Маша прочитала "Идиота". Усвоение романа прошло двойную стадию восприятия – что написано Достоевским, и как это мог воспринять я. Этому сопутствовали бесконечные споры, вызванные моим неуважительным отношением к женскому полу, отсутствием у меня сострадания к униженным, оскорбленным и далее по списку.
– Будет лежать в луже пьяная женщина, ты пройдешь мимо, даже не попытаешься ей помочь, – говорила она.
– Совершенно верно, – соглашался я.
Ехали на день рождения к Вано: я, она и Толстый. Маша опять завела свою шарманку.
– Толстый, – обратился я к Толстому, – будет лежать в луже грязная, пьяная женщина. Ты пройдешь мимо?
– Не пройду, – ответил Толстый.
– Вот видишь, – запрыгала вокруг меня Маша, – твои друзья, в отличие от тебя что-то понимают.
Я с удивлением воззрился на Толстого.
– Почему не пройдешь?
– Ну попинаю немного…
Маша смолкла и продолжила свой путь так, будто впереди нее следовали восемь мужчин, несущие гробь с ее чистыми помыслами. Мороз захлопнул ее рот, повесив щеколду холода на обветренные губы.
Собственные ошибки – лекарство от дурости, чужие ошибки – дальний свет, пронзающий автостраду, по которой мчится авто жизни. Манеры у меня отсутствовали, как отсутствует боль в зубе с удаленным нервом. Выходя из автобуса первым, я бросил ей через плечо:
– Не ебнись.
С Машей случилась молчанка-истерика.
– Даже те, кто трахал меня за деньги, – говорила она, – относились ко мне так, что я чувствовала себя королевой.
На манерного парня Павлик не тянул.
Ночью все менялось. Хотя долгое время это была лишь игра.
– Что ты чувствуешь? – спрашивал я, стягивая презерватив.
Маша проводила пальцем по моей руке.
– И ничего более, – добавляла она.
Как Муха в "Голой пионерке". Все бы хорошо, если б не этот штырь внутри. Тогда я сползал с кровати, пытаясь напрячь все свое воображение, осмыслить только что услышанное. Наверное, где-то есть любовники, которые одним свои присутствием увлажняют женские трусики так, что их хоть сейчас закатывай в банку и продавай любителям подобных фетишей, как это делается в Японии. А моя семнадцатилетняя башка каталась шарниром на шее, не нагруженная знаниями о женском оргазме.
Подростковый секс в нашем случае долго был игрой в одни ворота. Она пропускала голы, как мамаша-вратарь, которая натурально бросается за мячом, и не ловит его, чтоб не расстраивать сына-голкипера. Полностью атрофированная чувствительность в постели вследствие ремесленных привычек. И вместо думающего, понимающего мужика, который смог бы вывести это тело из оцепенения, учащийся СПТУ Павлик Петров, готовый осеменять любую щель промеж девичьих ног, но не имеющий ни малейшего понятия, что же на самом деле нужно обладательнице этих самых ног.
Проститутка в постели затмит любую актрису. Она разыграет оргазм, как опытный шахматист простую партию. Мат в три хода. Стены расползутся по швам от натуг ее голосовых связок. Кожа у клиента хрустнет, как яблочная кожура от надкуса – страсть заставит щелкать зубами, разгрызая несуществующие орехи. Ногти углубятся на полсантиметра в спину партнера, – партия.
И только подмываясь в душе, она посмотрит на себя в гостиничное зеркало, и хорошо, если усмехнется. Браво, дорогуша, "Оскар" за роль второго плана. И конечно же, мастерская работа звукооператора. А замысел режиссера чего стоит?
Клиент в экстазе, он почувствовал себя жеребцом, обскакавшим табун себе подобных. Плешь, арбузное брюхо с пол-литра виски внутри, в котором плавают плитки шоколада, стейк и листья салата, арбузный хвостик под пупком.
Маша рассказывала, как она училась у своей подруги тонкостям пастельных сцен. Их имели двое мужчин на соседних кроватях, и у нее была возможность из-под тешка наблюдать за более опытной коллегой по блудному цеху. Та вела себя так, будто именно этой ночью ей довелось встретить своего суженого. Со временем Маша освоила азы притворства, что сказывалось на цене за услуги. Клиенты платили сверху, в обход сутенеров. Но со мной все было иначе. Перед тем, как она начнет раздеваться, приходилось выключать свет.
Толстый работал ночью в ларьке – продавал пиво и "сникерсы" ночным активистам потребления легкой пищи. Он жил в коммунальной квартире, состоящей из двух комнат. Ванны не было. Соседка слыла агентом милиции, жилконторы и петербургской телефонной сети. Ее ноздри-уши торчали между звуковых сигналов в телефонной трубке и во всех щелках, где могло пролезть бабье любопытство. Поскольку это был первый этаж, то занавесочка на окне, придерживаемая ее заботливой рукой, подергивалась каждый раз, как хлопала входная дверь.
Толстый отдавал мне ключи, и мы с Машей ехали на "Ломоносовскую" в дом, именуемый в народе "колбасой". Он имеет вид вытянутой, чуть загнутой кишки, если смотреть сверху. Один из соколов сталинский архитекторы хотел построить монументальное здание, которое с высоты птичьего полета читалось бы как серп и молот. Не достроил. Можно считать вышесказанное байкой, если бы не одна парадигма на проспекте Стачек за одиннадцатым номером дробь пять. Школа, возведенная в 1927 году, являет собой серпасто-молоткастый символ тоталитаризма, только оценить его могут лишь вороны, летающие поверх крон деревьев, да обладатели компьютерной программы "Топ-план Петербург", где изображен каждый дом города (вид сверху). Еще один подобный нонсенс – Центральный академический театр Российской Армии в Москве, сооруженный в виде пятиконечной звезды. А сколько их еще возводилось в эпоху первых пятилеток по всей Стране Советов, известно только усопшему Джугашвили.
Конфигурация "колбасы" в итоге получилась настолько несуразной, что являет собой шараду. Вот идешь вдоль серого фасада, будничного, как утро в похмельный понедельник. Экстерьер неприметного здания ничем тебя ни удивляет – обыкновенная каменная коробка, каких полно в спальных районах. Но вдруг ноги начинают немного косить вправо, и дом, как Колизей, закругляется. А дальше обрыв – пустота. Как гигантским тесаком рубануло. Логика требует продолжения, но его не предвидеться. Архитектура – не сериал, продолжения не будет.
Здесь, в убогой комнате с чуткой (от слова чутье) маньячкой за стенкой, мы с Машей проводили сеансы дознания друг друга. Утром следовало убираться восвояси – Толстый приезжал отсыпать то, что не удалось урвать у сна в холодном ларьке. Соседка рычала на него, что по дому шляются голые извращенцы. Ночью я нассал ей в борщ. Судя по всему, здоровья у нее после этого только прибавилось. Напоследок написал на стенке в подъезде: "Вот зевает напротив несимпатичная тетя. Хоть бы прикрыла ладонью рыло".
Отрезок пятнадцатый
Первый опыт оказался неудачным. Им я дискредитировал всех драгдилеров мира.
Павлик приехал в "Трубу", встретил двух торчков и предложил им раскумариться за недорого. Торчки пошли искать того, кто обладал деньгами. Минут через десять в переходе появился парень, которого я до этого видел раз или два. Сказал, что деньги есть, но надо за ними сходить. Тут рядом. Я, как покорная шавка, пошел, куда сказано. У меня с собой было пять пакетов. Я, естественно, нервничал.
Парня звали Лешим, лицо его покрывала сетка волдырей, джинсы требовали немедленной стирки. Мы прошли до Климата, обогнули Казанский собор, зашли в одну из подворотен. Здесь Леший встал посреди двора жертвенным столбом, на который воззрились мои языческие очи. Обернувшись, я наткнулся на стену непонимания, которая встретила меня вполне реальной кирпичной кладкой. Попытавшись подняться, я словил несколько неточных ударов, затем мне под бровь с устремленностью мухи, нацелившейся на варенье, залетел комок мужской плоти, который получается, если сложить пальцы в кулак.
Когда удалось принять стоячее положение, то оставшийся в целости глаз смог различить трех человек с неприветливыми физиономиями. Щеки мои окрасились в темно-бардовый цвет (не от стыда), рассеченные участки лица плакали кровью.
– Гони травку, – произнес один из субъектов.
Шесть лет спустя я опознал его по плоскому, как палуба авианосца, носу и джинсовой куртке с характерной заплатой на спине. Дело было на Московском проспекте, неподалеку от нашей репетиционной точки. Он сидел в табачном ларьке. На следующее утро ему пришлось чистить зубы, количество которых уменьшилось на два. Я стучал его головой об стену до тех пор, пока он не вспомнил хотя бы мое имя. Умилила даже не его рожа, отупевшая еще больше, а нежелание сменить за столь долгий срок верхнюю одежду. Вся его фигура говорила о том, что в течение этих шести лет он употребил декалитры спирта. Но тогда, в подворотне на улице Плеханова, он был царь и Бог (а точнее Шеф) для многих детей, которые обрели себя в двух центральных подземных переходах города (в Трубе теплой и Трубе холодной). У него был напарник, некто Кира, которого все звали Председателем. Кира – маленький человек с брюшком под рубашкой, курящий "Беломор". В отличие от Сереги, он остановил свой выбор на этих папиросах в силу их стоимости. В принципе, любой хрен, которому больше негде распылять свои амбиции, мог бы прийти тогда в Трубу и сказать, что он Председатель. Квартира Киры вскоре был вычислена, и долго потом Председателя видно не было. А вот Шеф испарился сам. Но успел запечатлеться в моей памяти, благодаря претензиям на марихуану.
– Гони травку.
– Какую травку? – автоматически выдал я.
Через четыре столба
Будет кулак у лба
Живот словил ботинок Шефа, я согнулся, как страус, пытаясь спрятать голову в асфальт. Леший и еще один участник описываемого действа, ни имени, ни внешности которого я не помню, стояли в стороне. Ухо треснуло от удара. Перед глазами заплясали маленькие лужи, и мне пришлось пикирующим бомбардировщиком рухнуть на посадочную полосу, помеченную местными кошками и собаками. Тяготили бомбы в виде пяти пакетов, которые пришлось сбросить, пока они не взорвут фюзеляж изнутри.
Кричать о помощи в подобной ситуации было глупо. Если бы нас застукали менты, то еще неизвестно кому бы больше досталось – мне или Шефу. Поэтому я отдал ему траву. За что получил еще один пинок.
Со временем Павлик избавился от комплексов разбитой рожи, потому что ходил с ней в юности частенько. Раз в пионерском лагере мы качались на качелях, являвших собой железную перекладину, сидя на концах которой, можно было испытывать детскую радость полета, а так же делать "блинчики". Чтобы сделать "блинчик", нужно было сильно стукнуть перекладину о землю, и тогда сидящий напротив слегка подпрыгивал, испытывая еще большую детскую радость полета. Я подпрыгнул так, что слетел с сидения и, приземлившись на качели, поцеловался с железкой. Щека моя распухла как при флюсе.
– Вынь сливу изо рта, – сказала воспитательница, встретив меня на улице.
– А у меня там нет сливы, – ответил я.
Воспитательнице поплохело.
Частенько я возвращался с изменившимся цветом лица после концертов в СКК. Но то, во что превратилась моя физиономия после общения с Шефом, поразило всех, включая меня самого. Щеки сравнялись с носом, как при аллергическом отеке. Мастер в училище долго смотрел на меня, потом сказал, что такие последствия бывают после очень точного удара в затылок. Я не стал рассказывать, как дело было, особенно учитывая причину, побудившую Шефа обратить на меня свое пристальное внимание. Облепившись дома мокрыми газетами (мама сказала, что свинец, содержащийся в типографской краске, вытягивает синяки), Павлик плевал в потолок и пытался выстроить в уме безопасный алгоритм сбыта легких наркотиков. Выход нашелся сам собой.
Нужно было найти, во-первых, безопасную точку, во-вторых, человека, который бы осуществлял акт купли-продажи без моего непосредственного участия, получая за это необходимый процент. Таким местом являлся клуб "Там-Там". Таким человеком был Серый – барабанщик, наркоман и каратист.
К моим рукам деньги никогда не липли. А если и липли, то тут же отваливались. Так поступают последние ноябрьские листья относительно веток. И стоял я голым тополем посреди чистого поля, созерцая пустынную, неоплодотворенную коммерцией целину собственной жизни.
Расфасовав траву по бумажным пакетикам, Павлик ехал днем в "Там-Там" и рассовывал их по всем окрестным парадным. Днем милиция более лояльна и не пристает к человеку в драной кожаной куртке и в ботинках с железными носами. Куртка была одеждой летчиков, в которой, видать, после них работал лесоруб. У нее было минимум кожи и максимум потертостей, дыр, и прилагаемых к дырам заплат. Молния не работала, поэтому я собственноручно наклепал кнопок, заменивших пуговицы.
– Я с тобой в такой куртке никуда не пойду, – говорила мне потом девушка Алиса, и садилась в прихожей. Я выходил один и ждал. Она со слезами на глазах меня догоняла.
Ботинки, в которых газосварщики и монтажники пребывают на своих рабочих объектах, после чего с радостью их снимают, служили мне будничной и выходной обувью. Мы их протестировали в мастерской, разбив несколько бутылок о железные нашлепки. Ботинки придавали мне уверенности.
"Там-Там" работал с четверга по субботу. Вано как-то позвонил мне в воскресенье и предложил потамтамиться.
– Родной, – ответил я, – там сегодня пусто, как в моих карманах.
– Почему это?
– Потому что сегодня воскресенье.
– А что, субботы не было? – озадачился Вано.
– Для тебя, видать, не было.
Цепляясь зубами за малейшую возможность заработать легких денег, я выстроил цепочку продажи наименее экстремальным образом. У меня была ходячая рекламная тумба – наш барабанщик Серый. Промобой зеленого листа. Я, как опытный супервайзер, выдавал ему несколько пакетов. Один пакет стоил на те неденаменированные деньги две тысячи рублей. Серый барабанщик накидывал свои пятьсот рублей, бегал и продавал. Я сидел на скамеечке и принимал от него деньги. Затем мы выходили из клуба за очередной порцией, и все повторялось.
Раз в парадную нагрянули менты-козлы-обычно-злы. Репутация клуба была всем известна, поэтому они иногда совершали вояжи по окрестным подворотням. Я шагнул навстречу, с готовностью подняв руки. Хэндэ хох, Гитлер капут, бабка, яйки, шнеля. Я был чистым. Амплитуда колебаний сердца достигла экстремума. Кардиограмма, сделанная в тот момент, откосила бы меня от армии. За несколько секунд, пока они меня обходили, Серый с проворностью фокусника Акопяна успел выкинуть опасный груз в подвал. Пронесло.
Время протекало почти что весело. Если не считать того, что многие знакомые от недостатка эмоций садились на иглу, как куры на насест. Травка травкой, но это ведь так, для детей. Два моих одноклассника умерли от передозировки. Все кругом торчали на "винте" и предлагали присоединиться. Я наблюдал ходячих трупов в американских зеленых куртках и высоких ботинках на шнуровке со зрачками размером с головку от булавки. Они периодически сваливались с гепатитом, оказываясь в Боткинских бараках, где и подыхали.
На "Приморской" в доме на курьих ножках, больше похожем на космический корабль, жила девушка Ира. Приехав откуда-то из российской глубинки, она сняла квартиру, поступила в институт, и дорвалась до свободного времяпрепровождения, когда не нужно каждый вечер звонить строгому папе с подробным отчетом о своих планах и своем местонахождении. Пару раз я бывал у нее с компанией тех, кому негде приткнуть свою больную голову. Наблюдал за процессом варки белого компота из салутана. Длинное жало шприца прокалывало узкую синюю ленту на сгибе локтя, и очередной претендент на недолговременное счастье отправлялся на встречу со своими грезами. Я смотрел с любопытством. Люди погружались в пучину новых эмоций, становились заторможенными, как кроты.
Квартира являла собой образчик интерьерного минимализма. В комнате кровать и большое зеркало с пахучими пузырьками духов перед ним. Холодильник на кухне никогда не работал, потому что в нем никогда ничего не лежало. Черный чайник, несколько раз сгоревший, в туалете надпись "Поднимай стульчак".
Ира, изменив в организме соотношение лейкоцитов и эритроцитов посредством введения в кровь наркотических средств, произведенных кустарным способом, лезла ко мне в штаны, примурлыкивая. Я уходил в ванну, закрывал дверь на защелку, и погружался с ней в хлорированную воду. Каждый раз она меня спрашивала, почему я не хочу попробовать. Поторчать вместе – это же такой кайф. Каждый раз я говорил, что завтра. У меня всегда была с собой трава, которая открывала мне двери в этот сквот.
– Представь, что мы очутились в другом измерении, где нет никаких правил, где ты ведешь себя так, как тебе хочется. Здесь тепло, уютно. Здесь происходят фантастические вещи. Ты расслаиваешься, тебя становится много, ты можешь заниматься сексом одновременно с сотней партнеров. Каждая часть тебя – как единое целое. Краски сгущаются, пространство наполняется новыми предметами, которые имеют непривычную для нас форму. Тебе нет смысла о чем-то думать, ты разгружаешь свое сознание, оно становится пустым и не тяготит тебя больше дурацкими мыслями. Меня облепила тысяча губ, тысяча языков. Эти ощущения не передать словами, это нужно испытать, прочувствовать, – говорила она, и эхо в ванной создавало реверберацию произносимых ею слов.
Я слушал, и начинал чувствовать потребность в смене системы координат. Мы живем в трехмерном пространстве, и если бы Лобачевского не родила земная женщина, то его породили бы наркотики. В какой точке плоскости я живу?
Наевшись циклодола, я заползал на Ирину спину, и долго не мог слезть, потому что тело не давало мозгу никакой информации о том, скоро ли наступит оргазм. Я смотрел в трехстворчатое зеркало, видел в нем двух особей в обезьяньей позе и пытался сконцентрировать внимание на своих ощущениях, но это было бесполезно. Как будто вата обволокла голову, и рессоры ног амортизировали движения – полное отсутствие статичности, а соответственно, полное отсутствие точки опоры. Кончить я не мог. Разрабатывая молодое влагалище, я совершал трипы в зеркало. Меня тянула за член, как за веревочку, вотчина героини Льюиса Кэрролла. Я трахал Алису, Шалтая-Болтая, Черную королеву, Тру-ля-ля и Тра-ля-ля. В каждой шахматной клетке сидело новое существо с дыркой промеж ног, и дырка эта сочилась, как свежая зарубка на сосне. Смола пахла Ириной промежностью, запах этот аккумулировал все запахи мира, заползал в ноздревые туннели и скатывался в шахту носоглотки. Вселенная сконцентрировалась в головке члена, уместилась в нескольких кубических сантиметрах. Не было Финского залива и квартиры с пожухлыми обоями. Был ковер-самолет в виде кровати, который совершал рейс в толщу фантазий, увязал в меду галлюцинаций. Патока сна наяву вытекала из сот повседневности. Циклодол делал свое дело.
В то утро Ира разбудила меня со словами, что пора выметаться. Я перевернулся на другой бок, мне было не открыть глаза. Сон наползал уверенно, как лед на речку в декабре месяце. Она опять стала трясти меня за плечо. Я откинул одеяло и, не раслепляя век, стал на ощупь искать трусы. Когда наконец растопырил ресницы, то увидел перед собой женщину с неприятным выражением лица – выражением, не предвещающего ничего хорошо. Это была Ирина мама, которая приехала в бывшую российскую столицу проведать дочь. Заодно и меня проведала.