- По-моему, они здесь все между собой перегрызлись, - заметил бывший поручик, - эти "щенята женевские", как прозвал их Герцен.
Себя он не относил к их числу, так же как земляка своего Нико Николадзе и супругов Бартеневых, Екатерину Григорьевну и Виктора Ивановича, или других полуэмигрантов. Эти люди порою даже могли играть в здешних делах заметную роль, но, выехав за границу легально, до поры до времени оставались "полноправными" подданными Российской империи и имели возможность в отчий дом воротиться в любой момент, не то что Серно или Утин, или Герцен, или Бакунин…
- Вон легок на помине Михайло Александрович идет! - заволновалась Бартенева.
В самом деле, привлекая всеобщее внимание, от дверей через залу, точно большой пароход по озеру в окружении лодок, неправдоподобно легко при такой комплекции двигался раблезианского сложения человек, сопровождаемый спутниками обыкновенных размеров (приходил в голову дедушка Крылов: по улицам слона водили), и перебрасывался с ними на ходу фразами едва ли не на трех языках. Стало посвободнее, вновь пришедшие без труда нашли себе столик - неподалеку от Лизы, так что она смогла рассмотреть знаменитого бунтаря - мохнатую львиную голову, заросшее чуть не до глаз, благообразное, по-российски скуластое лицо с багряными щеками ("Монументальный старик!" - не удержался от замечания бывший поручик). Было слышно и то, что он говорил, благо ни в малой степени не старался смирять соответствующего богатырской внешности голоса, да и кругом приумолкли.
- Нет, поверьте, друзья мои, - громыхал, - поверьте старому бунтарю, никаких тягучих приготовлений не требуется, чтобы поднять бунт! Это книжники и доктринеры проповедуют, скучнейшим, доложу я вам, образом, бесконечную подготовку, я же, в отличие от кабинетных кунктаторов, знаю, что говорю!..
- Слава богу, Утин ушел, - быстро проговорила Бартенева, - а то непременно быть драке!
- …Помню, в сорок девятом, - продолжал Бакунин на невообразимой своей смеси французского, итальянского, испанского, русского, все отчетливее, однако, предпочитая последний, - ехал я из Парижа, опьяненный, друзья мои, революцией, о, какое это упоительное состояние, пир без начала и без конца, всеобщая горячка, духовное пьянство! - ехал в Прагу и где-то в пути, точно и не скажу вам сейчас, где, в Шварцвальде или, может быть, даже уже в Богемии, натыкаюсь на толпу крестьян, недовольно гудящую перед помещичьим замком. Велю остановить лошадей, вылезаю. Уж не знаю, в чем там у них дело, тороплюсь, не имею времени узнавать, успеваю только построить правильное каре, кое-что присоветовать, дать наставления, старый артиллерист, да сказать краткую речь. Что ж вы думаете, друзья мои, когда я садился к себе в повозку, чтобы ехать своей дорогой, - злополучный замок пылал со всех четырех сторон!
Победительно оглядев окружающих и убедившись в произведенном эффекте, Михайло Александрович шумно перевел дух и продолжил - истый бог-громовержец:
- Так чего же, спрашивается, выжидать годами? Всем, надеюсь, известно, как я распрощался с Сибирью?! Вместо того чтобы ждать, покуда самодержец одумается, как будто этого вообще возможно когда-то дождаться, или покуда кому-то другому удастся некий хитроумнейший и секретнейший план, нет, я сам, в отличие от кунктаторов, сумел провести всех своих цепных сторожей и кругом света явился с Байкала к Герцену в Лондон!
Если в начале бакунинской филиппики Лизе нелегко было разгадать, в кого это он метит своими громами, то уж тут она безошибочно распознала.
- Нападать на беззащитного, на страдальца, - глухо сказала она, - это низко! До свидания, я не желаю больше этого слушать!
Бывший поручик едва поспел за ней, о, как она напоминала ему его земляка Нико! Жаль, Нико не дождался, ушел, он бы тоже наверняка не смолчал. Ведь Нико во всем старался подражать Чернышевскому, в мелочах даже, в разговоре, в походке… Пусть Лиза обязательно обратит внимание другой раз, как Нико сутулится, щурится близоруко, как потирает руки и вставляет едва не в каждую фразу то "ну-с", то "нуте-с". Это все от Николая Гавриловича, говорят. И Серно-Соловьевич за это без пощады бедного Нико высмеял, так что они теперь кровные враги, а ведь еще летом в друзьях ходили.
- …Утверждают, кстати, будто это их Бакунин поссорил…
Тут Бартеневы нагнали сбежавших соседей, и последнюю фразу Екатерина Григорьевна не оставила без внимания:
- Не в отместку ли ваш приятель напал в своей "Современности" на бакунинское "Народное дело"?!
- В "Современности"? - переспросила Лиза. - И журнал в подражание "Современнику" тоже?!
- Ну конечно же, милочка, - отвечала Бартенева, тогда как бывший поручик миролюбиво ей толковал, что не больно-то вникает во все эти свары… да и в "Народном деле", кстати, уже тоже разброд…
- Между тем, - горячо обратилась Бартенева к Лизе, - Михайло Александрович никогда, по-моему, Чернышевского не задевал, не знаю, что нынче сталось, и верность его знамени провозгласил в "Народном деле"!
- Без этого он попросту сразу всех от себя оттолкнул бы, это тоже понимать надо.
- Вы несправедливы к нему… как и ваш приятель.
- А Утин?!
- Ну, они антиподы… достаточно посмотреть на них рядом!.. Во всем, кроме одного. Оба хотят быть первыми. Я думаю, Михайло Александрович именно Утина имеет в виду, когда говорит о кунктаторах и доктринерах: пропаганда, организация, теория… Где же их действие, черт побери?!
- А что там все-таки произошло, в их журнале? - спросила Лиза, и, чтобы ответить, Екатерине Григорьевне едва хватило времени до отеля, куда, пользуясь чудным осенним вечером, вся компания отправилась провожать Лизу.
Редакция "Народного дела" составилась недавно в Веве ("Вы еще не были там? О, чудное местечко! Это на противоположном конце озера, поблизости от Монтрё"), - когда там образовалось нечто вроде русской колонии - Бакунин, Жуковский, Ольга Левашова, Утины… Мадам Ольга дала тысячу рублей, печатать взялся Элпидин ("Он снимает две комнаты вместе с наборщиком на улице Террасьер, в одной спальня, в другой печатня")… Чуть ли не с самого начала Утин заспорил с Бакуниным и с его другом Жуком, но Ольга настояла на участии Утина, это было ее условие, она хотела объединить силы; и все-таки после первого номера Бакунин с Жуком хлопнули дверью, а ведь именно они составляли номер. Подробностей разрыва Екатерина Григорьевна не знала. Склонялась же, пожалуй, больше к Бакунину.
На набережной у двери отеля распрощались до завтра.
Наутро она зашла за Бартеневыми раньше, чем уславливались, - чтобы отправиться к Утиным.
- А как же Александр Константинович? - засомневался Бартенев.
- Оставим ему записку.
Утины снимали небольшую квартирку недалеко от вокзала, Лиза узнала знакомое место. Вся комната была завалена книгами и бумагами, оказывается, писали и муж и жена. Утин поднялся навстречу гостям из-за этих завалов не очень-то приветливо, своим приходом они, как видно, оторвали его от стола.
Бартенева вчера точно определила. Стоило только представить себе тщедушного Утина рядом с Саваофом-Бакуниным, как слово "антиподы" напрашивалось само собой. Но дорогой она успела сообщить Лизе, что Утин единственный, помимо Бакунина, здесь в эмиграции, кто в Петропавловской крепости погостил - правда, недолго - после студенческих волнений 61-го года. И что за выпускное сочинение в университете получил золотую медаль, тогда как товарищ его по курсу Писарев получил серебряную, - уже одно это не позволяло смотреть на маленького Утина свысока… И что входил в Центральный комитет "Земли и воли". А приговорен был после того, как убежал за границу, - за то, что от имени "Земли и воли" договаривался с польскими повстанцами.
- Сударыня сия, - отрекомендовала ему Лизу Бартенева, - настолько вчера обиделась за Чернышевского в кафе "Норд", что заявила: не желает больше Бакунина слушать!
Воспаленные глаза Утина по-птичьи сверкнули за толстыми стеклами очков. Он посмотрел на Лизу снизу вверх с любопытством, быстро спросил:
- Уж не единомышленники ли мы с вами?
Но Лиза не оценила усмешки, вспыхнула при напоминании о вчерашнем:
- Посудите сами, какая низость!
Она пересказала бакунинский выпад.
- Вы близко к сердцу принимаете судьбу Николая Гавриловича, - одобрила миловидная жена Утина, похожая на итальянку.
Но муж перебил ее.
- А что вас сюда привело, в Женеву?
Лиза сказала о болезни Михаила Николаевича.
- В таком случае почему же вы не остались при больном муже?!
Лиза спокойно отвечала, что убедилась собственными глазами, как в санатории доктора Эн хорошо ухаживают за больными, и только после этого вернулась в Женеву.
- Зачем?
Лиза замялась:
- Состояние Михаила Николаевича не так уж опасно… я говорила с доктором…
Утин пожал плечами.
- Случись что со мной, надеюсь, моя жена меня одного не оставит, правда, Ната?
- Ну, полно вам, Николя, - вступилась за Лизу Бартенева. - Не всем же быть Волконскими и Трубецкими? Ваша Ната ради вас уехала из России…
- Уж так-таки ради меня! - рассмеялся Утин.
- Это верно, не каждая женщина может стать с Трубецкою вровень, - серьезно согласилась с Бартеневой Лиза. И с болью спросила: - Но скажите, пожалуйста, ведь вы же хорошо были с ними знакомы, мне еще не приходилось разговаривать с людьми, так близко Чернышевского знавшими, почему же его жена не сумела так поступить?
- Итак, вы пожаловали в Женеву побеседовать о Чернышевском или о жене Чернышевского, об Ольге Сократовне, - живо закивал Утин, - для чего и ищете знакомств в эмигрантской среде. Я верно вас понимаю?
Лиза закусила губу, не зная, что отвечать, уже готова была вскочить, как намедни в "Норде", но тут на выручку ей поспешила Ната Утина; вероятно, почувствовала ее обиду.
- Не сердитесь на Утина, Лиза. Наше положение увы, диктует нам осторожность в новых знакомствах… А то, о чем вы спросили, для нас для всех больно.
- Друзья Чернышевского конечно же всегда знали что они совершенно разные люди… - сказал Утин. - Ольга Сократовна была занята только собою… но кто бы посмел заговорить с Николаем Гавриловичем об этом! И - увы! - друзья его в ней не ошиблись… пустая дама!
- Он так ее любил, что все ей прощал! - воскликнула Ната. - И слышно, до сих пор все прощает…
- Так что, может быть, лучше не мы вам, а вы нам Лиза, сумеете объяснить природу подобной натуры!..
- Перестань, Николя, это слишком! - одернула мужа Ната.
Но тут появился бывший поручик собственною персоной.
Он долгом своим счел явиться, раз был уговор, и надеется, не помешал. И Ната и Катя бросились к нему с жалобами на невозможного с его наскоками Утина.
Но Утин успел еще сказать ему:
- Слушай, Саша, попроси своего Нико рассказать Лизе об Ольге Сократовне, ее эта дама весьма занимает.
Бывший поручик отвечал на жалобы женщин с армейскою прямотой, тогда как Лиза молчала, по примеру Бартенева, молчавшего неизменно.
- Вольно же было старику Томановскому брать в жены юную деву. Когда мы служили с ним на Кавказе, он был старше меня годика на два, на три. Ему, стало быть, тридцать три нынче, а вам, Лизавета Лукинична, позвольте узнать?
Кажется, он единственный в этом кругу признавал обходительное, по имени-отчеству, обращение.
- Считайте, что я ровесница Вере Павловне, когда она выходила за Лопухова.
- А Вере Павловне было восемнадцать, - заметил Утин - главным образом для бывшего поручика.
- Вот и мне скоро будет, - сказала Лиза.
Теперь уж не удержалась Катя Бартенева. Да давно ли замужем Лиза? И услышав, что нет еще года, по-бабьи заахала, вот, мол, несчастье, что сразу же такая напасть…
А бывший поручик удивился. Сколь он слышал, Томановский вышел по болезни в отставку, должно быть, уж года четыре тому…
- Это правда, - сказала Лиза. - Когда мы венчались, он был уже нездоров.
- Как же вы могли? - ахнула Катя. - Как же он мог?! Вы что же, не знаете, девочка, ведь вам и детишек нельзя…
У нее у самой было двое.
- У нас и не может их быть, - не смутившись, ответила Лиза; и пояснила: - У нас ведь с Михаилом Николаевичем, как у Веры Павловны с Лопуховым… Только, в отличие от них, у нас все так и останется.
- Значит, вы по Чернышевскому от родительской воли спаслись! - догадалась, к общему облегчению, Ната Утина.
И бывший поручик обрадовался:
- Что ж вы сразу-то не сказали?!
- Нет, причина другая. Мне надо было вступить по закону в права наследства.
- Так экстренно? - Ната Утина пожала плечами.
- Я уже говорила Екатерине Григорьевне… Кате, - поправилась Лиза. - И вот… месье Бартеневу тоже, и вам, Александр Константинович, помните? Думала завести мельницу на артельных началах…
- В Холмском уезде? - вспомнил Бартенев.
- …Или даже мельницы, может быть… К сожалению, это оказалось неосуществимо…
Глаза Утина блеснули из-под очков.
- Стало быть, вы располагаете средствами?
- Я решила их применить по-иному. Сейчас мне не хотелось бы говорить об этом.
- Зато у меня к вам деловое предложение, - решительно сказал Утин.
И Лиза поняла по его тону, что допрос, учиненный ей, на этом закончился и что, по-видимому, она испытание выдержала.
Деловую встречу назначили на другой же день. А покамест от Утиных всей компанией отправились перекусить, благо время было по-российски обеденное, хотя французы (а следовательно, и женевцы) называли эту еду завтраком. Как и накануне, повстречались все в том же "Норде" с Нико Николадзе. На сей раз бывший поручик заговорил с ним. Попросил рассказать об Ольге Сократовне Чернышевской. "Наша милая Лиза не может взять в толк, отчего она не разделила с Николаем Гавриловичем его участь".
- Умом-то я, может быть, уже понимаю…
- Хорошо, Сандро, я исполню просьбу, - гортанно проговорил Нико, называя приятеля на грузинский манер. - Но не ждите, Лиза, что услышите какое-то откровение от меня, я просто кое-что могу об Ольге Сократовне рассказать, вот и все…
И он вспомнил давнее стихотворение Михайлова в альбом Ольге Сократовне, где говорилось о ее прелести и о том, что даже если можно не влюбиться в нее, то уж во всяком случае ни в кого другого невозможно влюбиться при ней…
В Петербург Нико приехал учиться в университете, но едва успел поступить, как за участие в студенческих волнениях был исключен (даже в крепости отсидел) и выслан, однако не поехал, остался - у приятелей-студентов, так сказать, нелегально. Тогда и познакомился с Ольгой Сократовной: сама напоминавшая чертами грузинку, она любила бывать в окружении студентов-кавказцев…
- Интересно, - как бы сама себе сказала Лиза, - ведь и Веру Павловну в "Что делать?" принимали за грузинку…
…и, смеясь, она говорила о нем, что он единственный кавказец, не ухаживающий за нею… А на лето вместе с друзьями Нико поселился в Павловске, где жила семья Чернышевского, и они стали много времени проводить втроем, с Ольгой Сократовной и с ее сестрою, гуляли вместе, катались на лодке. Вечеринки, танцы, спектакли, наряды, выезды, катанье на тройках зимой и пикники летом!.. - вот была стихия Ольги Сократовны. Она была уверена в том, что жизнь - это праздник, и умела устраивать его себе!.. Николай же Гаврилович был, как всегда, страшно занят, и все же именно там, на даче, он наконец разговорился с Нико… Но в июне закрыли "Современник". Опасавшийся ареста Николай Гаврилович отправил Ольгу Сократовну с детьми в свой родной Саратов…
- И она даже не попыталась облегчить его участь?!
- А чем она могла помочь?!
- Не знаю… хлопотать за него…
- Хлопотали друзья, и, как видите, безуспешно.
- Навещать его, наконец, ехать следом за ним…
- Да, верно, мы знаем женщин, способных на это… Петербургская гимназистка, к примеру, царю написала, что готова пойти в тюрьму, голодать и даже лишиться жизни, лишь бы только спасти Чернышевского… Ольга Сократовна, наверно, не способна на это. Поверьте, она прелестная женщина, прелестная, избалованная, жизнерадостная и земная, но не более этого, хотя и это, по-моему, так немало… Не требуйте от нее неземного поступка.
На другой день у Утиных Лиза застала лишь одну Левашову, миловидную даму лет под тридцать. Едва Утин повел речь о журнале, Лиза тотчас же догадалась, что перед нею та самая мадам Ольга, благодаря деньгам которой журнал был основан (как рассказывала Катя Бартенева по пути из "Норда"). Ольга, однако, как и Ната Утина, скорее присутствовала при деловом разговоре, чем принимала в нем участие. Сам же Утин без долгих предисловий сказал, что здесь в Женеве начали издавать журнал, новый орган всей сплоченной российской партии Народного освобождения, для обсуждения революционной теории и практики, для пропаганды и организации сил в России, но, увы, извечная беда революционеров заключается в том, что, хотя они всегда готовы и даже желают, если надо, и жизнь свою отдать за идею, к сожалению, денежных средств у них почти никогда не хватает. Тут он вспомнил о Герцене как счастливом исключении из этого правила, чему в немалой степени обязан долгим и громким успехом "Колокол". Но, увы, когда в эмиграцию выбросило новую волну россиян и молодежь эта попыталась со стариками соединиться для общего дела на единственной тогда почве вольного русского слова, - сколько раз ни пытались, договориться не удалось. Александр Иванович не пожелал ничем ради "щенят" поступиться. Вот Лиза вчера говорила с Нико Николадзе. Пусть Нико ей расскажет, как, сотрудничая в "Колоколе", он свою брошюру в защиту Каракозова набирал по ночам в типографии Герцена от Александра Ивановича тайком!.. Верно, спустя сколько-то времени молодежи удалось все же наладить собственную печатню… главным образом благодаря Элпидину и Николадзе и основанному на сбор от его брошюры "Фонду Чернышевского"… но каких это стоило сил!.. И резон ли сейчас пускаться в исторический экскурс по лабиринтам вольного русского слова, тем паче что в достаточной мере запутаны эти лабиринты, он же, Утин, лицо чересчур пристрастное и на роль Ариадны не претендует… может только добавить, что у истока этой печатни стоят каракозовцы, Худяков, приезжавший в свое время от них в Женеву.
Бегая по комнате от стены к стене, из угла в угол, Утин продолжал:
- С первым номером "Народного дела", едва ли не целиком вышедшим из-под бакунинского пера, Элпидин отправился… ну, неважно куда, но туда, где имел старые связи, чтобы восстановить их для переправки журнала через границу. Не стоит говорить, сколь важно, чтобы журнал доходил до России, в этом смысл его, а иначе кому он вообще нужен… Но покуда Элпидин проездил, развернулись события, в результате которых Бакунин из редакции вышел… Так вот, когда недавно Элпидин вернулся, он заявил, что выходит за Бакуниным следом! Иными словами, его типография для журнала отныне закрыта. Мы попали в пиковое положение. Пришлось обратиться в бывшую типографию Герцена, к ее теперешнему владельцу, который, впрочем, заправлял ею всегда. Но этот Чернецкий, этот собственник, потребовал от нас, вдобавок к нашему шрифту, - благодарение богу в лице мадам Ольги, шрифт у нас собственный - еще денег на покупку печатной машины! Больше нам обратиться некуда. Третьей русской типографии в Женеве не существует. Если мы не хотим погибнуть и погубить свой журнал, теперь у нас единственный выход - открыть таковую!