В "Трубе" я все-таки рискнул опять поторговать. Пакеты хранил с той стороны Казанского собора, которую Воронихин так и не достроил. Это такой городской закуток, оазис, где водитель троллейбуса №17 делает привал, бежит оросить унитаз скопившейся в организме влагой. Здесь тишина, покой и невзрачный дом хмурится своим фасадом в сторону прохожих. Бутики выставили напоказ модные шмотки.
Люди находились. Всем хотелось курнуть. Дунуть. Задуть паровоза. Взорвать косяк. Осторожность стала моим верным спутником. Я уже не ходил ни в какие подворотни, сам ставил условия: где и как встречаемся. Они приходили – разные, покупали и отваливали. Я считал деньги. Их получалось не так много, как могло бы быть. Но и на том спасибо астраханскому краю.
В училище все шло своим чередом. Повезло с мастером – он действительно пытался научить нас не просто колотить скворечники, а резать дерево, как будто это живая плоть, и от того, насколько правильно ты с ней обращаешься, зависит то, насколько оно тебе отдастся. На первом курсе я сделал стол. Немного резьбы, две точеные ноги, стандартная столешница. В мастерскую зашел приятель мастера, увидел результат моих усилий в деревянном воплощении и спросил:
– Сколько?
Его интересовала цена. С того момента я понял, что мама моя не ошиблась, отправив меня учиться на столяра. Мастер пытался совместить приятное с полезным – подкидывал халтуры. На квартирах у его знакомых мы приводили в божеский вид двери, шкафчики на кухне, туалете. От убогих хрущевок до элитных квартир в центре города. Деньги за работу платились ему, он выплачивал нам нехилый процент. Таких работников в группе было человек пять от силы. Чтобы попасть в число избранных, требовалось найти с мастером общий язык, и чтоб не было синдрома рукожопости, убийственного для столяра. Уже потом, благодаря одной из таких халтур, я попал в институт без экзаменов.
Были еще и официальные заказы, которые принимало училище. Заказы на изготовление партии мебели или на оформление и внутреннюю отделку тех или иных зданий. Тогда тебя официально посылали в командировку. Мне представилась возможность съездить в Кингисепп в компании старого маленького мастерового дяди Васи, похожего на большого ежика, и одногруппника Сказки, прозванного так за россказни, которыми он нас потчевал.
За неделю до этого Маша призналась мне в своих сомнениях, связанных с состоянием ее здоровья. По всей видимости, в животе у нее появилась еще одна жизнь, и не без моего участия. Слишком настырный спермотазавр добрался таки по маточному путепроводу до конечной цели. Явных подтверждений тому не было, но ультразвуковое исследование провести не мешало бы. Перед отъездом я договорился с мастером, он в свою очередь договорился со знакомым гинекологом. Это была женщина, которой я делал кухню. Она согласилась посмотреть Машу. В Кингисепп я уезжал в полнейшем неведении о том, папа я или нет. Командировка не могла продлиться больше трех дней, и по приезде в Питер меня должен был ждать ответ.
Ехали на старом уазике, который выжимал на трассе 70 км/ч, притулившись ближе к обочине. Трясся, сморкаясь бензином из всех щелей. Нужно было облицевать листами ДСП холл кингисеппского ПТУ, изготовить панцирь для несущих конструкций. Я не мог сосредоточиться, потому что мыслями оставался в Питере. Вот она идет с утра в женскую консультацию, ничего не съев и выпив несколько чашек воды. Вот ложится на кушетку, оголив живот, который ей намазывают прозрачными соплями, напоминающими канцелярский клей. Ручка-фаллоимитатор скользит по коже, на экране вырисовывается ответ на вопрос.
Когда холл наконец покрылся деревянной чешуей, мы взяли бутылку перцовки и раздавили ее на троих вечером в номере гостиницы (официальное название). Понятно, что это была комната в какой-то общаге. Старенький мастер дядя Вася тут же вырубился, а мы со Сказкой взяли еще бутылку. Работа сделана, съедено 6 обедов, 6 завтраков и 6 ужинов. Заработано какое-то количество денег, которые должны выдать вместе со стипендией. Сказка морщился после каждой рюмки, я пил автоматически.
Следующим утром трасса, уазик, черепашьи бега в правом ряду. Странные ощущения. Стать отцом – круто. В 18 лет. Непонятно где жить и как, но это круто. Если призвать девственность к ответу, получим ответственность. И я бы ее получил, никуда бы не делся. Детство уползает умирать как кошка в неизвестный угол. Мир меняет очертания, начинает тыкать взрослостью.
Третий курс училища. Серега намекает на то, что траву придется увезти в Москву, его там ждут потенциальные покупатели. Ведь изначально планировалось, что не будет розничной торговли – мы не в универсаме. Продать оптом – деньги пополам, калькуляция выгоды проста как стамеска. Это бы все решило. Тогда можно и отцом стать. Но оптом не получалось. А продавая траву пакетами, денег не накопишь, это я к тому моменту уже осознал. Питер приближался, неизвестность разрасталась.
Дома я бросился к телефону.
– У нас будет ребенок.
Упало сердце и давай валяться. Маша, я люблю тебя. Значит, у нас будет ребенок. Меня даже не волновало, в каком состоянии он был зачат. В стенки разума стучала совесть, орала, что есть мочи. В компании с чистой совестью чувствуешь себя умиротворенно, но скучаешь при этом. В компании с грязной совестью чувствуешь себя неуютно, проявляешь активность. Иногда совесть покидает твою кампанию, и ты остаешься один. В такие минуты человек насыщается всем доселе невостребованным дерьмом жизни. Он просто не знает, что это дерьмо. Совесть – как рецептор вкуса, не позволяет чего-то отведать. С ее отсутствием шлюзы открываются, и человек тонет.
Зима провалилась в яму питерской ночи. Мороз бегал по лицу настырной мухой, раскатывал пластины холода, щипал и кололся. Красные носы прохожих вылезали вперед из под капюшонов и шарфов, светились в темноте, будто их намазали фосфором. Зима сжимала ноги в снежные тиски, и они коченели. Десять маленьких мумий, каждая размером с палец, заживо похоронены в двух ботинках. А десять других мумий скорчились в перчатках. Провода гудят как жилы, в которых стынет электрическая кровь.
– У нас будет ребенок.
Много ли я знал о жизни? Не больше чем сейчас. Пошел к мастеру и изложил суть проблемы. Больше идти было не к кому. Не хотелось говорить родителям, хотя они все равно узнали. Мастер дал мне словесного пинка, сказал, чтоб я не занимался идиотизмом – никакого отцовства. Не время еще. Та же женщина, что делал Маше УЗИ, согласилась сделать все остальное.
– Ведь что такое аборт, Павел? – говорил мне любующийся собой католик Стогов, когда я устроил ему очную ставку с батюшкой, – это когда мы с Вами пойдем в разведку, а Вы меня предадите.
От одного конца палки до другого конца палки бежит проблема, словно серая мышь стащила мыло на кухне. У бега есть ритм, который начинаешь ощущать, когда его уже не отличить от ритма сердца. И чем старше становишься, тем острее чувствуешь конвульсии маятника, раскачивающегося между полярными точками – там, где начинается жизнь, и там, где смерть делает ей книксен. Аборт можно перевести как "выкинуть за борт". Понятно, какого корабля. Кингстоны вышли из строя, забортная вода затопила трюмы. Кто кого предал? Если только я самого себя. То, что думалось по этому поводу в семнадцать лет – мне известно. То, что думается по этому поводу в двадцать семь лет – мне известно. Эволюция данной мысли вряд ли понравилась бы католику Стогову. "Всякое убийство может быть оправдано только любовью", -говорил Камю. И точка за сим.
Из абортария она поехала ко мне домой. Лежали в кресле-раскладушке. Две гаметы, раздраконившие свою зиготу. Я пытался как-то смоделировать ситуацию, понять, что нужно делать в таких случаях. При этом ничего на ум не шло, кроме слова "секс". Желание засунуть свой детородный орган туда, где еще несколько часов назад железные культи тащили в помойку плод моих же с Машей постельных усилий – за это следовало бы провести человеческую вивисекцию, чтоб законспектировать посылы мозга и вывесить их по отдельности на доске позора с названием "Сучьи мысли Павлика". Член, в состоянии покоя мелкий, как анчоус, при приближении Маши начинал жить отдельной жизнью, конвоировал подростковую похоть, которую трудно распихать по дням недели, когда тебе семнадцать лет. Гранулированная сперма копится в мошонке, плавится, превращается в йогурт, который не каждая девичья ротовая полость в состоянии принять. Вулкан в паху, половой орган как альпеншток втыкается в горку трусов. Маша приняла и это. Стоический женский характер. Маша, профессиональная блядь, показала мне, бляде моральной, что есть любовь. Тогда я этого не осознал. Осознал позже, десять лет спустя, когда почувствовал, как в катакомбах души затихли молоточки, выстукивавшие мелодию памяти. Когда стало понятно, что из всех баб, что ползали по небосклону моей жизни, я сам вычленил для себя одну, невольно, рефлекторно, потому что она меня любила и никогда не лгала.
Проданная вовремя трава могла все изменить. Может, и не было бы аборта. Легкие наркотики в обмен на моего ребенка. Какова дилемма. Какой-нибудь Ежи Косински вставил бы данный кадр в свой роман между сценами совокупления с трансвеститом и выдавливания глаза ложкой – и он бы поблек на фоне пестрого событийного полотна. Но в моем романе этот кадр не блекнет.
Мама тактично помалкивала в тряпочку. Мама вообще не лезла в мою жизнь, за что я ей благодарен до сих пор. Нас в двухкомнатной квартире жило четыре человека – родители и я с сестрой. Когда приезжала Маша, сестра, которой было еще три года, отправлялась к родителям. Или спала на соседней кровати. Мы с Машей ютились на узкой лежанке, голова к голове.
Отрезок восемнадцатый
Серега уехал в Москву, оставив мне шесть стаканов анаши. Нужно было искать деньги и жилье. Каким-то образом я устроился работать ночным сторожем в здание, где на втором этаже размещалась мастерская по ремонту обуви и магазин, торгующий атозапчастями. Курить я перестал, начав отправлять в рот жидкости, обжигающие гортань. Такое впечатление, что всю водку, которую мне довелось выпить, я выпил там, в помещении, принадлежавшем кооператорам и мастерам сапожных дел.
Здесь были все удобства для жизни – кухня с газовой плитой и диванами, стилизованными под канапе, на которых, если постараться, можно было спать, душ, автомагнитолы, играющие музыку при наличии колонок. На двери висел плакат с изображением лысобородого гитариста Antrax, похожего на душмана. По вечерам приходили музыканты, расчехляли гитары, репетировали. Наличие очага муздеятельности было обусловлено тем, что мой напарник Коля, с которым мы работали посменно, играл на басу.
Аппаратура на день убиралась в подсобки, а вечером вытаскивалась в коридор. Здесь и образовался равнобедренный треугольник будущей группы "Улитки". Одним из катетов были братья Журавлевы с Сенниковым, другим Кирилл. Гипотенуза оставалась за мной. Но до этого еще требовалось дожить.
Коля играл песни "Кино" с загадочным ансамблем "ВВС" ("Войди в себя"). Такие группы тогда плодились быстро, как йоркширские свиньи – все они канонизировали группу "Кино", и своими сборищами на "Камчатке" заставляли Цоя перевернуться в гробу. Этакие толкинисты урбанистического толка, которые проштудировали песенное наследие своего кумира, прониклись им, и возжелали продлить прекрасное мгновение на свой лад.
Цоя я любил, и до сих пор люблю, хотя циничная мысль о его своевременной кончине уже тогда присутствовала в умах наиболее трезвомыслящих граждан, достаточно было послушать последний киношный альбом. Вовремя уйти – тоже искусство. Глядя на все разрастающееся море киногрупп, я тоже начал грезить о музыкальной карьере. Не все ж "ГО" в переходе играть. Песни, которые тогда у меня рождались после посещений наркоманской музы, одними своими названиями могли бы показать возраст автора: "Я болен СПИДом", "Моя паранойя" и все в таком духе. Нашлись братья по разуму, согласившиеся их исполнить. Кирилл играл на барабанах. Бас застолбил, понятное дело, Коля. Стасик играл на гитаре. Стасик – крупный человек, добродушный гамадрил с комплекцией Довлатова. Было непонятно, как такими толстыми пальцами можно играть такие неподражаемые соло. Примочки у Стасика переключались в том случае, если топнуть по ним ногой со все дури. Поэтому перед каждым припевом Стасик начинал колошматить по полу подошвами, и делал это до тех пор, пока не включался драйв.
– Ты, Паша, столько воды не выпил, сколько я пива, – говорил он.
Еще Стасик, взрослый мальчик с размером ноги что-то типа 46, любил компьютерную игру Dendy, приставку для которой таскал с собой даже на работу.
Когда встал вопрос о названии, я открыл книжку Воннегута на случайной странице (есть такой способ гадания), отсчитал некоторое количество строк и наткнулся на удобоваримое словосочетание "Пираты Пинзенза". Единственный концерт "Пираты Пинзенса" дали в зале, принадлежавшему сталепрокатному заводу, что на Косой линии В.О. Организатором выступал товарищ Альберт.
Хроника городских событий потеряет многое, если не упомянуть в ней данного персонажа. Наткнулся я на него в "Там-Таме", где он выступал в роли капельдинера, метя запястья посетителей чернильными зайчиками или рыбками. Такие печати ставились, чтоб можно было входить и выходить из клуба. Пиджак, большие очки, кашне, взгляд, излучающий позитив. Презентабельный дядечка, который еще и несет при этом достаточно логичные речи о том, как и где можно устроить акцию. Этакий молодой партийный деятель. Он кормил меня словесными завтраками о телевидении, радио, фестивалях, помещениях для репетиционных точек. Ну как было не повестить на столь многообещающие посылы, которые на деле оказались пением Сирены.
Товарищ Альберт предложил утроить концерт, которой должен был послужить основанием нового клуба. Товарищ Альберт уже обо всем со всеми договорился, оставалось только начать действовать. Группа "Взрослые дети" готовилась отметить свой день рождения, было решено, что отметит она его в клубе Сталепрокатного завода. В качестве гостей были приглашены я с только что собранным музыкальным коллективом, White cannibal dance (братья Журавлевы с Сенниковым) и пара таких же "мегапопулярных" исполнителей. Я вырезал из детского букваря картинки, написал над каждой имена и клички участников акции и отдал листик маме, которая на работе сделала несколько ксерокопий. Получившаяся афиша гласила: "Годовщина двулетия (вокалист "Взрослых детей" Добровольский придумал столь потрясающую формулировку) группы "Взрослые дети". Участвуют (дальше шел перечень групп). Вход бесплатный". Афиши были повешены в "Там-Таме", Трубе и прочих местах скопления нужной молодежи.
Мечты о клубе, который мы откроем с товарищем Альбертом целиком и полностью захватили меня. Более того, мне предстояло дебютировать с собственными песнями перед публикой.
В день концерта в зале собралось человек пятнадцать. Сначала по сцене катался некто в простыне, крича в микрофон неизвестное словарю Даля слово швайс, не исключено, что термин этот ничего не означал, равно, как и хрен, его придумавший. Перфоманс сопровождался музыкой в стиле Eisturzende Neubauten. Товарищ Альберт написал на входе, что концерт все-таки платный, но это не сыграло решающей роли. Пятнадцатилетние девочки с грязными волосами и нетрезвые музыканты – вот и весь контингент, присутствовавший на тот момент в здании.
Это было первое профессиональное выступление Павлика на сцене со своим репертуаром. Когда спустя почти десять лет мне принесли материал о группе "Взрослые дети" с просьбой опубликовать, я чуть не прослезился. Вокалист Добровольский – олицетворение портвейного говнорокера все еще жив и поет песни (судя по всему, те же).
Поскольку аншлага на мероприятии не наблюдалось, в течение последующих дней в воздухе, как топор в накуренном помещении, повис вопрос о планах на будущее. Товарищ Альберт в привычной ему манере изрыгал мириады идей, меня интересовал конкретно Сталепрокатный завод. Я наведался к заведующему клуба. Им оказался типичный работяга, которому профсоюз насильно доверил должность культмассового деятеля. Выяснилось, что завод мечтал об арендаторах, чтоб платились деньги в кассу, чтоб всем было хорошо. Когда на следующий день после концерта товарищ Альберт принес сумму, не превышающую бюджет утреннего завтрака для студента, арендодателям стало понятно, с кем они связались. Что и было мне высказано.
В дальнейшем товарищ Альберт запомнился как фронтмен ансамбля "Белладонна". На сцену выходили двадцать человек с разными инструментами, играли кто во что горазд, в то время как незабвенная личность в очках, пиджаке и обязательно в черных кожаных перчатках выдавал оперные рулады. Идея была не нова, но кому какое дело. Подобное выступление оставляло самое радужное впечатление – как будто тебе в одно ухо нежно фыркают четыре слоновьих хобота вперемежку со звуком работающего электрорубанка, а в другом звучит "Поп-механика". Какие глаза были у Радика в клубе Ten (в народе "Десятка"), когда к нему пришло двадцать музыкантов и каждый привел по гостю, не смог бы передать даже артист Денни де Вито.
Я утвердился в роли ночного сторожа. Маша приезжала по вечерам в сапожную мастерскую. Любовью мы занимались в душе и на канцелярском столе в кабинете местного начальства, откуда при этом доносился равномерный звук ударяющейся о дерево ременной пряжки, свисавшей с моих приспущенных штанов. Водку я пил самозабвенно, как настоящий поэт. Затрудняюсь сказать, была ли это водка, потому что в те времена в бутылке могла оказаться любая жидкость, по виду и по вкусу напоминающая разбавленный технический спирт. Трава закончилась, вместе с ней закончился период ее потребления. Бухал я по-черному, не задумываясь о пище в принципе. Минимум сна, минимум еды, максимум секса и алкоголя – не самый оздоровительный курс. Заедал коньяк солеными грибами, после чего наблюдал эти грибы, вывалившиеся изо рта. Они плавали в унитазе сморщенными жуками. В училище в мастерской всегда стояли несколько трехлитровых банок, и можно было послать гонца за пивом, как только мастер отчаливал по делам.
Синий образ жизни – логичное продолжение зеленого образа жизни. У всех наоборот получается, сначала пьют напропалую, затем соскакивают на наркоту. У меня все как не у людей.
С Машей стал намечаться раздрай. Она сама уже понимала, что в данной ситуации ей бы найти взрослого человека с головой на плечах, а не с дырявой кастрюлей, как в моем случае.
Тело мое, наполненное клетками, которые следует называть нервными, пыталось выдержать осаду спиртного. Словно запломбированный зуб, у которого удалили нерв – единственный важный для зуба хвост, я тупо выполнял функции подростка, пережевывал пищу жизни – бытие. Нужно было ОБЯЗАТЕЛЬНО быть крутым посредством употребления веществ, стимулирующих убиение внутренних органов. Иначе никак. "Грязный бинт и окно за окном", – пел Летов.
В один весенний день меня угостили тареном. Об этих таблетках я был наслышан, поговаривали что с их помощью в психбольницах успокаивают буйных. Тарен стоит в одном ряду с не менее популярным для меня паркопаном, или, как его чаще принято называть – циклодолом. Он является противоядием фосфорорганических соединений, из-за чего входит в комплект военной аптечки для солдат. Принесший мне его человек, обменял в воинской части блок сигарет на немереное количество этого противоядия.