Старый священник приступил к обряду с внушительной торжественностью. Когда он попросил нас указать ему точные очертания будущего храма, мы исполнили его просьбу, танцуя по линиям квадрата, уже нарисованным Раймондом на земле. Он подошел к одному из больших камней, приготовленных для фундамента, и в ту минуту, когда огромный красный диск солнца скрывался за горизонтом, перерезал горло черному петуху, алая кровь которого брызнула на камень. Держа в одной руке нож, а в другой убитую птицу, он трижды торжественно обошел линию капитальных стен, после чего начал молитвы и песнопения. Он благословил все камни, предназначенные для постройки, и, спросив наши имена, прочитал длинную молитву, в которой неоднократно повторялись: Айседора Дункан (моя мать), Августин, Раймонд, Елизавета и малютка Айседора (то есть я), причем каждый раз произносил фамилию Дункан, точно ее писали через букву Т, а не Д. Он убеждал нас жить в новом доме благочестиво и мирно, молясь, чтобы наши потомки жили тоже в мире и благочестии. После окончания молитвы появились музыканты с местными несложными инструментами, были откупорены большие бочки вина и раки, на вершине холма был зажжен гигантский костер, и всю ночь напролет мы танцевали, пили и веселились с нашими соседями, окрестными крестьянами.
Мы решили навсегда остаться в Греции и поклялись, как говорит Гамлет, не заключать больше браков. "Пусть тот, кто женат, останется женатым", и т. д. Мы холодно приняли в нашу среду жену Августина, но для себя составили в тетради проект, по которому из клана Дунканов исключались все посторонние, и туда же занесли правила нашей жизни на Копаносе, немного похожие на правила "Государства" Платона. Было постановлено вставать на заре и встречать восходящее солнце радостными песнями и танцами, а затем подкрепляться скромной чашей козьего молока. Утро посвящалось преподаванию танцев и пения. Мы хотели вернуть местных жителей к почитанию греческих богов и побудить их сбросить ужасные современные одежды. Потом, после легкой трапезы, состоявшей из овощей, – решено было отказаться от мяса и стать вегетарианцами. Мы предавались созерцательному размышлению, а вечерами совершали языческие обряды, сопровождавшиеся подходящей музыкой.
Началась постройка Копаноса. Стены дворца Агамемнона были толщиной в два фута, и поэтому, конечно, той же толщины должны были быть стены Копаноса. Только после того, как работы значительно подвинулись вперед, мне стало ясно, сколько понадобится красного камня с Пентеликоса и во что обойдется каждый воз. А несколько дней спустя, решив провести ночь в палатке на месте постройки, мы неожиданно сделали грустное открытие, что на много миль кругом не было ни капли воды! Мы взглянули на вершину Гиметтуса, где мед был в таком изобилии и было множество ключей, потом на вечные снега Пентеликоса и его водопады, увы, Копанос был сух и бесплоден, а ближайший источник находился на расстоянии четырех километров!
Но Раймонд, не смущаясь, нанял еще рабочих и принялся за бурение артезианского колодца. Во время работ Раймонд обнаружил различные древности и стал утверждать, что на этих вершинах должен был когда-то находиться поселок, но я полагала, что здесь было только кладбище, так как чем глубже становился колодец, тем суше делалась земля. Наконец, после нескольких недель бесплодных поисков воды на Копаносе, мы вернулись в Афины, чтобы испросить совета у вещих духов, населявших, по нашему убеждению, Акрополь. Мы получили специальное разрешение от города бывать там по ночам и проводить лунные вечера в амфитеатре Диониса, где танцевали и слушали Августина, читавшего отрывки от греческих трагедий. Клан Дунканов довольствовался самим собой. С обитателями Афин у нас не было ничего общего, и мы даже остались равнодушны к известию, переданному крестьянами, что греческий король выехал верхом, чтобы осмотреть наш храм. Нами правили другие цари: Агамемнон, Менелай и Приам.
13
Лунной ночью, сидя в театре Диониса, мы услышали звонкий голос мальчика, который пел с таким трогательным неземным оттенком, какой бывает только у детей. Скоро к нему присоединился второй, а затем и третий голос. Мальчики пели старинную греческую песню, и мы слушали, точно заколдованные. "Так должны были петь мальчики в древнегреческом хоре", – заметил Раймонд.
На следующий вечер концерт повторился, на третий под влиянием щедро розданных драхм хор увеличился, и постепенно все афинские мальчики стали собираться в театре Диониса, чтобы петь нам при лунном свете. Наши юные певцы навели нас на мысль попытаться возродить прежний греческий хор. Мы каждый вечер устраивали конкурсы в театре Диониса, выдавая награды за самые древние греческие мелодии. Мы также заручились услугами профессора византийской музыки. В конце концов, у нас составился хор из десяти мальчиков, обладавших самыми чудными голосами в Афинах. Молодой студент, тоже изучавший древнегреческий язык, помог нам разучить с хором "Взывающих" Эсхила. Хоры эти, вероятно, самые красивые из когда либо написанных. Один, особенно запечатлевшийся в моей памяти, описывает ужас дев, собравшихся вокруг алтаря Зевса, ища защиты от братьев-кровосмесителей, гнавшихся за ними через море.
Таким образом мы углубились в собственную работу: отдавались занятиям в Акрополе, наблюдали за постройкой Копаноса и принимали участие в хорах Эсхила. Удовлетворяясь редкими экскурсиями в соседние деревни, мы ничего большего не желали.
Сильнейшее впечатление произвело на нас чтение "Элевзинских мистерий". "Язык смертного не может разглашать эти тайны, но благословен тот, чьи глаза видели их; судьба его после смерти не будет походить на судьбу других людей!"
В один прекрасный день мы поехали в Элевзис, отстоявший на 13,5 миль от Афин. С голыми ногами, обутыми в одни сандалии, мы, танцуя, стали спускаться по белой пыльной дороге, которая ведет к морю мимо древних рощ Платона. Мы танцевали, а не шли, потому что хотели умилостивить богов. Мы миновали маленькую деревню Дафнис и часовню Хагиа Триас. В просвете между холмами мелькнуло море и остров Саламис. Мы на минуту задержались, чтобы возобновить в памяти знаменитую битву при Саламисе, где греки разбили персов с Ксерксом во главе. Мы действительно танцевали всю дорогу и только раз остановились у маленькой христианской церкви, где греческий священник, который с растущим изумлением наблюдал за нашими танцами, пригласил нас зайти и попробовать его вина. В Элевзисе мы провели два дня и познакомились с его тайнами. На третий день мы возвратились в Афины, но не одни. Нас сопровождали тени любимых авторов: Эсхила, Эврипида, Софокла и Аристофана.
Нас больше не тянуло к странствиям. Мы попали в нашу Мекку, великую Элладу. С тех пор я отдалилась от первого чистого поклонения перед мудрой Афиной Палладой и во время последнего посещения Афин, сознаюсь, меньше интересовалась культом богини, чем лицом страдающего Христа в часовенке Дафниса. Но в те времена, в весну нашей жизни, Акрополь являлся для нас исключительным источником радости и вдохновения. Мы чувствовали себя слишком сильными и самоуверенными, чтобы понимать жалость.
Мы каждое утро поднимались на Пропилеи и скоро знали всю историю священного холма. Мы брали с собой книги и старались проследить судьбу каждого отдельного камня, изучая одновременно взгляды выдающихся археологов о происхождении и значении некоторых знаков и предсказаний. С помощью нашего студента мы из двухсот ободранных афинских уличных мальчишек выбрали десять, обладающих райскими голосами, и стали их обучать пению в хоре. В обрядах греческой церкви мы нашли строфы и антистрофы такой законченной гармонии, что были, по нашему мнению, гимнами Зевсу-Отцу, Громовержцу и Защитнику. Их, вероятно, заимствовали первые христиане и превратили в гимны Единому Богу. В афинской библиотеке мы нашли различные труды о старой греческой музыке, в которой обнаружили точно такие же созвучия и интервалы. Это открытие повергло нас в состояние лихорадочной восторженности.
Именно нам было суждено вернуть миру через две тысячи лет эти потерянные сокровища. Гостиница, в которой мы жили, любезно предоставила мне большую залу для занятий, где я работала каждый день. Я проводила часы, подбирая для хора "Взывающих" движения и жесты, навеянные ритмом музыки греческой церкви. Мы так углубились в нашу работу и настолько свято верили в свои теории, что не заметили комичности смешения различных религиозных выражений.
Тогда Афины, как и обычно, были охвачены революционным брожением. В данном случае революция основывалась на разнице во мнениях королевского дома и студенчества относительно того, какой язык должен быть принят на сцене: древний или новогреческий. Толпы студентов ходили по улицам с знаменами, требовавшими введения древнегреческого языка. В день нашего возвращения из Капаноса демонстранты окружили наш экипаж и приветствовали наши туники, приглашая присоединиться к их шествию, что мы охотно исполнили из любви к древней Элладе. После этой встречи студенты решили устроить представление в городском театре. Десять греческих мальчиков со студентами во главе, одетые в пестрые, свободно ниспадающие хитоны, пели на древнегреческом языке хоры Эсхила, а я танцевала, что вызвало бурю восторга среди студентов.
Когда король Георг услышал про манифестацию, он выразил пожелание, чтобы спектакль был повторен в Королевском театре. Но это представление в присутствии двора и иностранных посольств не вызвало такого пылкого энтузиазма, который царил в народном театре у студентов. Аплодисменты рук, затянутых в белые лайковые перчатки, не вдохновляли. Когда король Георг прошел за кулисы в мою уборную, чтобы пригласить посетить королеву в ее ложе, я тотчас заметила, что у них не было настоящей духовной любви к моему искусству и понимания его, хотя они и казались очень довольными. Балет всегда будет избранным видом танца для коронованных особ.
Все эти события произошли как раз тогда, когда я сделала печальное открытие, что наш счет в банке постепенно иссякает. Ночью, после представления в королевском театре я не могла уснуть и на заре отправилась совершенно одна в Акрополь, где танцевала в театре Диониса, чувствуя, что это в последний раз. Затем поднялась на Пропилеи и остановилась перед Парфеноном. Внезапно мне показалось, что все мои мечты разлетелись, точно мыльный пузырь, и я ясно поняла, что мы только современные люди и всегда ими останемся. Чувства древних греков нам будут чужды, несмотря ни на что. Храм Афины, возвышавшийся передо мною, был воздвигнут для других времен и людей. Я была всего-навсего американкой с шотландской и ирландской кровью, которая, пожалуй, была ближе к краснокожим, чем к грекам. Дивный мираж одного года, проведенного в Элладе, вдруг рассеялся, звуки византийско-греческой музыки становились все слабее и слабее, и все покрывалось громкими аккордами смерти Изольды, звучавшими в моих ушах.
Три дня спустя, провожаемые восторженной толпой и плачущими родителями десяти греческих мальчиков, мы сели в венский поезд. На вокзале я завернулась в бело-голубой греческий флаг, а десять греческих мальчиков, вместе с народом, запели чудный греческий гимн. Когда я оглядываюсь на этот проведенный в Греции год, я нахожу действительно прекрасным это усилие перенестись на две тысячи лет назад к той красоте, которой, быть может, мы не поняли, как не понимают ее и другие.
Так мы покинули Элладу и утром приехали в Вену с хором греческих мальчиков и их византийским наставником.
14
Наша попытка возродить греческий хор и античные трагические танцы была, конечно, очень ценна, но совершенно неосуществима. То, что я, после материального успеха в Берлине и Будапеште, не пожелала поехать в кругосветное турне и истратила заработанные деньги на то, чтобы воздвигнуть греческий храм и воскресить греческий хор, кажется мне теперь странным явлением.
Приехав в Вену, я показала изумленной австрийской публике хор "Взывающих" Эсхила, исполненный на сцене нашими греческими мальчиками в то время как я танцевала. У Даная было пятьдесят дочерей; моей тонкой фигурой было трудно изобразить чувства пятидесяти дев, но я делала все, что могла, чувствуя множество в единстве.
Вена находилась лишь на расстоянии четырех часов езды от Будапешта, но поразительно, что год, проведенный близ Парфенона, меня совершенно отдалил от Будапешта, и я даже не удивлялась, что Ромео ни разу не потрудился проделать четырехчасовой путь и навестить меня, не считая, что он обязан это сделать. Вся моя энергия уходила на греческий хор, и чувству не оставалось никакого места. Говоря правду, я ни разу и не вспомнила о Ромео. Наоборот, все мои интересы в те времена были направлены на вопросы из области разума и удачно объединились в дружбе с человеком, который был, прежде всего, человеком ума. Это был Герман Бар.
Несколько лет тому назад он видел мои танцы в Вене, в Kunstlerhaus’e перед артистами, и теперь, когда я вернулась в этот город с хором греческих мальчиков, он проявил большой интерес к моему делу и писал в венской Neue Presse замечательные критические статьи. Герману Бару было тогда приблизительно тридцать лет, и он выделялся благородными очертаниями головы и роскошными каштановыми волосами и бородой. Хотя он часто приходил ко мне в гостиницу "Бристоль" после представления и засиживался до зари, хотя я часто вставала с места и танцевала строфу за строфой греческого хора, чтобы иллюстрировать свои слова, наши отношения оставались чуждыми сентиментальности и чувственности, чему скептики, пожалуй, поверят с трудом. Но со времени моих будапештских переживаний в моих чувствах произошла такая революция, что я искренне думала, что навсегда покончила с любовью и что в будущем буду исключительно отдаваться искусству. Все это кажется мне сегодня очень странным, принимая во внимание, что я своим телосложением сильно напоминала Венеру Милосскую. После грубого пробуждения мои чувства вновь заснули, и вся жизнь сосредоточилась в искусстве.
Мое выступление в венском Карловском театре прошло с значительным успехом. Публика, вначале принимавшая "Хор Взывающих" из десяти греческих мальчиков довольно холодно, к концу представления, когда я танцевала "Голубой Дунай", приходила в неистовство. После спектакля я выступила с речью, в которой указала, что моей целью является возрождение духа древнегреческой трагедии. "Мы должны вновь влить жизнь в красоты греческого хора", – сказала я, – но публика продолжала кричать: "Нет, нет... Танцуй!.. Танцуй "Голубой Дунай"! Танцуй еще!" – и аплодировала без конца.
Мы покинули Вену, снова нагруженные золотом, и приехали в Мюнхен. Появление моего греческого хора в Мюнхене наделало много шума в кругах профессуры и интеллигенции. Знаменитый профессор Фуртванглер прочел лекцию о греческих гимнах, музыка к которым была теперь подобрана византийским священником.
Сильно волновались студенты, на которых большое впечатлении произвели наши греческие мальчики. Только я, изображая пятьдесят Данаид, не была вполне довольна и часто после окончания представления произносила речь, в которой указывала, что в действительности вместо меня должны танцевать пятьдесят дев, что мне очень грустно мое одиночество, но терпение, Geduld: я скоро организую школу и превращусь в пятьдесят kleine Mдdchen.
В Берлине успех греческого хора был значительно меньший, и хотя из Мюнхена для поднятия настроения прибыл известный профессор Корнелиус, берлинцы, как венцы, кричали: "Танцуйте лучше "Голубой Дунай" и оставьте греческий хор в покое".
Тем временем сами маленькие греческие мальчики испытали на себе влияние непривычной среды. Дирекция гостиницы постоянно жаловалась на их дурные манеры и несдержанность. Они вечно требовали черного хлеба, спелых оливок и сырого луку. Если этих яств не находилось, они приходили в ярость и начинали швырять в кельнеров бифштексами или бросаться на них с ножами. В конце концов их выкинули из нескольких первоклассных гостиниц и мне ничего не оставалось сделать, как расставить десять кроватей в гостиной моей собственной берлинской квартиры и поселить мальчиков у нас.
Считая их детьми, мы каждое утро торжественно наряжали их в древнегреческие одежды и сандалии и вели гулять в Тиргартен. Однажды Елизавета и я, выступая во главе нашей странной процессии, встретили императрицу верхом. Она была так возмущена и удивлена нашим видом, что на следующем перекрестке упала с лошади, так как добрая прусская лошадь, конечно, никогда не встречала ничего подобного и с испугу шарахнулась в сторону.
Эти очаровательные греческие дети оставались у нас только шесть месяцев. К этому времени мы сами стали замечать, что их божественные голоса начали фальшивить, приводя в изумление даже восторженную берлинскую публику. Я храбро продолжала изображать пятьдесят Данаид, взывающих перед алтарем Зевса, хотя задача эта была очень трудна, особенно когда мальчики сбивались с тона, а византийский профессор становился все рассеяннее и рассеяннее, точно оставил в Афинах свою любовь к византийской музыке. Он стал отсутствовать все чаще и продолжительнее. В довершение всего полицейские власти нам сообщили, что наши греческие юноши по ночам украдкой выпрыгивали из окна и как раз тогда, когда мы их считали благополучно спящими в постелях, пробирались в дешевые кафе и там встречались с самыми подозрительными представителями своей национальности, жившими в городе.
Со дня приезда в Берлин они утеряли наивное и чистое выражение детских лиц, которым они отличались во время вечерних концертов в театре Диониса, и выросли, по крайней мере, на полфута. Каждый вечер в театре "Хор Взывающих" все больше и больше смешивал тона и пел настолько плохо, что это уже нельзя было оправдать византийским происхождением. Наконец, после долгих совещаний, мы отвели весь греческий хор в большой магазин Вертгейма, купили каждому по паре хороших готовых брюк, посадили их в экипажи, привезли на вокзал и, вручив билет второго класса, отправили в Афины, сердечно пожелав счастливого пути. После их отъезда мы отложили в долгий ящик возрождение древнегреческой музыки и вернулись к изучению Христофора Глюка, "Ифигении и Орфея".
С самого начала я понимала танец как выражение хорового начала. Так же как я пыталась изобразить публике горе дочерей Даная, так и теперь я танцевала в "Ифигении" девушек, играющих в золотой мяч на бархатистом песке, а позже печальных греческих изгнанников в Тавриде. Я так пылко надеялась создать когда-нибудь целый хор из танцовщиков и танцовщиц, что уже видела его в своем воображении, и мне мерещились в золотом сиянии огней рампы белые гибкие тела моих товарищей; меня окружали поднятые головы, мускулистые руки, вибрирующие торсы и быстрые ноги. В конце "Ифигении" девушки Тавриды танцуют вакхический танец радости по случаю спасения Ореста. Мне казалось, что их руки хватаются за меня, что я вижу колыхание влекущих меня маленьких тел, в то время как хоровод двигался все быстрее и безумнее. Когда я наконец упала в порыве радостного забвения, я увидела, что они упали точно "вином при звуках флейты, опьянившись, стремясь к любви под сенью темных рощ".