чиста ли у него совѣсть? Да, потому что съ нечистой совестью персонажъ чувствовалъ бы и говорилъ какъ-то иначе… Словомъ, я его знаю такъ же хорошо, какъ знаю школьнаго товарища или постояинаго партнера въ бриджъ.
Если персонажъ вымышленный, творенiе фантазiи художника, я знаю о немъ все, что мнѣ нужно и возможно знать изъ партитуры, - онъ весь въ этомъ произведенiи. Побочнаго свѣта на его личность я не найду. И не ищу. Иное дѣло, если персонажъ - лицо историческое. Въ этомъ случай я обязанъ обратиться еще къ исторiи. Я долженъ изучить, какiя дѣйствительныя событiя происходили вокругъ него и черезъ него, чѣмъ онъ былъ отличенъ отъ другихъ людей его времени и его окруженiя, какимъ онъ представлялся современникамъ и какимъ его рисуютъ историки. Это для чего нужно? Ведь, играть я долженъ не исторiи, а лицо, изображенное въ данномъ художественномъ произведенiи, какъ бы оно ни противорѣчило исторической истинѣ. Нужно это вотъ для чего. Если художникъ съ исторiей въ полномъ согласiи, исторiя мнѣ поможеть глубже и всестороннѣе прочитать его замыселъ; если же художникъ отъ исторiи уклонился, вошелъ съ ней въ сознательное противорѣчие, то знать историческiе факты мнѣ въ этомъ случаѣ еще гораздо важнѣе, чѣмъ въ первомъ. Тутъ, какъ разъ на уклоненiяхъ художника отъ исторической правды, можно уловить самую интимную суть его замысла. Исторiя колеблется, не знаетъ - виновенъ ли Царь Борисъ въ убiенiи царевича Дмитрия въ Угличѣ или невиновенъ. Пушкинъ дѣлаетъ его виновнымъ, Мусоргскiй вслѣдъ за Пушкинымъ надѣляетъ Бориса совестью, въ которой, какъ въ клетке зверь, мятется преступная мука. Я, конечно, много больше узнаю о произведенiи Пушкина и толкованiи Мусоргскимъ образа Бориса, если я знаю, что это не безспорный историческiй фактъ, а субъективное истолкованiе исторiи. Я вѣренъ, не могу не быть вѣрнымъ замыслу Пушкина и осуществленiю Мусоргскаго, - я играю преступнаго Царя Бориса, но изъ знанiя истории я все-таки извлекаю кое-какiе оттенки игры, которые иначе отсутствовали бы. Не могу сказать достоверно, но возможно, что это знанiе помогаетъ мнѣ дѣлать Бориса болѣе трагически-симпатичнымъ… Вотъ почему, готовясь къ роли Бориса, я обратился къ нашему знаменитому историку В.О.Ключевскому за указанiями и совѣтомъ. Съ радостной благодарностью помню, какъ чудесно говорилъ мнѣ о Борисе, его эпохѣ и средѣ незабвенный Василiй Осиповичъ. Тонкiй художникъ слова, надѣленный огромнымъ историческимъ воображенiемъ, онъ оказался и замѣчательнымъ актеромъ. Гулялъ я съ нимъ во Владимiрской губернiи по лесу, когда онъ мнѣ разсказывалъ о характере князя Василiя Шуйскаго. Какой-же это былъ изумительный разсказъ! Остановится, отступитъ шага на два, протянетъ вкрадчиво ко мнѣ - Царю Борису - руку и такъ разсудительно, сладко говоритъ:
Но знаешь самъ: безсмысленная чернь
изменчива, мятежна, суевѣрна,
легко пустой надежде предана,
мгновенному веленiю послушна,
для истины глуха и равнодушна,
а баснями питается она.
Ей нравится безстыдная отвага:
такъ если сей невѣдомый бродяга
литовскую границу перейдетъ…
Говорить, а самъ хитрыми глазами мнѣ въ глаза смотритъ, какъ бы прощупываетъ меня, какое впечатлѣнiе на меня производятъ его слова - испуганъ ли я, встревоженъ ли? Ему это очень важно знать для своей политической игры. Какъ живой, вставалъ предо мною Шуйскiй въ воплощенiи Ключевскаго. И я понималъ, что когда говорить такой тонкiй хитрецъ, какъ Шуйскiй, я, Борисъ, и слушать долженъ его, какъ слушаютъ ловкаго интригана, а не просто безхитростнаго докладчика-царедворца.
Такимъ образомъ, первоначальный ключъ къ постиженiю характера изображаемаго лица даетъ мнѣ внимательное изученiе роли и источниковъ, т. е. усилiе чисто интеллектуальнаго порядка. Я просто усваиваю урокъ, какъ ученикъ проходить свой курсъ по учебнику. Но это, очевидно, только начало.