– Ты знаешь, как собрать остов кровати, чтоб она не скрипела каждый раз, когда трахаешься? – спрашивал мастер, и тут же продолжал. – А они знали. Попробуй-ка царскому вельможе сделать лежбище, которое стонет каждый раз, когда на него ложишься – тут же голову оттяпают.
Он принес в мастерскую четыре доски, зашипованные хитрым образом, и при помощи молотка (никаких гвоздей и шурупов) собрал каркас для будущего матраса. Мы скакали по нему всей группой – доски молчали, будто и не сосна это была, будто не поскрипывала она, стоя в лесу, колыхаемая ветром.
С таким запалом хотелось сделать напоследок что-то стоящее. Да и не на последок. Мастер непрозрачно намекал, что четвертый курс нашего училища (эксперимент лицейского начальства) станет для меня путевкой в жизнь. С трех групп планировалось выбрать восемь человек, и получить из этой сыворотки особый продукт – не только высококлассных краснодеревщиков, но и подготовленных абитуриентов. Учебе отводилось чуть ли не первое место, что несвойственно для СПТУ.
Я был главным кандидатом в привилегированную компанию тинейджеров-четверокурсников. Но поступать в институт не собирался. Сразу после училища планировал начать работать, влиться в поток людей, чья общность образует родительские представления о самостоятельности. В любой профессии есть высший эшелон, и попасть в него можно только за счет наглости, упорства, профессионализма и таланта. В журналистике это глянцевые и деловые журналы, куда заказан вход отформатированным репортерам из ежедневных многотиражек. В столярном деле – это люди, которые не вкалывают на фабриках, производя за месяц немыслимое количество скамеек или кухонных столов. Это те, кто сидят дома с набором ножей и стамесок, или где-нибудь в арендованном подвале с парочкой портативных немецких станков (и станки эти могут хоть сверлить, хоть строгать), и выдают на гора замысловатый шкафчик, стоящий больше, чем весь интерьер в квартире среднестатистического работяги. Это ваятели опилочных масс, зодчие стружечной пыли.
Поперек моих радужных планов лег шлагбаум президентской прихоти. Теннисист Ельцин издал указ о досрочном призыве в армию. Всех членистоучащихся среднеобразовательных заведений выпускали не летом, а в феврале, чтобы они подпали под весенний призыв. В институт поступить никто не успевал. Всю группу с третьего курса отправили в свободное плавание прямо в пасть вооруженных сил РФ. Она клацнула где-то над ухом, эхо этого звука отдавалось по всему городу в виде молодцев в метро, которые вылавливали зазевавшихся клиентов первой чеченской кампании. Столярные выкрутасы пришлось задвинуть, и покорно сделать курсовые работы из ДСП. Заурядная, как выходки первого российского президента, которые уже перестали удивлять кого бы то ни было, наскоро сварганенная бытовая мебель пришибла полет фантазии.
Я принял условия конспирации, заклеймив себя пятном изменника Родины. Когда случалось ночевать дома, и в пять утра в дверь звонились охотники на новобранцев с криком: "Откройте, милиция!", папа посылал их в область анального отверстия, и дверь не открывал. Я косил. Косил надежды моих потенциальных сатрапов в погонах.
Отрезок второй
Ее звали Таня, а его Костя. Таня работала в женской консультации, Костя, ее муж, хирург по образованию, начинал заниматься коммерцией, торгуя медикаментами. К Тане ходила моя Маша со своими женскими вопросами тире проблемами. Я обшивал деревом в их квартире стены, шкафчики, двери, которые сам же и изготовил. Наполнял жилое помещение сосновыми щупами, тонкими, как шоколадная плитка. Длинные дольки желтой древесины преображали кухню. Кропотливая работа, несложная, но изнуряющая.
Когда армейский вопрос предстал во все красе, Костя договорился с кем-то из небожителей Мечниковской больницы, и меня положили туда на обследование. О том, что я "левый", знал только заведующий отделением. Для остального персонала я был пациентом, рядовым, как армейский новобранец.
Мое тельце мутузили по полной программе – анализы всех видов, гастроскопия (глотание длинного техногенного члена с видеокамерной залупкой), комариное высасывание крови из вены через день. Когда я пожаловался какой-то врачихе на то, что при нагибании испытываю боли в пояснице, она, посмотрев поверх очков на мой бухенвальдский торс, констатировала с беспристрастностью гиппократовского клятвенника:
– Почки опущены. Качай пресс.
В палате лежал овощ по имени Николай, который ухлестывал за медсестрой. Почему-то он выбрал меня в качестве исповедника, испражняясь отходами слов, от которых уши даже не вяли – они обесточивались, повисали как два лопуха. Монологи не прекращались полночи, его не трогал нарочитый храп, который я имитировал с мастерством Джека Николсона. Спикер брал пример с шума прибоя в морской раковине, не замолкая ни на секунду.
В один из дней я подошел к медсестре и шепнул:
– Правда, что у тебя лобок зеленый?
Это был единственный факт, запомнившийся из всего безинформационного потока, который исходил из николаевских уст. Забава с медицинским подтекстом – выкрасить лобковый чуб так же, как мы красили волосяные побеги головы в Астрахани. Я рассчитывал на то, что сестра с приставкой "мед" сделает соответствующие выводы по поводу человека-шарманки, названного в честь покровителя российских моряков, с которым ее угораздило закрутить роман, поскольку он рассказывает мне такие интимные подробности. Но она воззрилась на меня проспиртованными зелками и влепила смачную, с оттягом пощечину. А на следующий день пришла извиняться, напоила чаем с кексами.
Ночью я спал крепко, так же крепко, как какают борцы сумо. Проснулся, пошел в гальюн, достал свой прибор и чуть не вскрикнул. Он был зеленый. Падла подсыпала снотворное в чай и продезинфицировала мне промежность. Наверное, в пионерском лагере ей было не избавиться от привычки мазать зубной пастой обитателей соседней палаты. Я ждал выписки с нетерпением зэка, которому осталось отсидеть пару дней из десяти лет. Час пробил, в карман легла справка-отмазка, прощайте лазаретные харчи.
Радетели в белых халатах не доглядели, не проявили бдительности. Когда я явился в военкомат, тамошний хирург плавно, по-черепашьи, подвел меня к итогу больничных мытарств:
– Дорогой мой, с такими болячками как у тебя, у нас пол-армии.
Таня, узнав о проколе, постановила:
– Запихну тебя в "Бонч".
Она, помимо, женской консультации, работала еще в поликлинике при ПТС, или хрен его знает, при чем. Лечила преподавателей нынешнего Университета телекоммуникаций от деликатных болезней. Гуманитарию не место в техническом вузе, я отказался от Таниной услуги. Решил поступать в Институт культуры, куда, следуя народному поверью, ходят дуры (ЛенБабСбыт, или как там его называют). Потом решил поступать в Театралку. Потом в Университет на истфак. Потом стал судорожно соображать, где есть военная кафедра. А потом Таня, когда я в очередной раз был у них дома, узнав, что воз и ныне там, сняла трубку, тыкнула семь раз в кнопки и произнесла:
– Тут у меня ОЧЕРЕДНОЙ племянник собрался к вам.
Был у меня шарик для гольфа. Пупырчатое белое яйцо с поверхностью, как у вафли, идеальной круглой формы, довольно увесистое. Пальцевое счастье, вертящееся в руке. Буржуи, облаченные в белые одежды ангелов, с хитросплавленными клюшками из разных металлов, шпыняли его, гоняли по зеленым пастбищам, где пасутся миллионеры. Четки успокаивают нервы монахам. Шарик заменил мне четки. С ним я чувствовал себя спокойнее. В тот день по пути к Тане шарик выскользнул из рук и закатился под машину. Достать его не было никакой возможности. Равно как не было никакой возможности избежать армии. Жизнь повернулась задом и пернула что есть мочи. Запах уныния и обреченности донесся из ее крупа.
– Тут у меня очередной племянник собрался к вам поступать.
Таня даже не соотнеслась с моими желаниями. Перед ней сидел восемнадцатилетний оттопырыш, жующий сопли по ходу пьесы, не предвещающей ничего хорошего после того, как опустится занавес. Если бы меня не поставили перед фактом, я бы и дальше увязал в абитуриентской топи, пока б не провалил все экзамены.
– У них есть военная кафедра, – резюмировала она свой телефонный диалог с неведомым мне деканом. – Выпустишься, станешь начальником телефонной станции – не так уж плохо. Приедешь на экзамен по математике (назвала дату).
Если к Тане я шел в горку, то от нее с горки катился. Возле выхода из станции метро "Владимирская" на асфальте промеж ребер люка глаз еле различил абрис чего-то круглого. Есть такой старый анекдот, как мужик просыпается после запоя на полу в собственной квартире, где из мебели остались лишь шкаф да табуретка – остальное пропито. Пребывая в подавленном состоянии неопохмелившегося алкоголика, он достает веревку, встает на табурет, делает петлю и закидывает веревку на крюк, некогда служивший зацепом для люстры. И тут обнаруживает на шкафу стакан с недопитой водкой и сытный хабарик. Слезает с табуретки, выпивает водку, закуривает хабарик.
– А жизнь-то налаживается!
Шарик вновь коснулся пальцев. Уличная грязь стекла на ладонь, заляпав биссектрису линии судьбы. В институт я почти поступил.
– А жизнь-то налаживается!
Старание быть честным заставило слегка выпятить грудь и предпринять подготовку к вступительным тестам. Попытался что-то вспомнить из математики, нашпаргалил подпольных листовок размером со спичечный коробок. Посетил предварительную консультацию, после которой стало понятно, что ось икс предстоящей учебы не пересекается с осью игрек моих эспэтэушных знаний.
На экзамене старательно пытался извлечь из мозга интегралы, чтоб они проступили, как проступает из-под кожи вена на сгибе локтя посредством сгибания и разгибания кулака. Но как участник героиновых битв не в состоянии обнаружить у себя на руке хоть один синий проблеск кровяной жилы, так и я не выудил из головы ни одной формулы для пяти заданных задач.
Через несколько дней позвонила Таня, сказала, чтобы я срочно связался с деканом. Я связался. Было велено безотлагательно приехать в главный корпус "Бонча". В маленькой комнатке, выходящей окнами на Мойку, декан изъял из макулатурной стопки мою работу, порвал ее и выкинул бумажные ошметки в ведро.
– Сиди здесь.
Он вышел, оставив меня в полном, так сказать, недоумении. Через пять минут в комнату вошел один из тех преподавателей, что контролировали нас во время экзаменов на предмет списывания.
– Ваша работа, молодой человек, меня немало удивила.
С брезгливостью чистоплюя, дающего подаяние запаршивевшему циганенку, он положил на стол два листа – один чистый, другой исписанный математическими криптограммами.
– Здесь правильные варианты, все пять штук. Напишите четыре, не наглейте.
Написал четыре. Не наглел. После чего пришел декан, взял лист с моими ответами и унес с собой.
На экзамене по физике я не пытался корчить из себя юного Эйнштейна – просто оставлял пропуски там, где не врубался в суть проблемы. На следующий день в той же самой комнатке, где мне завизировали баллы за более чем скудные знания одного из самых важных в техническом вузе предметов, я вписал в пробелы недостающую информацию.
Сочинение написал сам, набрав десять баллов из десяти, убедившись окончательно, что стезя гуманитария была бы предпочтительней. Но менять что-либо было уже поздно.
Отрезок третий
"В последнее время в ряде газет и журналов появились весьма разноречивые материалы по культуризму. И хотя ясно, что культуризм – это чуждое нам явление буржуазной культуры некоторые авторы пытаются найти в методике наращивания мускулатуры и в конкурсах красоты нечто рациональное. Более того, даже предлагают использовать это в практике нашего массового физкультурного движения. Мне приходилось не раз беседовать с молодыми людьми, увлеченными идеей использования физических упражнений для улучшения телосложения. Эти люди полагают, что нужно прежде всего обратиться к опыту культуризма (с ним у них знакомство через десятые руки – прочитали пару статей в наших журналах). Они рассуждают примерно так: конечно, в западных странах культуризм идет по неверному пути, на нем сказывается буржуазное влияние, очень многое в культуризме плохо и нам не годится. Но почему бы не отбросить все то, что в культуризме нам идеологически чуждо и взять из него, так сказать, рациональное зерно, создав наш, советский культуризм. Некоторые дипломатично предлагают: можно и назвать как-нибудь иначе, дескать, дело не в названии"
("Советский Спорт", 23 марта 1963. Статья "Нам чужд культуризм". Автор В. Зациорский кандидат педагогических наук, мастер спорта).
Институт не дал знаний. Он дал нечто другое, в тот момент более ценное. Смена обстановки явилась лучшим подспорьем для смены образа жизни. Институт стал для меня спортом. В этом заключался мой личный опыт высшего образования.
Поскольку я жил недалеко от проспекта Большевиков, то известие о том, что первые два года придется учиться на соседней станции метро, стало подарком к началу студенческого существования. Возле улицы, названной в честь любовника Коллонтай, был выстроен филиал "Бонча", дом-корабль непонятного цвета. Это северо-восточная окраина Питера. С одной стороны улицы Дыбенко торчат железобетонные свидетельства цивилизации, с другой начинается лес, и если идти по нему долго-долго, то выйдешь не к Африке, как следует из песенки менструационной шапочки, а к Мурманску. Вход в Бонч со стороны Мурманска. Архитекторская ли это новация, поставить избушку к народу задом, к лесу передом, или обыкновенное русское распиздяйство – спросить лучше у автора проекта.
В военкомат я шел с опаской. Как-никак почти полгода пробегал.
– В Бонч, значит, поступил? – встретил меня в окошке старый хрен, хромающий на одну ногу, мечта которого, чтоб все строем ходили. – Ничего, у меня там в военном столе старый кореш работает, мы тебя быстро оприходуем. Вылетишь на первом же семестре, так что еще увидимся.
Давай, папаша, блефуй дальше. Ногу тебе танком отдавило, или по пьяни с лестницы сверзился?
До первой сессии я жил в полном неведении, что поступил не на тот факультет, на который метил изначально (название кафедры ни о чем мне не говорило). Мы представляли собой экспериментальный поток будущих бакалавров. Никто понятия не имел, что такое бакалавр в русской интерпретации, включая многих преподавателей. Учиться предстояло четыре года. Весь учебный процесс свелся к утрамбовыванию знаний, которые следует вдалбливать в студенческие головы в течение пяти лет. Галопом по Европе, где бакалавриат и магистратура древнее города Питера. Профессора относились к нам как к второсортным ученикам. Мне это было только на руку. Карьерный рост в области радиосвязи, радиовещания и телевидения (так назывался факультет) меня не интересовал. Покажите Павлику транзистор и резистор, и Павлик не угадает, что из них что.
Здоровенное здание Бонча с огромными холлами, по которым можно было рассекать на велосипеде (чем я впоследствии и занимался) приняло очередных соискателей на звание "Человек с в.о." Некоторые мои одногруппники раскуривали косяк на пятерых, пытаясь словить положенный в таких случаях легкий приход в виде смехопанорамы. Операция производилась с восторгом неофитов, познающих прелести нового учения о кайфе жизни. Большинство из них пыталось законспирировать свою неосведомленность в вопросах, связанных с методами одурманивания сознания. Вырвавшись из-под родительского крыла, вкушая блага, последовавшие за актом освобождения, они задавали вопрос:
– Будешь?
Даже не смешно. Три года назад, когда эти деятели клеили себе на стены постеры с портретом Майкла Джексона и Сильвестра Сталонне, я ползал по астраханским полям, отнюдь не в качестве энтомолога.
Как в любом новом коллективе, люди присматривались друг к другу, пытаясь угадать, с кем предстоит общаться в ближайшее время. В отличие от училища, здесь я не выпендривался, и свои "лидерские качества" (как принято выражаться в некрологах) прятал, как мог. Вопрос о старосте группы проигнорировал. На ближайшие четыре года связал себя с двумя мальчиками Димами, высокими, как и я, лбами. Как и я, малоинтересующимися учебным процессом. Один из них привел меня в тренажерный зал.
Отрезок четвертый
"Твое дело какое: твое дело зарядку делать, – операция выживание, друг, динамические нагрузки, вот ими и занимайся, заботься об организме, об организме заботься, накачивай долбанные мышцы, не отчаивайся, а проси о большем, проси о большем, сражайся, жми дальше, вот твое дело"
(Джеймс Келман. "До чего ж оно все запоздало").
В самом начале семестра я стал усиленно размышлять, как бы мне стать, э-э-э, мужчиной. Чем бы себя изнасиловать, дабы познакомиться с силой воли. Эта капризная дама предстала передо мной, как испорченная погода перед синоптиком. Не важно, какой путь избрать, важно, насколько ты готов к повороту событий. Штудируя труды по истории Древней Греции и Рима, я осознал, что людские интересы мало изменились с тех пор – секс, еще раз секс, и экшн. Одной из составляющих экшена был бег во всех его проявлениях, будь то нарезание кругов внутри Колизея, или прополка копьями персидских грядок, с произрастающими в них сарациновыми сорняками, и как следствие забеги на полях сражений вслед за противником.
В одно прекрасное утро я надел на ноги кеды и выбежал во двор. Сделав несколько кругов вокруг небольшого жилищного комплекса, приполз домой. Наркоманская тушка, извлеченная из-под никотино-алкогольного панциря, было готова для окончательного свежевания, приносящего избавление от жизни. Стоя под душем, я прислушивался к ощущениям. Если бы не мозг распоряжался действиями таких конечностей, как руки, а, скажем, печень и селезенка, то они бы вытянули указательный палец и покрутили им у виска.
"Качай пресс". Врачихина фраза, словно торчащая из подушки иголка гусиного пера не давала спать спокойно. Я даже не задумывался о технологической стороне дела – каким образом при накачке пресса восстанавливаются почки. С уверенностью человека, знающего таблицу умножения, я пришел к выводу, что рано или поздно придется заняться столь необычным для себя процессом.