После разгрома.
Рано утром Илья выехал вместе с комиссаром, ад’ютантом, Георгием, и несколькими кавалеристами в Новороссийск.
Принимать от сдавшихся было нечего. Склоны гор и шоссе до цементных новороссийских заводов представляли ужасное зрелище. Вначале путники увидели брошенные, исковерканные пулеметы, разбитые орудия; затем поехали по шоссе, заваленному обнаженными шашками, разбитыми винтовками, изломанными седлами, развороченными чемоданами; везде пестрели листки изорванных дневников (в армиях Деникина каждый доброволец, считая себя культурным человеком, старался вести дневник). Склоны гор усеяны были стадами истощенных, загнанных, умирающих без воды лошадей. На много верст шоссе было закупорено: по одну сторону стояли казаки, а против них - красные и зеленые. Между вчерашними врагами шел тихий, умиленный разговор, что не мешало однако выгружать из мешков, чемоданов, карманов побежденных награбленное.
Группа наших всадников с трудом протискивалась сквозь толпу. Их без конца останавливали красноармейцы, предлагая сдать оружие. Нужно было каждый раз называть себя штабом командующего, что однако никакого впечатления на них не производило.
Затем потянулись таборы беженцев. К цементным заводам шоссе стало свободнее. Кое-где валялись закоченевшие трупы лошадей, людей; лежал калмык с разваленым шашкой черепом.
Проехали цементные заводы, выехали на Стандарт к пристаням - гнойная грязь, зловоние от трупов лошадей, чад умирающего пожарища. По вагонам лазали мародеры, лазали красноармейцы, встречались и зеленые, знавшие Илью и стыдливо улыбавшиеся ему. Они не видели в этом ничего дурного: все равно пропадет, сгорит, а там много ценного - белье, одежда, шоколад, папиросы, - как не соблазнишься всем этим?
Приехали в город. Отвели им номер в гостинице. Илья отправился в штаб IX армии, который прибыл в этот же день.
На улице, у одного из домов, увидел оскорбивший его красный флажок, на котором коряво было намазано: "Штаб зеленой армии". Кто-то опередил, занял почетное место. Посреди улицы стояла мертвая, неподвижная фигура Зелимхана в генеральской шинели с красной подкладкой. Его "штаб дивизии" тоже в Новороссийске.
Поднялся Илья на верхний этаж в штаб армии, долго сидел опустившись, ожидал приема. Напряжение его рассеялось, он ослабел, пробирала сырость. Вокруг суетились, шумели; назойливо трещала машинка, режуще звенел телефон.
Стремительно вышел молодой, стройный, изящный блондин, командарм IX. Он отдает приказания быстро, решительно, возражений не терпит, не слушает. Он приказывает послать несколько отрядов с пулеметами очистить от беженцев улицы и разогнать мародеров со станции. Ему докладывают, что уже послали, человек пятнадцать расстреляли, но он требует еще послать, чтобы порядок был восстановлен немедленно.
Илье стало грустно при мысли, что два-три десятка красноармейцев погибнет теперь, когда они достигли цели, пронесли свои головы через годы войны. Еще тяжелее было сознавать, что в их числе будут расстреляны и зеленые, которые вчера-позавчера плакали, встречая Красную армию, которые погибнут, не понимая, в чем они провинились.
Жестока логика войны.
Илья подошел к командарму, представился. Тот предложил ему написать рапорт о своей армии и ее прошлом.
Илья сел за стол, на клочке бумаги в двадцати строчках изложил всю историю армии, передал начальнику штаба - и удалился. К вечеру он совсем ослабел. Ад’ютант его сбегал к командарму и тот распорядился дать машину норвежского консула.
Шоссе было освобождено от пленных, от винтовок и шашек, машина летела вихрем - и к ночи доставила совершенно больного Илью в Геленджик, в его штаб.
Там было пусто и мертво. Армии не осталась, донесений не поступало, начальник штаба скучал. Его большой штаб рассыпался, несколько машинисток самоуволились. Вот он - самый слабый момент борьбы.
Как после пира: все заброшено, никому не нужно.
За новой работой.
Борьба не была закончена. В горах стали появляться мелкие отряды белых. Но без проводников там не пройдешь, горной деревушки не минешь, чтобы хоть что-либо поесть. Они забирались в деревушки, а жители там все вооружены были, обезоруживали эти мелкие отряды белых - и расстреливали их.
Чеченская дивизия из-под Кабардинки исчезла. Она могла сбить части Петренко и помочь Шкуро, могла навести панику в Новороссийске, могла, наконец, составить мощное ядро белой партизанской армии.
Отряд в полтораста человек, оставленный Пашетом в Шапсугской, "почистив резервы" "Грома и молнии", навеселе шел в Новороссийск. Нарвался на бивак чеченцев, предложил им сложить оружие, те просили отложить до утра и, когда зеленые, поверив им, расположились спать, чеченцы налетели на них врасплох и разогнали. Несколько дней лазали вокруг эти зеленые, собирая силы и пытаясь все-таки взять чеченцев и не дать им скрыться. Тут на помощь пришел из Геленджика Орлик с восьмым батальоном - и чеченцев обезоружили.
Части Петренко соединились с красными позже всех. Шкуро наседал на него, но подошедшая 30 марта Таманская бригада погнала белых за Туапсе в сочинскую дыру.
В Новороссийске тем временем наскоро переписывали белых, выдавали им справки и распускали их по домам, чтобы они там явились ближайшим властям на учет. Более подозрительных группировали и отправляли в крупные города в лагеря.
Многие совсем не регистрировались, а просто назывались зелеными или красными и покатились назад с отхлынувшей волной войск и беженцев. Весь путь двух лавин, белой и красной, катившихся к морю и возвращавшихся обратно, представлял собой широкие, изрытые, залитые весенними дождями дороги, усеянные трупами лошадей, изредка людей, брошенными повозками, тачанками, двуколками, ящиками снарядов, орудиями, свернутыми в грязь.
Борьба не окончилась. Белые еще имели корни на Дону и Кубани; около 50 000 их перебросилось в спокойный уголок, еще не зараженный красными, в Крым. Но Красная армия распухла от влившихся в ее ряды и еще не переварившихся казаков и офицеров.
Заработали провокаторы, предатели, карьеристы; полезли в учреждения, начали под шумок расхватывать высокие кресла. Скромные герои брались за любую работу, а трусы стали "героями" и драли горло на собраниях: "За что бор-р-ролись. За что кр-р-ровь проливали!" - и в доказательство показывали барохло, в котором они прятались по норам. Хорошо одетые зеленые об’являлись ими примазавшимися белыми, которые только два-три месяца повоевали, когда белые уже будто бы не сопротивлялись. Все новороссийские обыватели об’явили себя подпольниками. Ведь они жили в стане белых. У каждого был знакомый зеленый, которому он когда-либо давал закурить, и которого он не выдавал белым.
Зеленые ходили именинниками, переживали беззаботные дни детства. Не хотелось работать - хотелось отдыхать, праздновать. Так хорошо: весна расцветает, солнце разливает сияние и тепло.
Но жизнь ставила новые задачи, втягивала людей в водоворот работы. В только что созданных учреждениях была беготня. Люди задыхались под бременем обязанностей, за все хватались, путали, противоречили друг другу, спорили, ссорились. Учреждения были похожи на места паломничества, куда приходил каждый поглазеть на работу вновь изобретенной машины, у всех было какое-нибудь дело, каждый осаждал с просьбами.
Началась новая эпоха.
Кубанцы в гостях у Вороновича.
В Сочинском округе продолжали хозяйничать кубанцы и донцы. У них ведь армия, а у Вороновича что: у него в руках постолы его крестолюбивого воинства.
Прибыла в Сочи Кубанская рада, прибыл атаман Букретов, прибыл и Шкуро. Воронович гостей своих холодно встречает: "В моей республике просьба не сорить и окурков не бросать: у меня образцовый порядок и по улицам цветники. Можете убедиться лично". Те сперва не поверили в государственные способности Вороновича, прошлись по улицам Сочи - и в самом деле, образцовая страна: пальмы перья растопырили, лавровые деревья с лакированной листвой консервами пахнут, жирные кактусы стальные листья развернули, гордые кипарисы за заборами выстроились - ну, просто рай земной, на что вам и небесный. И везде дощечки: "Просьба не сорить и окурков не бросать".
И преклонились пред величием Вороновича, и дернули воззвание к непобедимому, крестолюбивому курортному крестьянству: примите в гости - век будем за вас молить. Насчет чего-другого - не беспокойтесь: никаких завоевательных целей не преследуем и даже гарантируем всякую неприкосновенность.
Пока там паны договаривались, ручку друг другу потряхивали, казаки кубанские - народ все простой, некультурный, привыкший к просторам, - рассыпались табором по всему городу и в цветниках распустили коней на попас. Кони диву даются заморским кушаньям: пальмы, как камыш, жесткие; кактусы - колючие, слюнявые; лавровые листья противные. Однако не сдыхать же им в таком раю - и обгрызли пальмы - остались торчать перышки, как у драчливых петухов; обгрызли всю зелень, начали заборы поедом есть.
Обглодали саранчей все побережье от Туапсе до грузинской границы. Казаки же под предводительством своих офицеров принялись искать на пропитание. Сперва начали давить масло из курортниц, - потом в сундуки и закрома их полезли, потом за картошкой в горы отрядами пошли. За неделю все поели - и начался голод.
Хорошо, что хоть войны не было, а то бы получилось то, чем пугал своих зеленых Илья еще с декабря, когда фронт был за Харьковом. Теперь его зеленые косяки коней себе заводили, по распискам Зеленой армии деньги получали, отдыхали, животы за пояс выпускали, чтобы и им свобода была, а здесь одураченные Вороновичем зеленые за хатами прятались, глядя, как казаки баб их щупали, как забирали поросят, коров, вывозили последние запасы.
А кубанское правительство воззвания рассылает, успокаивает: "Правительство стоит на страже и не допустит ни одного случая беззакония".
Начальство военное в Ривьере кутило, собиралось опять на Москву итти, только без Деникина. Шкуро, хоть и бандит, но если ему ведра два воды вылить на голову - протрезвится обязательно и за вождя сойдет.
Потом члены кубанского правительства поехали в Грузию, просить принять в свои об’ятья родственных кубанцев, да Шкуро всю игру испортил. Какой из него дипломат, когда он языком разучился ворочать, а привык разговаривать шашкой да бутылкой. Так он во время попойки в Ривьере возьми - и разговорись, да так горячо, как нормальный. Может, спьяну и язык к нему вернулся. Черноморское, говорит, побережье, севернее Туапсе - заросло диким, колючим хмеречем - не подходит, это - раз; побережье от Туапсе до грузинской границы выглодали - голодно и тесно, это - два; остается благодатный, нетронутый уголок меньшевички грузинской - Сухумский округ. Почему не попытать счастья?
Ну, после такой дерзости, меньшевичка прекратила всякие сношения с членами кубанского правительства. А Деникин из Крыма шишь кубанцам показывает: лопать хотите? - не дам, пока не подчинитесь. Шкуро - с удовольствием. Куда ему теперь? Стекло глотать в ресторанах? Начал англичан просить перевезти его войска в Крым. Англичане обещали и не только погрузить, но и прикрыть погрузку эскадрой.
Но Шкуро снова фокус выкинул: продал за границу общественный запас табака. Воронович по обычаю пустил ноту к англичанам в Батум, но они опять оглохли и его ноты не услышали.
И так просидели весь апрель. Красные тем временем Туапсе заняли, накопили силы для удара и 30 перешли в наступление.
Кубанское правительство, усвоившее, как известно, дурную привычку одним махом целовать и спереди, и сзади, договорилось с красными о сдаче войск и беженцев им, а с англичанами и Деникиным - об отправке войск и беженцев в Крым.
Эскадра начала прикрывать их отступление за Адлер, где должна была производиться погрузка на суда. Стреляли по красным и дредноуты из тяжелых орудий. Но красные все-таки перли, потому что горы снарядами не прошибешь, а шоссе-то идет среди гор. Поэтому погрузиться успела только часть войск и беженцев, главная же масса их осталась и вернулась к родным хатам. А кубанские деятели, никому ненужные, отправились к милой меньшевичке грузинской заливать вином свое горе лютое.
Примечания
1
Слово штаб употребляется в книге в двух значениях: 1) управление во главе боевой части; 2) место (дом, хата, землянка), где работает начальник боевой части.
2
Стр. 242 книги Деникина "Поход на Москву" (изд. "Федерация").