Видок Фиглярин
(История одной литературной репутации)
Ф. Булгарин – реакционный журналист, издатель газеты "Северная пчела", агент III отделения.
Из комментария
Вы принадлежите к малому числу тех литераторов, коих порицания или похвалы могут быть и должны быть уважаемы.
Из письма А.С. Пушкина Ф.В. Булгарину
Писать о Булгарине трудно. Русская литература, ставшая совестью и самосознанием нации, заместившая и философию и политику, значит для нас так много, что литературные ценности давно уже перешли в разряд предельных. И если Пушкин, "солнце русской поэзии", в результате, по выражению Аполлона Григорьева, – это "наше все", то Булгарин вследствие того же фильтрующего исторического процесса отошел на противоположный полюс – это, если мыслить аналогичными формулами, – "ночь русской поэзии", "наше ничего". Как в Пушкине воплощены все высочайшие эстетические и этические ценности, так Булгарин стал символом абсолютного зла, аморальности и литературной бездарности.
Сошлюсь на современного критика, по словам которого сейчас "мы, безбожники и маловеры, ощутили живейшую потребность в поклонении национальным святыням <…> исторические фигуры получают эмблематическое значение, так что любые попытки дать научно "демифологизирующее" освещение образам, скажем, декабристов или, скажем, Булгарина встретят (и встречают) почти единодушное неприятие: слишком прочно связались в отечественном сознании с первыми – национальное понятие о чести, бескорыстии и рыцарственной доблести, а со вторым – наше представление о том, до каких иудиных пределов может докатиться продажный писака…".
Естественно, что давно уже любая попытка изучать Булгарина воспринимается как прямая или косвенная его реабилитация. Я вспоминаю тяжелое чувство от знакомства с хранящимися в РГАЛИ материалами литературоведа и историка Я. Черняка. Обнаружив, что одна из повестей Булгарина представляет собой памфлет на Пушкина, он начал работать над статьей (в конце 1930-х гг. им было написано около десятка вариантов), которая так и не была опубликована (что тоже весьма показательно). При чтении набросков поражает, как мучительно автор оправдывается в своем обращении к столь низменному предмету. И дело не только и не столько во внешних препятствиях, которые Черняк хочет обойти, гораздо труднее ему преодолеть внутренние препоны, оправдаться перед самим собой.
Кроме того, начиная анализировать деятельность Булгарина, сталкиваешься со слабой разработанностью фактографической базы: в биографии "зияют провалы", одни утверждения мемуаристов противоречат другим, сам Булгарин, не отличавшийся щепетильностью при изложении собственной биографии, постоянно приводит разные даты, по-разному интерпретирует одни и те же свои поступки. За полтора века, прошедших со дня его смерти, никто не взял на себя труд критически сопоставить данные различных источников и хотя бы в общих чертах реконструировать его биографию.
М. Лемке, из известной книги которого обычно черпаются сведения о Булгарине, писал не научную работу, а памфлет, стремясь не понять его, а в очередной раз дезавуировать, и не осуществлял критическую проверку разнородных и зачастую противоречивых источников, а выбирал наиболее порочащие Булгарина сведения. Советские исследователи, избегая "продажного писаки", обращались к нему лишь тогда, когда необходимо было прояснить те или иные эпизоды биографий Пушкина, Грибоедова, Лермонтова. Нельзя сказать, чтобы его игнорировали зарубежные авторы (в США защищены диссертации Г. Элкайра, Н. Васлефа и Ф. Мохи, в Польше вышла монография З. Мейшутович), однако в них обычно анализируются произведения Булгарина, а попытка Мохи реконструировать биографию только на основе печатных источников, не обращаясь к архивам, не имела успеха.
И наконец, последняя трудность – сложность и противоречивость самого Булгарина. Когда начинаешь знакомиться с его произведениями и письмами, с воспоминаниями о нем и биографическими документами, образ его постоянно "ползет", "собрать" его и придать ему целостность чрезвычайно трудно. Посмотришь с одной стороны – перед тобой просветитель, искореняющий пороки и исправляющий нравы. Посмотришь с другой – видишь меркантильного издателя, превыше всего ценящего деньги. Только что перед тобой был прямодушный отставной улан, друг А. Бестужева и Грибоедова, и вот уже на его месте циничный агент, дающий советы по организации тайной слежки. Патриот Польши, много сделавший для пропаганды ее культуры в России, он резко обрушивается в своей газете на восставших земляков и подсказывает, как лучше вести военные действия против них. Подобных контрастов в булгаринской биографии много, причем только маскировкой и двуличием их не объяснишь.
Но к "трудному" Булгарину находят легкий подход – его не изучают, а лишь осуждают, постоянно воспроизводя нехитрый набор ходячих мнений и слухов. Поэтому нас не удивит, что современный читатель (по крайней мере каждый интересовавшийся биографией Пушкина, – а кто же у нас не интересуется его биографией!) осведомлен о существовании Булгарина и в то же время не знает о нем ничего, кроме того, что это "реакционный журналист, издатель газеты "Северная пчела", агент III отделения".
Одномерный образ Булгарина как бездарного литератора, шпиона III отделения повсеместно распространен, причем не только в среде "массового читателя". Такую трактовку разделяют и популяризируют профессиональные писатели, критики, литературоведы и историки. Примеры тому бесчисленны. Вот рассказ Г. Гулиа о взятке, которую бабушка Лермонтова дает Булгарину за хвалебную рецензию о "Герое нашего времени" (Фаддей Венедиктович при этом назван Фаддеем Бенедиктовичем). Вот научно-фантастический рассказ Д. Биленкина о школьниках будущего, оживляющих Булгарина, чтобы сделать ему внушение за связь с III отделением и травлю Пушкина. (Отчество здесь воспроизведено правильно, зато "реконструируется" несуществующий донос на Пушкина.)
Вот рассказ Н. Эйдельмана "Письмо царю", где Булгарин изображен глупым и трусливым пособником III отделения. На последнем примере следует задержаться. Уж, казалось бы, кто, как не Эйдельман, блестящий исследователь пушкинской эпохи, опытный архивист, охарактеризует Булгарина исторически адекватно, опираясь на знание фактов? Однако и он следует сформировавшемуся шаблону: Булгарин – только "ничтожный" литератор, творец "коммерческой литературы", "потакающий примитивным вкусам", и в то же время "осведомитель", выполняющий "полицейское задание" и пишущий "доносы".
Ничего иного в нем Эйдельман не видит. Может быть, он прав, равно как и все другие, для кого Булгарин всего лишь малоталантливый литератор-шпион?
Для ответа на этот вопрос лишь кратко перечислю, что Булгарин сделал в русской литературе.
Он выпускал первый специальный журнал, посвященный истории, географии и статистике ("Северный архив"). Совместно с Н. Гречем создал первую частную газету с политическим отделом ("Северная пчела") и редактировал ее 35 лет. Составил и издал первый отечественный театральный альманах ("Русская Талия"), где впервые "провел в печать" отрывки из "Горя от ума". Он – автор первого русского романа нового, "вальтер-скоттовского" типа, имевшего громадный успех ("Иван Выжигин"), один из зачинателей исторического романа (его "Димитрий Самозванец" вышел лишь через полгода после "Юрия Милославского" М. Загоскина). Одним из первых ввел в русскую литературу жанры нравоописательного очерка, утопии и антиутопии, "батального рассказа" и фельетона.
И самой своей редакционно-издательской деятельностью, и многочисленными выступлениями в защиту писательского профессионализма Булгарин во многом содействовал уходу от дилетантизма и профессионализации русской литературы. Он спас рылеевский архив и в дальнейшем опубликовал некоторые его произведения, помогал Грибоедову, заключенному после восстания декабристов в крепость, хлопотал за братьев Бестужевых, сосланных в Сибирь, защищал Мицкевича от политических обвинений, угрожавших репрессиями, и помог ему получить разрешение на выезд из России. Булгарин немало сделал для пропаганды польской литературы (и культуры) в России (ему, в частности, принадлежит один из первых на русском языке очерков по истории польской литературы). Положительной рецензией на "Героя нашего времени" он поддержал роман Лермонтова, не имевший сразу по выходе успеха у читателей.
Теперь посмотрим, как к нему относились современники.
Столь почитаемые нами Рылеев, А. Бестужев-Марлинский и Грибоедов включили его в число лучших своих друзей и ценили его литературный талант. В 1823 г., обозревая русскую словесность в "Полярной звезде", А. Бестужев писал: "Булгарин, литератор польский, пишет на языке нашем с особенною занимательностию. Он глядит на предметы с совершенно новой стороны, излагает мысли свои с какою-то военною искренностию и правдою, без пестроты, без игры слов. Обладая вкусом разборчивым и оригинальным, который не увлекается даже пылкою молодостью чувств, поражая незаимствованными формами слога, он, конечно, станет в ряд светских наших писателей. Его "Записки об Испании" и другие журнальные статьи будут всегда с удовольствием читаться не только русскими, но и всеми европейцами".
Рылеев посвятил Булгарину три думы, а при вступлении в Вольное общество любителей российской словесности представил перевод булгаринской сатиры "Путь к счастию". Грибоедов, в последний раз уезжая в Персию, оставил ему список своей пьесы с надписью "Горе мое поручаю Булгарину. Верный друг Грибоедов". Поэтические послания к Булгарину печатали Ф. Глинка, Гнедич, Баратынский. Пушкин говорил о Грече и Булгарине: "Я нахожу в них людей умных". Адам Мицкевич называл Булгарина "любимым", а себя – "истинным другом" его. Николай Полевой находил в его "Иване Выжигине" "ум, наблюдательность, приятный рассказ". Кюхельбекер считал, что "Булгарин наделен истинным дарованием", и даже Белинский, его многолетний литературный противник, рецензируя незадолго до смерти булгаринские "Воспоминания", признавал, что в них "много любопытного и интересного, рассказанного местами живо и увлекательно".
Разумеется, можно было бы привести десятки отзывов противоположного толка, но ведь и те, кого я цитировал, достаточно авторитетны, чтобы прислушаться к ним и не считать, что Булгарин – всего лишь "ничтожный литератор". Как раз в том-то и состоит сложность и неоднозначность "прецедента Булгарина", что он был отнюдь не пешкой и даже не рядовой литературной "фигурой", а выдающимся редактором и талантливым писателем. Б. Эйхенбаум писал в 1929 г. (слова эти не утратили своей актуальности и сейчас): "Имя Ф. Булгарина в достаточном количестве и достаточно убедительно предавалось позору, но ни разу его деятельность и его фигура не была выяснена исторически и фактически. Независимо от своей доносительской роли он сыграл большую роль в истории русского журнализма (что признавали и его враги)".
Думаю, что за решение этой задачи не брались отнюдь не случайно. Ведь Булгарин репрезентирует обычно игнорируемое направление развития литературы, а для того, чтобы объективно изложить его биографию и проанализировать, как формировалась литературная репутация, необходимо во многом по-новому написать историю русской литературы ХIХ в.
При неизученности и биографии, и творчества Булгарина в одной статье историю формирования булгаринской репутации в полной мере не обрисуешь. Однако наметить подступы к этому, хотя бы в общих чертах проанализировать процесс превращения исторического деятеля в литературную маску чрезвычайно заманчиво. Мне хотелось бы вернуть Булгарина в исторический контекст и посмотреть, как из живого многообразия исторической личности отбирались лишь отдельные черты, на основе которых в дальнейшем возникал мало что общего имеющий с прототипом образ.
Я не собираюсь ни в очередной раз составлять "список злодеяний" Фаддея Венедиктовича, ни, напротив, обелять его и "реабилитировать". Важно проследить на его примере, под воздействием каких обстоятельств формируется литературная репутация и какие факторы в дальнейшем меняют, нередко кардинально, облик писателя в литературном сознании.
Теоретически изучением проблемы литературной репутации в отечественном литературоведении давно уже никто всерьез не занимается; за исключением интересной, но во многом устаревшей небольшой книги И. Розанова "Литературные репутации" (М., 1928), работ на эту тему фактически нет.
В то же время как раз сейчас на наших глазах резко пересматриваются репутации многих писателей: одни стремительно возносятся на вершину литературной иерархии, переходя из разряда терпимых, но не совсем "правильных" талантов в разряд подлинных творцов, пострадавших за убеждения; престиж других колеблется, и они из прижизненных (а иногда – из посмертных) классиков превращаются в рядовых (а нередко – и скомпрометировавших себя) деятелей литературы. Процесс этот затрагивает и дореволюционный период (отмечу в этой связи содержательную книгу Л. Аннинского "Три еретика" (М., 1988), посвященную репутациям Писемского, Мельникова-Печерского и Лескова), и советскую классику (напомню о спорах по поводу Горького, Фадеева, Маяковского), и писателей-эмигрантов (Ходасевич, Набоков, Замятин и др.), и многих наших современников.
Однако при почти полной неразработанности фактографической базы проблемы литературной репутации сейчас еще нет возможности делать какие-либо обобщения, важно собрать необходимый исходный материал. Репутация Булгарина носит одиозный характер, но именно в силу своей исключительности весьма наглядно демонстрирует некоторые аспекты формирования литературной репутации в России.
Поскольку нет возможности отослать читателя к какой-либо документированной биографии Булгарина (кроме статьи в первом томе словаря "Русские писатели. 1800–1917" (М., 1989)), а без знания обстоятельств его жизни мы не поймем, из чего исходили в оценке Булгарина современники, необходимо дать здесь хотя бы схематическое представление о его жизненном пути. Кроме того, сразу же оговорю, что буду обильно цитировать опубликованные и неопубликованные свидетельства современников и потомков, поскольку это позволит мне продемонстрировать закономерности формирования литературной репутации Булгарина, а читателю – проверить обоснованность делаемых выводов.
Биография Булгарина поражает причудливыми извивами и поворотами. Для Булгарина жанр плутовского романа, к которому он не раз обращался в своем творчестве, не только литературная традиция; он сам, подобно плуту-пикаро, прошел "огонь, воду и медные трубы", с легкостью перемещался в географическом (Польша – Россия – Германия – Франция – Испания) и социальном (офицер-кавалерист – заключенный – стряпчий – литератор – издатель) пространстве, общался с представителями самых разных социальных слоев и приобрел в результате богатейший и многообразнейший жизненный опыт. Сближает его с героем плутовского романа и тот факт, что при внешней инициативности он всегда стремился не переделать окружающую среду, а приспособиться к ней, действовать в зависимости от обстоятельств.