Он был большим другом Мэри Андерсон в ее молодости и, пригласив меня пить чай в свое ателье, показал тунику, которая была на ней во время выступления в "Кориолане" в роли Виржилии и которую он хранил как священную память. После этого первого посещения наша дружба сильно окрепла и не проходило дня, чтобы я не заходила к нему в ателье. Он мне много рассказывал о своем близком друге Бэрн-Джонсе, о Россетти, Вильяме Моррисе и всей школе Прерафаэлитов, о Уистлере и Теннисоне, которых он хорошо знал. В его ателье я, как зачарованная, проводила целые часы, и дружбе этого выдающегося художника я отчасти обязана тем, что мне открылось искусство старых мастеров.
В те времена Чарльз Галлэ состоял директором Новой Галереи, где выставлялись все современные художники. Это была прелестная маленькая галерея с двориком и фонтаном посередине, и Чарльзу Галлэ пришла в голову мысль, чтобы я там выступала. Он познакомил меня со своими друзьями художниками: сэром Вильямом Ричмондом, Андрью Лангом и композитором сэром Губертом Парри. Все они согласились прочесть лекцию: сэр Вильям Ричмонд об отношении танца к живописи, Андрью Ланг об отношении танца к греческой мифологии и сэр Губерт Парри об отношении танца к музыке. Я танцевала во дворе, вокруг фонтана, окруженного редкостными растениями, цветами и пальмами. Выступления мои имели большой успех: газеты печатали восторженные статьи, а Чарльз Галлэ был вне себя от радости; все видные люди Лондона приглашали меня на обед или чашку чая и наступил краткий период, когда счастье нам улыбалось.
Однажды днем на многолюдном приеме в маленьком особняке г-жи Рональд я была представлена принцу Уэльскому, впоследствии королю Эдуарду. Он заявил, что у меня тип красавицы Гейнсборо, и это мнение еще увеличило восторги лондонского общества.
Наше положение улучшилось, и мы наняли большое ателье у сквера Варвик; там я проводила целые дни, культивируя вдохновение, навеянное итальянской живописью, которую я изучала в Национальной галерее, хотя мне кажется, что тогда я находилась и под сильным влиянием Бэрн-Джонса и Россетти.
Как раз тогда в жизнь мою вошел юный поэт, только что покинувший университетскую скамью Оксфорда. Обладатель нежного голоса и мечтательных глаз, он происходил от Стюартов и звался Дуглас Эйнсли. Ежедневно в сумерки он приносил в ателье три или четыре томика и читал мне стихи Свинбурна, Китса, Браунинга, Россетти и Оскара Уайльда. Он любил читать вслух, а я обожала его слушать. Бедная мать, считавшая совершенно необходимым присутствовать при визитах молодого человека, хотя знала и любила эти стихи, но не могла понять оксфордской манеры их читать и часто засыпала, особенно под стихи Вильяма Морриса. Тогда юный поэт наклонялся ко мне и нежно целовал меня в щеку.
Эта дружба давала мне большое счастье и, имея таких друзей, как Эйнсли и Чарльз Галлэ, я не искала других. Чарльз Галлэ жил с очаровательной незамужней сестрой в маленьком старом доме на улице Кадеган. Мисс Галлэ была со мной тоже очень любезна и часто приглашала на интимные обеды втроем, и с нею я впервые побывала у Генри Ирвинг и Эллен Терри. Я впервые увидела Ирвинга в "Колоколах", и его великий талант так меня взволновал и привел в состояние такого восторженного энтузиазма, что я несколько недель жила под его впечатлением и ночами не могла уснуть. Что же касается Эллен Терри, то она сделалась тогда и навсегда осталась идеалом моей жизни. Тот, кто никогда не видел Ирвинга, не в состоянии понять грандиозного размаха и трепетной красоты его передачи. Нельзя описать очарования его интеллектуальной силы и глубины его драматизма. Гений этого артиста был так велик, что даже недостатки его становились качествами, перед которыми можно было только преклоняться. В нем таилось что-то от гениальности и величия Данте.
Однажды летом Чарльз Галлэ повел меня к Уотсу, знаменитому художнику, и я танцевала ему в саду. В доме художника я увидела чудесное лицо Эллен Терри, изображенное на множестве его картин. Мы гуляли с Уотсом по саду, и он мне рассказал много прекрасного об искусстве и своей жизни.
Эллен Терри была тогда в полном расцвете своей обаятельной женственности. Она уже не была высокой, стройной девушкой, которая пленила воображение Уотса, а женщиной величавой, с высокой грудью и широкими бедрами, совсем непохожей на излюбленный тип наших дней. Если бы современная публика могла видеть Эллен Терри во времена ее славы, она, конечно, досаждала бы артистке советами, как похудеть при помощи диеты, массажа и прочего, но я позволю себе заметить, что величавое выражение Эллен пострадало бы, если бы она, подобно теперешним артисткам, тратила свои силы на то, чтобы казаться молодой и худой. Она не была ни тонкой, ни стройной, но безусловно являлась прекрасной представительницей своего пола.
Таким образом, я в Лондоне вошла в соприкосновение с самыми выдающимися личностями интеллектуального и артистического мира того времени. По мере того как проходила зима, количество приемов уменьшалось, и я даже одно время вступила в труппу Бенсона, хотя дальше роли первой феи в "Сне в летнюю ночь" и не пошла. Казалось, что антрепренеры театров не были в состоянии понимать мое искусство и почувствовать, насколько мое новаторство может оказаться полезным их постановкам. Кажется странным, когда думаешь, сколько слабых подражаний моей школе появилось впоследствии в постановках Рейнгардта, Жемье и других режиссеров, принадлежащих к театральному авангарду.
Однажды я получила рекомендательное письмо к леди (тогда еще г-же) Три. Я поднялась во время репетиции в ее уборную и нашла, что эта дама очень любезна. Следуя ее указаниям, я надела тунику и спустилась на сцену, чтобы танцевать перед Бирбомом Три. Но, пока я танцевала "Весеннюю песнь" Мендельсона, он на меня почти не смотрел, а следил с рассеянным видом за полетом мух. Много лет спустя в Москве я напомнила ему этот случай на банкете, на котором он произносил тост в честь меня, как одной из величайших артисток мира.
– Как! – воскликнул он. – Я видел ваши танцы, вашу молодость и красоту и не оценил их? Вот дурак! – А теперь, – добавил он, – поздно, слишком поздно!
– Поздно никогда не бывает, – возразила я.
С тех пор он меня особенно ценил, но этого я коснусь позже.
Я целый день проводила за работой в ателье, а к вечеру заходил поэт и читал мне вслух. Иногда же по вечерам я танцевала художнику или отправлялась куда-нибудь вместе с ним. Они сильно невзлюбили друг друга и старались не появляться одновременно. Поэт не понимал, как можно проводить столько времени со стариком, а художник удивлялся: что развитая девушка находит привлекательного в обществе молокососов? Но я была счастлива дружбой с ними обоими и, право, не могла сказать, в кого больше влюблена. Воскресенья же принадлежали Галлэ, и мы завтракали в его ателье и пили кофе, который он сам варил.
Однажды он мне разрешил надеть знаменитую тунику Мэри Андерсон, и в ней я позировала ему для множества набросков.
Так прошла зима.
8
Наши траты все еще превышали заработок, но все-таки это был период относительного покоя. Но мирная атмосфера не удовлетворяла исканий Раймонда. Он уехал в Париж и оттуда весной стал нас бомбардировать телеграммами, умоляя соединиться с ним. И вот в один прекрасный день мы с матерью упаковали вещи и сели на пароход, идущий через канал.
После лондонских туманов мы ясным весенним утром приехали в Шербург. Франция нам показалась садом, и всю дорогу от Шербурга до Парижа мы высовывались из окна вагона третьего класса. Раймонд нас встретил на вокзале. На нем был отложной воротник и большой галстук бабочкой, а волосы свисали на уши. Мы были несколько поражены метаморфозой, но он объяснил, что это мода Латинского квартала, в котором он живет. Он повел нас в свою квартиру, причем на лестнице мы встретили быстро сбегавшую вниз мидинетку, и угостил бутылкой красного вина, которая стоила, по его словам, тридцать сантимов. Выпив вино, мы отправились искать ателье. Раймонд знал только два французских слова, и мы шли по улице, повторяя: "Chercher atelier", не зная, что слово "ателье" по-французски значит не только "мастерская художника", но и вообще всякая мастерская. Наконец к вечеру мы нашли меблированное ателье во дворе за необыкновенную цену в пятьдесят франков в месяц. Мы пришли в восторг и заплатили за месяц вперед. Мы не могли догадаться, почему оно сдавалось так дешево, но в первую же ночь нам все стало ясно. Не успели мы улечься, как ателье задрожало, словно от землетрясения, подпрыгнуло и снова стало на место. Это повторялось непрерывно. Раймонд сбежал вниз и узнал, что мы нашли приют над ночной типографией, чем и объяснялась дешевая цена. Наше настроение несколько упало, но в те дни пятьдесят франков значили для нас очень много, и я предложила вообразить себя на берегу моря и думать, что это прибой.
Раймонд бросил свою мидинетку и посвятил себя мне. От волнения, что находимся в Париже, мы вставали в пять часов утра и начинали наш день танцами в Люксембургских садах; затем бродили по Парижу и подолгу осматривали Лувр. У Раймонда была уже целая папка с зарисовками греческих ваз, и мы столько времени проводили в зале с греческими вазами, что сторож начал к нам подозрительно присматриваться, а когда я жестами объяснила, что я прихожу сюда только чтобы танцевать, счел нас за безвредных помешанных и оставил в покое. Помню, что мы часами просиживали на натертом паркете, скользя, чтобы увидеть нижние полки, или поднимались на цыпочки, говоря "Смотри, вот Дионис" или "Иди сюда, вот Медея, убивающая своих детей".
Мы ходили в Лувр каждый день, и нас с трудом могли заставить его покинуть после закрытия. Кроме Лувра, мы посещали Собор Парижской Богоматери, музеи Клюни, Карнавала и ряд других парижских музеев. Я была особенно восхищена группой Карпо перед зданием Оперы и фигурой на Триумфальной арке. Не было статуи, перед которой мы не стояли бы с немым благоговением; наши юные американские души стремились ввысь от радости, что мы наконец вкушали ту культуру, в поисках которой так долго боролись.
Весна сменилась летом. Открылась Всемирная выставка 1900 года, и, к моей великой радости, но к неудовольствию Раймонда, в одно прекрасное утро в нашем ателье на улице Тэте появился Чарльз Галлэ. Он приехал на выставку, и с этих пор я стала его постоянной спутницей. Не могло быть спутника умнее и очаровательнее его, и мы целыми днями бродили по выставочным павильонам, обедали по вечерам в ресторане на Эйфелевой башне. Он был воплощением доброты и, когда я уставала, возил меня в кресле на колесиках, а уставала я часто, так как искусство на выставке не было в моих глазах равно искусству Лувра, но я была очень счастлива, так как обожала Париж и обожала Чарльза Галлэ.
По воскресеньям мы садились в поезд и уезжали за город, чтобы гулять по садам в Версале или в лесу Сен-Жермен. Я танцевала в лесу, и он делал с меня эскизы. Так прошло лето. Оно, конечно, не было таким счастливым для бедной матери и Раймонда.
У меня осталось одно яркое впечатление от выставки 1900 года – выступления Сади Якка, знаменитой трагической танцовщицы Японии. Каждый вечер мы с Чарльзом Галлэ бывали потрясены удивительным искусством великой трагической артистки. Еще более сильное впечатление, оставшееся у меня на всю жизнь, произвел на меня павильон Родена, в котором было впервые показано публике полное собрание творений выдающегося скульптора.
Приближалась осень и с ней конец выставки. Чарльз Галлэ должен был уехать в Лондон; перед отъездом он познакомил меня со своим племянником, Шарлем Нуфларом. "Оставляю Айседору на ваше попечение", – сказал он, уезжая. Нуфлар был немного пресыщенный молодой человек, лет двадцати пяти. Тем не менее он совершенно пленился наивностью доверенной ему маленькой американки. Он принялся завершать мое образование в области французского искусства, много рассказывал о готике и приучил ценить Людовиков ХIII, XIV, XV и XVI.
Мы покинули ателье на улице Тэте и на остатки наших маленьких сбережений наняли большое помещение на Авеню Вилье. Раймонд очень оригинально украсил ателье и сильно увеличил наши расходы на газ. Он взял листы оловянной бумаги, свернул их в виде трубок и надел на газовые рожки, отчего рожки стали бросать снопы света, наподобие римских факелов.
Здесь мать опять вернулась к своей музыке и часами, как в дни нашего детства, играла Шопена, Шумана и Бетховена. При ателье не было ни спальни, ни ванной комнаты. Раймонд нарисовал на стенах греческие колонны, а матрацы, на которых мы спали, днем прятались в резные шкафы. Приблизительно в это время Раймонд придумал свои знаменитые сандалии, сделав открытие, что носить башмаки вредно. Он вообще отличался изобретательным складом ума и три четверти ночи проводил, стуча молотком, над своими изобретениями, пока бедная мать и я пытались заснуть на своих матрацах.
Шарль Нуфлар был нашим постоянным гостем и однажды привел к нам в ателье двух своих приятелей: хорошенького юношу Жака Воньи и молодого литератора Андрэ Бонье. Шарль Нуфлар очень много гордился и ему доставляло большую радость демонстрировать меня своим друзьям в качестве необыкновенного продукта Америки. Конечно, я им тоже танцевала. Я тогда как раз изучала шопеновские прелюды, вальсы и мазурки. Мать аккомпанировала мне часами; она играла поразительно хорошо, обладая сильным, чисто мужским ударом, большим чувством и пониманием. Жаку Боньи пришла мысль попросить свою мать, г-жу де Сен-Марсо, жену скульптора, пригласить меня как-нибудь вечером потанцевать в кругу ее друзей.
У г-жи де Сен-Марсо был один из самых блестящих артистических салонов Парижа, и репетиция состоялась в ателье ее мужа. У рояля сидел необыкновенный человек с пальцами кудесника. Я сейчас же почувствовала к нему симпатию.
– Какой восторг! – вскричал он. – Какое очарование! Что за прелестное дитя! – И, заключив в объятия, расцеловал меня в обе щеки по французскому обычаю. Это был великий композитор Мессаже.
Наступил вечер дебюта. Я танцевала перед такими милыми и восторженными людьми, что была совершенно вне себя от радости. Они с трудом дождались окончания танца, чтобы воскликнуть: "Браво, браво, как она прелестна! Какой ребенок!" И в конце первого номера высокий человек с проницательными глазами встал с места, чтобы меня обнять.
– Как тебя зовут, девочка? – спросил он.
– Айседора, – отвечала я.
– А как твое уменьшительное имя?
– Когда я была маленькой, меня звали Доритой.
– О, Дорита, ты обворожительна, – воскликнул он и стал целовать мне глаза, щеки и рот. Затем меня взяла за руку г-жа де Сен-Марсо и объяснила:
– Это сам великий Сарду.
В этой комнате были собраны все, с кем считались в Париже, и когда я ушла, осыпанная цветами и комплиментами, мои три поклонника – Нуфлар, Жак Боньи и Андрэ Бонье – проводили меня домой, сияя гордостью и счастьем от того, что их маленький феномен пользовался таким успехом.
Из этих трех молодых людей одному было суждено стать моим большим другом, но не высокому и любезному Шарлю Нуфлару, не красивому Жаку Боньи, а низкорослому, бледнолицему Андрэ Бонье. Он был бледен, круглолиц и носил очки, но что за ум! Я всегда была cerе brale и, хотя этому не верят, но мои "мозговые" увлечения, которых у меня было множество, меня так же интересовали, как и увлечения сердечные. Андрэ, который в те времена писал свои первые книги, "Петрарка" и "Симонда", навещал меня ежедневно, и я через него познакомилась с лучшими образцами французской литературы.
К тому времени я научилась довольно свободно читать и говорить по-французски, и Андрэ Бонье читал мне вслух в нашем ателье после обеда и долгими вечерами. В его голосе звучала ритмичность и проникновенная нежность. Он мне читал произведения Мольера, Флобера, Теофиля Готье и Мопассана, и он же первый мне прочел "Пелеаса и Мелисанду" Метерлинка и всех современных французских авторов. Он поверял мне все свои впечатления и рассказывал о том, что он мечтает создать. Эти произведения, конечно, не принадлежали бы к типу наиболее ходких, но я убеждена, что имя Андрэ Бонье еще много веков будет известно как имя одного из самых очаровательных писателей своего времени. Два раза я видела Андрэ Бонье сильно взволнованным. Один раз по случаю смерти Оскара Уайльда. Андрэ пришел ко мне бледный и дрожащий, в состоянии страшного угнетения. Я читала и смутно слышала об Уайльде, но знала о нем очень мало. Мне были знакомы некоторые из его поэм, и я любила их. Андрэ мне рассказал кое-что из его биография, но, когда я спросила, почему Оскар Уайльд был посажен в тюрьму, Бонье покраснел до корней волос и отказался отвечать.
Он только дрожал, крепко сжимая мои руки, и очень поздно засиделся у меня, то и дело повторяя: "Вы моя единственная поверенная". После его ухода у меня осталось впечатление, что сверхъестественное несчастье посетило мир. Некоторое время спустя он снова появился с бледным и трагическим лицом. Он не хотел мне открыть причину своего волнения, но молча сидел с окаменевшим лицом и глазами, устремленными в точку. Уходя, он меня поцеловал в лоб с таким значительным выражением, что у меня явилось предчувствие угрожающей ему близкой смерти. Меня мучил болезненный страх, пока, три дня спустя, он не вернулся в превосходном настроении духа и не признался, что дрался на дуэли и ранил своего противника. Причины дуэли я так и не узнала, как, впрочем, ничего не знала о его личной жизни. Обычно он появлялся каждый день около пяти или шести часов вечера, и тогда мы читали вслух или шли гулять в зависимости от погоды и настроения. Как-то мы сидели в Медонском лесу на открытом месте, где пересекаются четыре дороги. Дорогу направо он назвал Богатством, дорогу налево – Миром... а дорогу прямо перед нами Бессмертием. "Где же находимся мы сами?" – спросила я. "В царстве Любви", – тихо ответил он. "Тогда я здесь останусь!" – вскричала я в восторге. Но он только ответил: "Здесь оставаться мы не можем", встал и быстро пошел по дороге Бессмертия.
Разочарованная и недоумевающая, я побежала за ним, крича: "Почему, почему, почему вы меня покидаете?" Но всю дорогу домой он не говорил ни слова и неожиданно попрощался со мной у дверей ателье.
Эта странная и страстная дружба продолжалась уже больше года, когда я, в невинности своего сердца, решила придать ей другой характер. Однажды вечером я устроила так, чтобы отправить мать и Раймонда в оперу и остаться одной. Я купила бутылку шампанского, поставила ее с двумя бокалами на столик, убранный цветами, надела прозрачный хитон и, украсив волосы розами, стала поджидать Андрэ, чувствуя себя, точно Таис. Он пришел, казался удивленным и растерянным и почти не притронулся к шампанскому. Я ему танцевала, но он выглядел рассеянным и вдруг ушел, говоря, что ему предстоит много писать в этот вечер. Оставшись одна с розами и шампанским, я горько заплакала.