* * *
С описанием научных изысканий в первом научно-фантастическом романе дело обстоит не очень гладко. Получившая в соответствии с требованиями времени исключительно гуманитарное образование, Мэри в этих эпизодах отделывается скороговоркой: "Я собирал кости в склепах; я кощунственной рукой вторгался в сокровеннейшие уголки человеческого тела. С мучительным волнением я собрал все необходимое, чтобы зажечь жизнь в бесчувственном создании, лежавшем у моих ног. Был час пополуночи; дождь уныло стучал в оконное стекло; свеча почти догорела; и вот при ее неверном свете я увидел, как открылись тусклые желтые глаза; существо начало дышать и судорожно подергиваться…" – вот и все, что мы можем узнать об изысканиях Виктора.
Отчасти роман отражает превращение страха перед магией в современный страх перед наукой: страх перед чем-то непонятным, во что человек не дает себе труда вникнуть и щедро проецирует на него свои представления о злом начале. Но Франкенштейн, хотя и раскаивается в своем дерзновении, остается "современным Прометеем": даже на пороге смерти не теряет веры в силу человеческого разума и духа, в то, что только они могут вернуть человечеству достоинство и привести его к счастью.
Когда в конце романа на судне, затертом во льдах, назревает бунт и матросы требуют от капитана, чтобы он при первой возможности повернул домой, Франкенштейн обращается к своим невольным спутникам с возмущенной речью: "Чего вы хотите? Чего вы требуете от вашего капитана? Неужели вас так легко отвратить от цели? Разве вы не называли эту экспедицию славной? А почему славной? Не потому, что путь ее обещал быть тихим и безбурным, как в южных морях, а именно потому, что он полон опасностей и страхов; потому что тут на каждом шагу вы должны испытывать свою стойкость и проявлять мужество; потому что здесь вас подстерегают опасности и смерть, а вы должны глядеть им в лицо и побеждать их. Вот почему это – славное и почетное предприятие. Вам предстояло завоевать славу благодетелей людского рода, ваши имена повторяли бы с благоговением, как имена смельчаков, не убоявшихся смерти ради чести и пользы человечества. А вы при первых признаках опасности, при первом же суровом испытании для вашего мужества отступаете и готовы прослыть за людей, у которых не хватило духу выносить стужу в опасности – бедняги замерзли и захотели домой, к теплым очагам. К чему были тогда все сборы, к чему было забираться так далеко и подводить своего капитана? – проще было сразу признать себя трусами. Вам нужна твердость настоящих мужчин и даже больше того: стойкость и неколебимость утесов. Этот лед не так прочен, как могут быть ваши сердца, он тает; он не устоит перед вами, если вы так решите. Не возвращайтесь к вашим близким с клеймом позора. Возвращайтесь как герои, которые сражались и победили и не привыкли поворачиваться к врагу спиной".
* * *
Мэри могла быть знакома с сюжетом "Фауста" из пьесы Марло, из пересказа еще одного автора "ужастиков", приятеля Байрона Мэтью Грегори Льюиса, прозванного "Монахом", так как он написал роман с тем же названием, или просто из кукольных представлений, виденных ею на лондонских улицах. Но ее Виктор Франкенштейн не слишком похож на Фауста, а "демон" – совсем не Мефистофель.
Впервые героем повести становится не могущественный маг и не падший дух, а молодой ученый, вчерашний восторженный студент, и, возможно, впервые трагедия приобретает человеческое измерение. Оба они – и Франкеншейн, и его "чудовище" – прежде всего люди, которые стремятся к добру и приходят в ужас от зла, которое сотворили.
Зло в повести Полидори аристократично и гламурно. Зло в повести Мэри живет под крышами буржуазной Женевы, оно воплощено не только в "демоне", который "зол, потому что несчастен", не только в Викторе Франкенштейне, который зол, потому что любопытен, безответственен и обуреваем гордыней, но и в добрых женевцах, отправляющих на эшафот невинную Жюстину Мориц. Это зло всесильно именно потому, что повседневно, буднично, происходит не столько из пороков, сколько из слабостей и непонимания. Франкенштейн Мэри Шелли, как и Прометей Байрона, хочет "несчастьям положить предел, чтоб разум осчастливил всех". Его беда в том, что он слишком слаб и невежественен для того, чтобы добиться своей цели. Он способен вдохнуть жизнь в мертвое тело, но не может принять на себя ответственность за свое свершение и в ужасе отвергает свое творение, которое обречено в одиночестве бродить по земле, все более озлобляясь. "Никогда и ни в ком мне не найти сочувствия, – плачет "демон" в финале романа. – Когда я впервые стал искать его, то ради того, чтобы разделить с другими любовь к добродетели, чувства любви и преданности, переполнявшие все мое существо. Теперь, когда добро стало для меня призраком, когда любовь и счастье обернулись ненавистью и горьким отчаянием, к чему мне искать сочувствия? Мне суждено страдать в одиночестве, покуда я жив; а когда умру, все будут клясть самую память обо мне. Когда-то я тешил себя мечтами о добродетели, о славе и счастье. Когда-то я тщетно надеялся встретить людей, которые простят мне мой внешний вид и полюбят за те добрые чувства, какие я проявлял. Я лелеял высокие помыслы о чести и самоотверженности. Теперь преступления низвели меня ниже худшего из зверей. Нет на свете вины, нет злобы, нет мук, которые могли бы сравниться с моими. Вспоминая страшный список моих злодеяний, я не могу поверить, что я – то самое существо, которое так восторженно поклонялось Красоте и Добру. Однако это так; падший ангел становится злобным дьяволом. Но даже враг Бога и людей в своем падении имел друзей и спутников, и только я одинок". Возможно, не случайно Мэри назвала в романе чудовище Франкенштейна не "demon" – собственно демон, дух зла, а "daemon" – старинное слово, которым в английской традиции обозначали воплощение человеческого дарования и судьбы, например "демон Сократа".
В любом случае прав был Шелли, когда писал: "Главным достоинством этого романа является способность вызывать сильные чувства". И если он и преувеличивал, то лишь самую малость, считая, что текст "Франкенштейна" "свидетельствует о силе интеллекта и воображения, которую, как, несомненно, признает читатель, мало кому удавалось превзойти".
Голь на выдумки хитра
Фермер мог быть зажиточным, а мог быть и очень бедным, но у него был свой дом, по крайней мере на то время, пока действовал арендный договор между ним и владельцем земли. В отличие от арендаторов, владевших землей хотя бы на время срока аренды, батраки были неимущими наемными работниками, причем наемными работниками в мире, где еще не была развита система профсоюзов. Их дом, а зачастую и орудия труда принадлежали арендатору, который мог прогнать их, если считал, что держать наемного работника слишком накладно. Батрак никому не мог пожаловаться на несправедливость, на плохие условия жизни или слишком высокие требования хозяина.
Индустриальная революция привела к тому, что множество фермеров остались без земли и им пришлось искать средства к существованию. Другие балансировали на грани разорения, едва сводя концы с концами.
Бедняки придумывали массы уловок, чтобы выжить с минимумом средств. Они шили стеганые одеяла из… вощеной бумаги, прослоенной хлопковой ватой. Такое одеяло было очень недолговечным, но помогало не замерзнуть зимой. Швеи, вышивальщицы и кружевницы делали водяную линзу – ставили на стол перед свечкой прозрачный сосуд с водой. Получалась естественная линза, фокусирующая свет, и можно было работать долгими зимними вечерами. Рабочие, которые изготавливали кирпичи, закладывали в кирпич картофелины и запекали их так в общей печи. А батраки, работавшие на первых паровых молотилках, поджаривали яичницу на раскаленных лопатах. Им нужно было быстро поесть, не теряя ни минуты. Время – деньги!
Уличная жизнь Лондона в XIX веке.
"Жизнь упряма и цепляется за нас тем сильнее, чем мы больше ее ненавидим" (Мэри Шелли "Франкенштейн, или Современный Прометей")
Возвращение в Англию. Бат
Байрон решительно заявил, что не желает иметь дела с Клер – тем и закончилась короткая, но такая плодотворная швейцарская идиллия.
В конце июля семья Шелли снялась с места. Сначала они отправились в Альпы, побывали в долине Шамони и посмотрели на гору Монблан и знаменитый ледник Мер-де-Глас – "Море льда". В романе "Франкенштейн" здесь происходит первая встреча Виктора и отыскавшего его "демона". И, перечитывая роман, мы словно мысленно следуем за семейством Шелли в этом путешествии.
Вот они пробираются верхом по ущелью реки Арвэ: "Гигантские отвесные горы, теснившиеся вокруг, шум реки, бешено мчавшейся по камням, грохот водопадов – все говорило о могуществе Всевышнего, и я забывал страх, я не хотел трепетать перед кем бы то ни было, кроме всесильного создателя и властелина стихий, представавших здесь во всем их грозном величии. Чем выше я подымался, тем прекраснее становилась долина. Развалины замков на кручах, поросших сосной; бурная Арвэ; хижины, там и сям видные меж деревьев, – все это составляло зрелище редкой красоты. Но подлинное великолепие придавали ему могучие Альпы, чьи сверкающие белые пирамиды и купола возвышались над всем, точно видение иного мира, обитель неведомых нам существ".
Вот достигают долины Шамони: "Я переехал по мосту в Пелисье, где мне открылся вид на прорытое рекою ущелье, и стал подыматься на гору, которая над ним нависает. Вскоре я вступил в долину Шамони… Ее тесно окружили высокие снежные горы; но здесь уже не увидишь старинных замков и плодородных полей. Исполинские ледники подступали к самой дороге; я слышал глухой грохот снежных обвалов и видел тучи белой пыли, которая вздымается вслед за ними. Среди окружающих aiguilles высился царственный и великолепный Монблан; его исполинский купол господствовал над долиной".
Вот поднимаются по склону долины: "Склон горы очень крут, но тропа вьется спиралью, помогая одолеть крутизну. Кругом расстилается безлюдная и дикая местность. На каждом шагу встречаются следы зимних лавин: поверженные на землю деревья, то совсем расщепленные, то согнутые, опрокинутые на выступы скал или поваленные друг на друга. По мере восхождения тропа все чаще пересекается заснеженными промоинами, по которым то и дело скатываются камни. Особенно опасна одна из них: достаточно малейшего сотрясения воздуха, одного громко произнесенного слова, чтобы обрушить гибель на говорящего. Сосны не отличаются здесь стройностью или пышностью; их мрачные силуэты еще больше подчеркивают суровость ландшафта. Я взглянул вниз, в долину; над потоком подымался туман; клубы его плотно окутывали соседние горы, скрывшие свои вершины в тучах; с темного неба лил дождь, завершая общее мрачное впечатление".
Вот подходят к самому леднику: "Я постоял у истоков Арвейрона, берущего начало от ледника, который медленно сползает с вершин, перегораживая долину. Передо мной высились крутые склоны гигантских гор; над головой нависала ледяная стена глетчера; вокруг были разбросаны обломки поверженных им сосен. Торжественное безмолвие этих тронных зал Природы нарушалось лишь шумом потока, а по временам – падением камня, грохотом снежной лавины или гулким треском скопившихся льдов, которые, подчиняясь каким-то особым законам, время от времени ломаются, точно хрупкие игрушки. Это великолепное зрелище давало мне величайшее утешение, какое я способен был воспринять".
* * *
Мэри, дочь двух писателей и теперь сама писатель, старалась использовать все яркие впечатления для своей книги. Например, имя Франкенштейна носил замок на Рейне близ Дармштадта, который они с Шелли посещали во время путешествия. Местные жители рассказывали легенду об одном из владельцев замка, Иоганне Конраде Диппеле Франкенштейнском – ученом, алхимике, враче и теологе, консультировавшем однажды русскую императрицу Екатерину I. Сейчас экскурсоводы говорят, что Иоганн пытался изобрести эликсир бессмертия и для этого совершал ужасные деяния: раскапывал могилы, вскрывал трупы, пытался соединить части тела и переместить душу из одного тела в другое при помощи воронки, шланга и смазки. Была ли эта легенда одним из источников вдохновения для Мэри или, наоборот, роман Мэри породил легенду, точно не известно.
В сентябре семейство вместе с Клэр вернулось в Англию и поселилось в Бате, чтобы скрывать отставную любовницу Байрона от общества до самых родов. Мэри подумывает об уроках рисования, пишет "Франкенштейна", и, кроме того, она и Перси работают над книгой "История шестинедельной поездки по некоторым областям Франции, Швейцарии, Германии и Голландии с приложением писем, описывающих плаванье вокруг Женевского озера и ледника Шамони". Мэри очень радуют игры с подрастающим сыном, она находит красоту и прелесть во всем, что их окружает.
6 октября Перси записывает в дневнике: "Сегодня Мэри заглянула в дверь и позвала: "Иди скорее, посмотри, как кошка объедает розы. Она, наверное, превратится в женщину: отведавшее этих роз животное становится мужчиной или женщиной"".
А в это время единоутробная сестра Мэри в Лондоне подошла к границе отчаяния и готовится переступить ее.
Английские сады и цветники
Розы в Британии приобрели особое значение задолго до того, как их избрали своими эмблемами враждующие семьи Ланкастеров и Йорков. Розы и любые другие цветы. Благодаря влиянию Гольфстрима климат в Англии был мягче, чем обычно в этих широтах, и с ранней весны вплоть до глубокой осени Англия превращалась в цветущий сад. Каждый фермер, пусть самый бедный, обладавший самым маленьким домом, все же старался высадить перед ним хотя бы несколько высоких кустов или деревьев, которые защищали бы дом от зноя, и цветков наперстянки или штокрозы. Украшением также служили грядки с пряными травами и капустой. Англичане умели ценить прелесть съедобных растений. Сама Джейн Остин оставила в письмах свидетельства о том, как, прогуливаясь, любовалась первыми абрикосами в своем саду. В садах часто стояли ульи. В садах британцев было уютно персикам, крыжовнику, смородине и клубнике, а также заморским гостям – картофелю и помидорам. Среди плодовых деревьев можно было увидеть яблони, груши, вишни, черешни, иногда даже шелковицу.
Летом приходило время клубники, затем черешни и вишни. В приходских школах практически прекращались занятия, потому что родители брали детей на уборку урожая. За сезон можно было собрать от 3 до 8 тонн ягод. Тонна вишни стоила примерно 90 фунтов, что равнялось жалованию сельскохозяйственного рабочего за два года. Девушки весело распевали, сидя на верхушках деревьев, а их родители подсчитывали барыши.
На другом конце социальной лестницы землевладельцы обычно нанимали садовников, но следили за своими садами не менее ревностно. Они украшали парки беседками в виде греческих храмов, мостиками-руинами, гротами и колоннами. Очень популярны были бельведеры – беседки, часто приподнятые над землей, из которых открывался красивый вид. Когда гости после долгой прогулки добирались до бельведера, их там ждал приятный сюрприз: слуги, сервирующие на столе чай или вино и легкие закуски.
В больших поместьях свежие фрукты были доступны круглый год благодаря теплицам. Там выращивали виноград, который подавали к столу в середине лета, чтобы удивить гостей, а также нежные дыни и ананасы.
Сады аристократии предназначались для романтических прогулок. Там, например, очень любили делать и принимать предложения руки и сердца герои Джейн Остин. Но что оставалось городским буржуа, если им приходила охота "излиться в нежном признании"? К их услугам были городские сады. Они радовали не только влюбленных, но и детей.
Садоводам в городах приходилось тяжело, так как в их распоряжении была некачественная вода и плохая почва. Им рекомендовали насыпать новый слой почвы, который должен был закрыть слой мусора. Книги по садоводству публиковали списки
Знамениты были сады принца-регента, разбитые вокруг его резиденции в Брайтоне в начале XIX века, с королевским павильоном в восточном стиле. Не менее соблазнительной целью для загородных поездок был Хэмптон-корт – дворец, построенный в начале XVI века, с роскошным садом, частью которого являлся знаменитый Лабиринт. В начале XIX века они были доступны только приглашенным гостям, позже благодаря щедрости королевы Виктории их могли посещать все желающие.
Бедная Фанни
Фанни Имлей осенью 1816 года было двадцать два. До двенадцати лет она считала, что является дочерью Годвина, позже отчим открыл ей правду, но когда Кристина Бакстер гостила в доме у Годвинов, она думала, что 17-летняя Фанни все еще полагает, что она родная дочь. По-видимому, Фанни не хотела не только обсуждать, но даже вспоминать об этом вопросе. И немудрено: у Мэри был жив отец, у Джейн и Чарльза – мать, счастливчик Вильям обладал обоими родителями, и только Фанни осталась круглой сиротой, по сути, приемным ребенком.
Джейн Мэри Годвин, как мы уже знаем, не отличалась тактичностью, и, вероятно, Фанни не раз приходилось слышать попреки. Разумеется, Годвин относился к ней как к родной дочери, но Фанни не могла не понимать, что он ищет в ней черты матери и не находит.
Пожалуй, разочарование Годвина воспринималось гораздо болезненнее, чем упреки его жены, так как его нельзя было обвинить в предвзятости и невнимании. Напротив, он внимательно следил за падчерицей, подмечал ее достоинства и недостатки, и тем грустнее для Фанни было сознавать, что ей нечем порадовать отчима.
"Собственная моя дочь весьма превосходит дарованиями свою старшую сестру Фанни, – писал он давным-давно своему другу. – Фанни спокойного, скромного, застенчивого нрава, но не без ленцы, что составляет ее самую большую слабость, однако она рассудительна, приметлива, с замечательно ясной и твердой памятью и склонностью судить самостоятельно, полагаясь на свои суждения. Фанни не назовешь красивой, но в целом она мила". Разумеется, Фанни не читала это письмо, но не могла не чувствовать отношения к ней значимого для нее человека.
"Спокойная, скромная, рассудительная и приметливая" Фанни пыталась после побега Мэри и Джейн подружиться с мачехой и стать незаменимой помощницей отцу. Служить его таланту – значит служить всему человечеству; она утешала себя этими мыслями. Бесприданница, да к тому же некрасивая, она понимала, что не может рассчитывать на чью-то романтическую любовь, и все, что она когда-либо будет иметь, она должна заработать собственными руками. Увы! Годвин, лишенный практической жилки, постепенно разорялся, а Фанни была недостаточно предприимчива, чтобы самой найти источник дохода. Возможно, она досадовала на себя, вспоминая, что ее мать в ее возрасте обеспечивала своих братьев и сестер. Впрочем, у нее появился план: можно поехать в Ирландию, где ее тетки, те самые Эверина и Элизабет, когда-то получившие образование на деньги Мэри Уолстонкрафт, содержали школу. Конечно, жалование учительницы, да еще в Ирландии – это не бог весть что, но она по крайней мере не будет обузой и познакомится со своей родней по крови. Но увы – из этого ничего не получилось. После того как Мэри Уолстонкрафт стала "падшей" женщиной, родив внебрачного ребенка, сестры разорвали с ней все отношения и уж тем более не собирались открывать объятия самому "ребенку, зачатому во грехе".