- Или Аня, - продолжал рассказывать Кривцов, - эта девушка жила в глухой деревушке, в Брянской области. Комсомолка, кончила среднюю школу. В своем селе активно помогала партизанам. Люди разные, и каждый чем-то замечателен. А главное - здесь всегда какое-то приподнятое настроение. Я спросил однажды Горобца: "Вам не обидно, Георгий Иванович, чинить телеги, резать скот и делать колбасу после того, как вы плавали по морям, были директором завода?" Он мне ответил так: "А вы думаете, теперь на этой работе я ничего хорошего не вижу? Я здесь многому учусь и как коммунист, и как хозяйственник".
Но где Шевченко? Вы не устали? Пойдемте поищем его. Да вот он сидит, политзанятия с сестрами и ездовыми проводит. Но не будем им мешать. Где ваш мешок? Забирайте его, отнесем в мою палатку.
Палатка у Кривцова длинная и не натянута, а свободно навешана, концы ее лежат на земле. Внутри палатки углубление в земле, вроде канавки, заваленное ветками.
- Пожалуйста, располагайтесь как вам удобнее, - говорит Кривцов.
В это время вошел Шевченко.
- Здравствуйте, доктор, здравствуйте!.. - говорит он так радостно и сердечно, словно ждал меня много лет. Обеими руками он трясет мою руку, рассматривает меня и как бы не находит больше слов, чтобы выразить переполняющие его чувства. Он небольшого роста, вид болезненный.
- Пойдемте слушать радио, - приглашает Шевченко. - Уже без десяти девять, сейчас начнут наш концерт…
Давно слышна где-то вдали музыка, голос диктора. В сумерках быстро пробираемся по лесной тропинке среди елей. Музыка все громче и громче.
На поляне больше сотни человек полулежат и сидят на траве, отмахиваясь от комаров. Огоньки цигарок мелькают то там, то здесь, прикрытые ладонями. Майские жуки хрустят под ногами и с размаху бьют в лицо.
- Знакомьтесь, это Лиза, это Вероника - наши сестры. Игорь Николаевич Сербии - наш редактор. Наш кинооператор - Михаил Моисеевич Глидер…
Громкая музыка, разговоры, шутки, смех. Не успеваю запоминать имена, отчества новых знакомых.
- Внимание! Говорит Москва. Московское время - двадцать один час. Передаем концерт для украинских партизан, - доносится голос из репродуктора.
Многоголосый, одобрительный гул на поляне.
Словно первый раз в жизни я слышу радио, как будто чудо происходит. Полторы недели мы пробирались по тылам врага, и вот, совсем рядом, родной голос Москвы, голос, обращенный именно к нам. Свободный, громкий голос Москвы. И так звучит он сейчас по всему миру. Звучат старинные украинские песни в великолепном хоровом исполнении. Становится совсем темно в лесу. Множество людей кругом. Но где Бондаренко, Кравченко, Каленик? Почему их не видно?
"…Внимание! Говорит Москва. От Советского информбюро. В течение двадцатого июня наши войска вели бои с противником".
В густой темноте возвращаемся в палатку. Теплая пасмурная ночь. Погода не летная, но все же нельзя разводить костров, зажигать свечей, фонариков.
Сидим в палатке на соломе втроем - я, Кривцов, Шевченко - и говорим, говорим, никак не можем расстаться. Я рассказываю о Сибири, о Москве, о перелете через линию фронта, о нашем путешествии по Волыни. Едва различимая женская фигура появляется во мраке.
- Це ты, Варя? - спрашивает Шевченко.
- Це я.
- Що ты?
- Принесла вечерять докторам.
Она протягивает мне и Кривцову по кружке молока и по куску мягкого хлеба.
- Вы еще не спите? Гнедаш здесь? - раздается голос Федорова.
- Здесь, здесь, Алексей Федорович…
- Как вы устроились?
Он ощупывает в темноте палатку, ветки на земле.
- Не очень-то уютно. Завтра дадим вам палатку получше, - говорит Федоров и садится с нами на землю. - Вот видите, доктор, немцы хотят отбросить нас на сто лет назад, хотят заставить нас вести полудикое, животное существование. А мы и в лесу остаемся коммунистами, советскими людьми, и не только воюем, но совершенствуемся, продолжаем строить коммунизм. Конечно, трудновато, но теперь уж, я думаю, не так долго остается поработать, чтобы кончить войну. Последние перекаты. Вы не бывали на Днепре, когда там были пороги? Я вырос в Днепропетровске, в Лоцманской слободе, много раз приходилось видеть, как ведут плоты через пороги. Люди стоят на бревнах, вода ревет, захлестывает по колена, по пояс, а то вдруг плот выскочит из воды, как лягушка, прыгнет в воздухе. И тут важно не только самому устоять, а весь плот чувствовать во всю его ширину, от начала до конца, всем существом своим чувствовать и вес плота, и скорость его, соседа справа и слева. Вот и мы сидим с вами сейчас на таком же плоту…
Федоров встал:
- Ну, ладно, спокойной ночи! Хорошо еще, что комаров нет.
Петро Каленик возвращается к своим
Рано утром просыпаюсь от возгласа:
- Доктор, где вы?
Голос Петра Каленика. Вылезаю из низкой палатки. Жмурюсь от света. Каленик держит лошадь на поводу. С ним вестовой.
- Де вы делись, Петро? Що я вас не бачыв учора? Копя десь добулы…
- Я до вас, доктор. Еду обратно к своим хлопцам. Федоров послал до вас, щоб вы дали медикаментов.
Он передает мне записку:
"Тов. Гнедаш! Дайте для отряда Каленика самых необходимых медикаментов и перевязочного материала, из тех, что вы привезли. А. Ф."
Мы идем к возам. Но едва я дотрагиваюсь до мешков, откуда-то появляется Зелик Абрамович. Молча, неодобрительно он читает записку, пожимает плечами:
- Ну, конечно, сейчас мы будем раздавать направо и налево… А потом? Что это за отряд Каленика? У нас нет такого отряда…
- Это для местных партизан, Зелик Абрамович.
- Ах, для местных партизан. Ну хорошо, пусть они возьмут одну походную аптечку. Еще что? Пакеты? Пусть будет еще десять индивидуальных пакетов… И ваты? Я не понимаю, зачем вам столько ваты?
- Какой сердитый… - усмехается Каленик, и туго набив сумку перевязочными материалами, отходит от воза, привязывает ее к седлу. У него превосходное настроение.
- Как вам, доктор, приглянулось здесь? Целый го род. Типография, слесарные, портняжные мастерские. Артиллерия, кавалерия…
- А радио вы вчера слушали?
- Ни, не успел. Поздно были в штабе. Да, целый город! А вспомнить, как партизанили первое время. Прятались в оврагах, ночевали на деревьях. Сколько товарищей погибло. Вот это самое тяжелое было время. А теперь, можно сказать, красота, уют!..
- Воздух! - кричат сзади нас. Партизанка в тяжелых сапогах, выскочив из палатки, срывает с веревки белье, выливает на костер ведро воды. Каленик ставит своего коня под большой дуб. Дюжий хлопец впереди нас, схватившись за оглобли, заводит под листву деревьев пустую фурманку. Самолет ревет и низко летает кругами над лесом.
Как будто снежная буря налетает на вершины деревьев. Квадратные листочки бумаги падают, цепляются за ветви, устилают землю. Каленик подбирает несколько листовок.
- Тю! - говорит он. - Экономно стали печатать! С обеих сторон, без полей… И бумага ни к шуту не годится, ни курить, ни писать. Разлезается под руками, як горелая тряпка!
Листовка начиналась весьма торжественно:
"Украинцы в лесах! С вами говорит германское государство. От имени Европы и ее великой культуры…"
Дальше злобная брань и демагогия на две страницы мелкого шрифта, а в конце листовки:
"Выходи из лесов и болот. Все прошлое будет тебе прощено, если с твоим оружием и этим пропуском ты явишься в немецкую полицию.
Пропуск.
Предъявителя сего пропуска кормить и хорошо с ним обращаться. Своею подписью под этим пропуском он обязуется никогда больше не бороться против германского государства и его союзников.
Предъявитель просит одну из таких работ в освободительной войне против большевизма:
а) работу в Германии,
б) работу на Украине,
в) служба в полиции,
г) служба в администрации,
д) работу на руководящих постах
(желательное подчеркнуть)
Подпись предъявителя.
Предьявителю сего, хотя бы он активно боролся раньше в бандитских отрядах, гарантируются мною жизнь и здоровье.
Фон Ден Бах
СС Обергруппенфюрер и генерал полиции".
- Тонкая работа! - смеется Петро. - Когда не было здесь партизан из Восточной Украины, немцы нам только грозили в листовках: "Повесим, если не выйдете из лесов". А теперь обещают "руководящую работу". Переменили тактику… Ну, до свидания, доктор. Скажите, вас тоже Федоров бранил, что без конвоя ехали до него? И меня за это выругал. Двух конных автоматчиков посылает со мной теперь, чтобы сопровождали до отрядов Бегмы. Коня подарил. До лучших времен, доктор! Желаю вам успехов!
Он садится на коня веселый, взбудораженный, на щеках его красные пятна.
"Трофейный" врач
Едва успеваю проститься с Калеником, вестовой приходит вновь:
- Вас зовет командир…
Ранний час утра. Федоров одет по форме, выбрит, стянут ремнем.
- Доктор, пройдите в отряд Лысенко. Это недалеко от штаба - километра полтора. Посмотрите командира. Последние дни почти не может ходить. Все ноги в язвах. Три часа бредет до штаба. Осмотрите больного и сообщите мне свое заключение.
В отряд Лысенко иду с Кривцовым. Хорошо в лесу. Толстые буки сплелись ветвями. Зеленый шелестящий потолок над нами. Солнечные лучи пронизывают редкие просветы листвы. Земля под деревьями ровная, плотная, идем, как по полу. Птицы поют так радостно, словно нет на свете никакой войны.
- Лысенко, - рассказывает Кривцов, - это командир одного из лучших отрядов. У него экзема, и она страшно угнетает его. Несколько дней назад он отправил половину своего отряда на ответственное задание. Обычно сам возглавлял такие операции, на этот раз пришлось послать комиссара. И до сих пор о посланных нет ни слуху ни духу. Он тяжело переживает это.
…На зеленой лесной лужайке, около замаскированной палатки расстелено одеяло, на нем сидит босой командир.
Около него - пожилой человек в очках, какой-то юноша профессорского вида и девушка, похожая на студентку.
- Знакомьтесь, - представляет Кривцов, - Федор Ильич Лысенко, врач Свентицкий, доктор Белый, сестра отряда Дуся Баскина…
Лысенко пытается встать, я удерживаю его:
- Сидите, сидите!
Ноги его в язвах и шрамах.
Свентицкий, внимательно оглядев меня, предупредительно говорит:
- Мне сказали о вашем приезде. Я торопился в штаб, чтобы вас увидеть, но вот задержался здесь. Как вы находите больного? Очень часто встречаю у партизан экзему. Экзему и желудочные заболевания.
- Вы не привезли из Москвы альбуцид? - спрашивает доктор Белый. - Альбуцид, я думаю, радикально помог бы, но у нас его нет.
- Если бы мы могли госпитализировать больного, поместить его в условия полного покоя, - замечает Свентицкий и пожимает плечами.
- У вас экзема давно в такой острой форме? - спрашиваю больного.
- Несколько дней.
- Вы чем-то сильно встревожены эти дни?
- Совершенно верно.
- Болезнь ваша на нервной почве. Придет ваш отряд с хорошими успехами, и экзема будет так же быстро заживать, как быстро обострилась.
- Значит, ничего серьезного?
- Ничего серьезного.
Возвращаемся из отряда втроем, идем не торопясь. Солнце пригревает, нежная зелень колышется под ветром.
- Гитлеровцы, - рассказывает Свентицкий, - заставили меня за два года пережить столько горя, сколько я не видел за пятьдесят пять лет своей жизни. Каждого интеллигентного человека в Ковеле они арестовывали по нескольку раз. Били на допросах, гноили без пищи и воды в смрадных ямах. Не просто убивали, а изводили людей, отравляли души, заставляли детей и женщин предавать друг друга, клеветать друг на друга. Поляков натравливали на русских, украинцев на поляков… Эго гной, а не люди! Они не посадили меня в лагерь только потому, что я был им нужен как врач. Я назывался у них "гебитс-врачом", а чувствовал себя невольником на галере. Я по натуре мягкий человек, но вижу во сне, как убиваю их, топчу ногами. Когда я попал к партизанам, почувствовал себя как будто на другой планете. Признаться, я не ожидал, что моральный уровень даже рядовых партизан так высок. Война развращает и портит самых лучших. Здесь же влияние войны как будто не коснулось людей.
Я смотрю на желтые полуботинки Свентицкого, на его брюки, густо забрызганные грязью. Кривцов перехватывает мой взгляд и говорит, обрашаясь к Свентицкому:
- Леонид Станиславович, может быть, сядем отдохнем? Вы сегодня километров десять прошли, не меньше…
- Нет, Михаил Васильевич, уже близко, и я не устал. Я вообще здесь не устаю, - улыбается доктор, - помолодел лет на двадцать. Мне вчера Алексей Федорович и Владимир Николаевич предлагали лошадь, но, чем трястись в бричке, приятнее пройтись пешком. Много значит, когда круглые сутки проводишь на свежем воздухе. Аппетит волчий, бодрость, свежесть… И все, с кем мне приходилось здесь говорить, отмечают то же. До войны болели, простужались, чувствовали себя слабыми, а здесь неизвестно откуда силы берутся. Многие забыли, что такое грипп. Я думаю, и отдаленность от городов играет некоторую роль: мало болезнетворных микробов.
- А если еще и врачи со всем тем, что дает нам современная наука, помогут больным и раненым…
- О, узнаю выражения Федорова и Дружинина! - восклицает Свентицкий, перебивая меня. - Они тоже так говорят. Прекрасные люди, но… не врачи. Они и не представляют себе, что значит лечить здесь, вот здесь! - останавливается Свентицкий и показывает пальцем на болотце. - Вот здесь лечить на высоте современной науки! Наука под сосной! Мы с вами врачи, мы должны ясно видеть границы возможного. Вы сами сейчас не могли помочь командиру ничем, кроме совета и моральной поддержки! Говорить о науке, когда мы не можем согреть в холодную ночь больного, потому что покрыть его нечем, а костра разводить нельзя! Когда у больного одна пара белья и ее нечем сменить…
- Но, Леонид Станиславович, и единственную пару белья можно стирать и дезинфицировать. - возражает Кривцов.
- Когда люди сидят по колено в воде, и не спят по пять - шесть суток, и недоедают, и им не хватает гемоглобина в крови. Вы знаете, я обнаружил здесь много случаев авитаминоза. Шатаются зубы, кровотечение из десен, головокружение.
Мне захотелось разубедить Свентицкого - человека из другого мира, иного взгляда на жизнь. И я говорю:
- В 1921 году, в Киеве, в медицинском институте не хватало профессоров, учебников, не было общежитий. Город был разбит, разграблен немцами и петлюровцами. Как жили мы, студенты? Находили комнаты в полуразрушенных домах, замазывали дыры, ремонтировали печки. Собирали щепки по улицам. На трех - четырех палочках варили себе затирку из ржаной муки. Когда становилось совсем голодно, шли пешком домой за пятьдесят километров, подкармливались, с собой кое-что приносили в Киев в торбах. И в таких условиях занимались наукой, бегали в "анатомичку", сдавали зачеты…
- Человек может ценой перенапряжения всего организма делать чудеса в какой-то решающий, кульминационный момент своей жизни, - возражает Свентицкий. - Но чтобы творить чудеса всю жизнь и всем без исключения?.. Нас только трое здесь. Пока нет ни одного раненого при санчасти. А если будет их сто? А Федоров хочет к тому же, чтобы мы обслуживали население и окружающие отряды. Сколько мы можем принять в день больных? Десять, двенадцать человек?
- Вы считаете нормой врача десять - двенадцать больных в день?
- Ну, пусть пятнадцать - восемнадцать, как будто это меняет дело! Представьте даже, что мы трое будем творить чудеса. А где у нас персонал? Где медицинские сестры? Здесь называют медицинскими сестрами деревенских девушек, еле-еле умеющих наложить повязку. Тут есть милая девушка Аня, мне пришлось с ней однажды оперировать, она не понимает, что такое костотом, кусачки, у нее во время операции инструменты падают из рук…
- Но ведь можно подготовить сестер.
- Для этого нужно несколько лет. Я работал в Париже, в госпитале Сент-Женевьев, там готовили операционных сестер три года, прежде чем подпустить их к столу.
На заседании подпольного обкома
Вернувшись в лагерь, иду к Федорову доложить о результатах осмотра Лысенко.
Федорова нет, он уехал в отряд.
- Пройдите к Дружинину. Он только что был здесь, посмотрите, вот там занимаются подрывники, к ним он пошел, - посоветовали мне в штабе.
- Владимир Николаевич? Да, был совсем недавно. Пройдите вот за те дубы, там, должно быть, на строевых занятиях с новым пополнением.
- Пять минут, как ушел от нас. Узнайте в палатке разведки - он, кажется, туда пошел.
Лагерь действительно похож на город. Всюду люди, везде занятия. В центре группы партизан лектор с погонами капитана на оструганной белой доске пишет углем математические уравнения, химические формулы. На земле обрезок железнодорожного рельса. Садясь на корточки, подкладывая в ямку под рельс небольшой желтый ящик, лектор говорит об электрических и химических взрывателях.
На соседней поляне инструктор с погонами младшего лейтенанта обучает группу деревенской молодежи пехотному строю. Почти все хлопцы без оружия, в деревенских свитках, многие в лаптях.
По лесной тропинке гонят коней на водопой. Около костра пожилая женщина варит в ведрах обед, по лесу разносится запах дыма и мясного борща. Звонкий женский голос зовет: "Марина, ходи скорей, тащи корыто, вода зогрилась".
В полуоткрытой палатке походной типографии девушка, повязанная платком, набирает свинцовые буквы. Седой партизан в немецкой пилотке, сидя под дубом, шьет суконные брюки на ножной швейной машине.
- Доктор, вы меня ищете?
- Вас, Владимир Николаевич…
- Были у Лысенко?
- Был.
Докладываю о болезни Лысенко, о разговоре со Свентицким.
- Какое впечатление произвел на вас Свентицкий?
- Откровенно говоря, странное. Конечно, бывают люди, которые говорят не о том, что они могут сделать, а о том, чего они не могут сделать. Но такие люди стараются обычно замаскировать свое бессилие. А он как будто хвастается им.
- Да, на взгляд свежего человека он должен показаться странным, - улыбается Дружинин. - Но это самый обыкновенный западноевропейский, буржуазный врач. И, пожалуй, Свентицкий лучше многих из них. Попал к нам случайно, но, с точки зрения западных мерок и требований, работает, я бы сказал, хорошо. Конечно, слепо доверять ему нельзя, однако при нашем остром недостатке врачей…