Снова работа: хождение по собраниям, заседаниям, кое-какие встречи. Георгий льнет к Илье, ходит с ним по городу обнявшись; одного не узнают - по другому догадаются. Но ребята все-таки осторожны: в столовые заглядывают лишь в глухих местах, с опаской; через Садовую только прошмыгивают темным вечером. Однажды набрались задора и сходили в театр на Садовой. Так странно было смотреть на здоровенных красивых мужчин, выбрыкивающих на сцене, это в восемнадцатом году. А в общем - понравилось ребятам: весело, отдых; сходили еще раз. Георгий совсем расхрабрился; дошатался, что нарвался на знакомого юнкера. Поздоровались, поговорили. Тот улыбается: "Что же, отвести?" А Георгий смеется: "А раньше: я студент, на лекции хожу". Что он - студент, это знал и юнкер, да какой студент - московский, математик, а здесь трупы режут. Махнул рукой: старая закваска школьная еще не выдохлась: стыдно выдавать.
Тут облавы замучили. Все ищут большевиков, ищут дезертиров; ведут "героическую" борьбу с уголовщиной, которой расплодилось, как блох: сколько богачей сбежалось, сколько капиталов стеклось сюда. Вечерами, ночами на окраинах - стрельба; гоняются друг за другом: военные за шпаной и шпана за военными. Облавы днем, на улицах, останавливают трамваи. И везде спрашивают документы.
Тонкая вещь эти документы. Без конца меняются печати, особенно всевеликого: то голый казак сидит на бочке, то олень бежит и выступает у него правая нога, а потом заменят с левой выступающей ногой. Уследи тут, не нарвись. Подпольники не отстают: пара дней - и печати обновились.
Требуют облавы документы и обыскивают: оружие собирают. Подпольники безоружны: почти ежедневно нарываются на облавы. Остается больше сидеть дома.
Хозяйка гостеприимная, прощупывает ребят: нельзя ли от них поживиться. Чуткая - время без часов определяет. Перезнакомились ребята с барышнями, Анной и Еленой - два студента, две курсистки, четыре новых имени, - как бы не спутать. У Георгия, оказывается, дядя в Италии, у Ильи - бабушка в Полтаве, тоскует по нем. И хозяйка будто верит: ребята денежные. А они проедают деньги, переданные Илье матерью. Пришлось бы им дуэтом насвистывать на содержании в 500 рублей, когда фунт хлеба стоил 80 копеек, когда деньги вылетали на каждом шагу. На базар за продуктами ведь не ходили, перебивались больше на колбасе, сыре да простокваше из магазинов; другой раз на извозчике проносились с молитвой за здравие. Летят деньги, а нужно и в запасе иметь на случай ареста, чтобы откупиться еще на улице. Короче - хозяйке не перепадает особенно; ребята плачутся: времена настали - ни связи, ни проезда - деньги от родных все запаздывают.
Тревога.
В шесть вечера должно было состояться заседание в Нахичевани, на углу, у лавочника: у него удобно собираться, не подозрительно, что люди заходят.
Раньше всех ушел Георгий, напевая казачьи мотивы. За ним - Анна. И, наконец попыхивая папиросой, - Илья. Елены тогда дома не было. Едва прошла Анна от квартиры - шпик увязался. (Квартира-то на неудобном месте, недалеко от контрразведки). Она прибавляет шагу, - и он. Она остановится у ларька, он - к двери дома, будто звонить начинает. Снова побежала - и он по пятам. Остановилась чулок оправить, а сама во все стороны глазами стреляет. Догоняет ее Илья: "Что случилось?" Она ему шопотом: "Уходите: слежка" - и побежала. Он замедлил шаг - мимо пронесся длинный в черном пальто и котиковой шапке. Как коршун. Илья - за ним. Они - на Садовую. Илья остановился: "Увы, не для меня Садовая", - и начал плести петли: то на трамвае, то темным переулком - все проверяет, нет ли за ним слежки. Прошел в Нахичевань. Видит - бежит кто-то навстречу. Анна. Он - к ней: "Что случилось? Было собрание?". - Повис в воздухе вопрос: пронеслась, обругав его: "Не приставайте". А у дома прирос кто-то… звонит… Все тот же шпик.
Пришел Илья на собрание - никого, кроме Сачка.
Говорит, - не состоялось. Анна приходила, плела, что за ней следят. Георгия не было.
Упало настроение Ильи, вернулся к себе. Анны нет. Ждет ее. Развернул книжку. Перечитывает по десятку раз одни и те же строки - ничего не понимает, мысли витают вокруг. Пересилит себя, сосредоточится на чтении, но прошла минута-другая - и растаяла книга. Курит папиросы, одну за другой. Посидит, полежит - нудно.
Пришла Анна, пробежала в свою комнату, сбросила пальто - и в столовую, к хозяйке, ужинать. Оттуда вскоре донесся ее задорный смех. Потом взяла книгу, стихи Каменского, и - к печи, обогреться. Глазами поманила Илью. Пришел. Сел.
Глядят в полыхающую печь, греются. Анна стихи читает. Что-то новое, непонятное, но воображение разыгрывается - и чудится Волга широкая, разудалый Стенька Разин, ватага разбойников - гроза купцов.
Прочитала. Перебрасываются фразами то громко, шутливо, то шопотом. Хозяйка чует своим носом: амурничают, - зорко следит, добродетель блюдет.
- На собрание шла, казалось, - отстал. Пришла, говорю: "Нужно отложить заседание: слежка; мне возвращаться на квартиру нельзя: других впутаю; предупредить Елену, чтобы с дороги не нарвалась"… Смеются, говорят; "Причудилось. Увязался какой-нибудь ловелас, а она - в панику"… Тсс… Тише… Какая же паника: я остановлюсь - и "он" остановится, прячется за дерево или за выступ дома. "Что ж, говорю, я предупредила и ответственность с себя снимаю за последствия". Этот Сачок опять смеется: "Идите, говорит, проспитесь, к утру все пройдет". Вот и пришла. И "он" пришел…
Снова стихи. Сочная, ярко-зеленая молоденькая травка. Огурец свежий, свежий. Птички зачирикали. Подул ветерок, мягкий, ласкающий…
Сидят интимно, рядом, наклонившись к печи.
- И ведь как уцепился. Твердо уверен. Хочет, видно, всю организацию через меня раскрыть… Если передал другим следить за лавочкой, - пропало все, выследят всех. Нужно ожидать полицию сегодня. Они ночью ходят… Если громкий стук, значит - они. Я это по Украине знаю.
Украина усыпала ее голову сединой. Не угодно ли повторить пройденное? Анна пробежала в свою комнату, тщательно перерыла вещи - не осталось ли где предательской записки? Принесла медный жетончик - на память из Советской России прихватила. - Виновато улыбается: "Ребячество". Разворачивает красную навязку с надписью: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь". Недоумевает: "Это не ваша?.. Георгия?.. Ах, да… Вот еще чудак"…
Бросила обе реликвии в печь. Повязка вспыхнула от обиды, жетончик обреченно зарылся в пылающие угли.
Анна вспоминает:
- В одиннадцать принесут газету. Надо не спутать. Но где же Георгий? Был ли он там? Не знаете? Тсс… Тише… Может-быть, и его выследили? У вас как? Благополучно? Вам бы следовало уйти, но если вы не провалены, нужно выдержать характер… Но если придут сегодня…. Вы уходите… Я останусь…
Снова читает, но воображение уже запрыгало. Не читается. Хозяйка что-то утихла. Не легла ли спать?..
- Глубоко дыш-ит… Тсс…
Илье приходит мысль: если придут - надо бежать вместе. Жестами показывает: у него сильные мускулы, ему только зацепиться - куда угодно взберется, и ее вытащит.
Вышел. Изучил двор. Прекрасно. Вернулся. Жестами и словами об’яонил. Решено: бегут вдвоем. Легче стало. Ползает шипящее дыхание хозяйки.
Громкий стук: - "Др! Др! Др! Дрррр!"…
Илья - к двери. Длинный, узкий коридор ведет к ней. Подойдешь - не убежишь, прострелят пулями. Схватил засов - сердце стучит: "Газетчик? Георгий? Полиция?" Открыл - оживленный морозом и движением газетчик. Подал - побежал дальше. Как здесь хорошо, спокойно! Огни, движение, веселый, беззаботный говор. Проносятся с грохотом и звонкой трелью ярко освещенные, как комнаты, трамваи. Где же опасность? Здесь, на людях, не страшно. Неохотно вернулся.
Анна читает газету почти шопотом… Гетман Украины Скоропадский отрекся: сменили немцев на союзников… Прибыла в Новороссийск первая союзная эскадра - новые "дорогие гости". С немцами они расправились, благо в Германии революция разразилась, теперь занялись Россией. Плывут гордыми лебедями пароходы из Англии, а в них - танки, обмундирование английских солдат, орудия, снаряды, папиросы, бритвы, вилки, шоколад… Все для верной им Добровольческой! - пусть двигает на Москву… на Дону пускают слезу. Стыдят, умоляют, имена благодетелей на простыне газеты отмечают - звякают медяки, как в церковную кружку. Мало медикаментов, мало белья, хоть обноски бы давали… Вечер смеха! Балы! Танцы до утра! Пожертвуйте ради Христа… Донская армия отходит по стратегическим… С выражением тоски на лице, Аверченко жует корову из папье-маше. Уверяет, что большевики… Еще что там? Градоначальник Греков (тот самый, который на кулачки вызывал подпольников) категорически заверяет, что он уголовщину в кратчайший срок выведет. Икаева-карателя чего-то хвалит, куда-то всовывает: "Он хоть и не юрист, а дело свое знает". Журит офицеров: "Ах вы, сукины детки, нельзя же так: пьете, как сапожники, в карты режетесь, как шулера. Стыдно, стыдно, господа". Потом насчет трамваев прошелся: "И зачем это люди виснут: никакого удовольствия. Куда приятней прогуляться по воздуху - ни тертый, ни мятый".
Кричит газета: большевики в огненном кольце! А Краснов все плачет о близком своем конце, о яде большевистской заразы…
Прочитана газета. Снова поднимается тревога. Стучит сердце. Молчат.
Разошлись отдохнуть в ожидании. Она у себя прилегла. В пальто. Илья - у себя. Тоже в пальто. Приготовился. Папиросы со стола - в карман. Чтоб не забыть. Курит…
Вдруг что-то страшное разрезало воздух, зашипело, звякнуло… Часы. Двенадцать. Скоро…
Слабый стук. Илья, крадучись, - к Анне, в темную комнату, и топотом:
- Стучит…
- Я не слышу. Это, вероятно, кровать скрипит.
Вернулся. Прилег.
Опять тихий стук. Снова - к Анне:
- Кажется, стук…
- Не слышу… Иногда в ушах стучит. Кровь… Или сердце…
Вернулся. Закурил. Сидит в тупом ожидании.
Громкий стук!.. Др! Др! Др! Дрррр!..
Полиция!.. Метнулись во двор. Пробежали за два флигеля. Илья взобрался на дровник, прилег, протянул ей руки вниз - ухватил. Проклятие! Не предусмотрел! На дровнике - хворост. Она цепляется за него - хворост упирается ей в грудь, сползает. Илья грубо хватает ее подмышки - втащил. Крыша под ногами гнется. Подпрыгнуть, чтобы достать до навеса соседнего двора, нельзя… В западне. Выдали сами себя…
Но Илья может взобраться на верх крыши флигеля по краю ее. Там - шест на крышу соседнего флигеля. Оттуда спустится прямо на навес. Но Анна? Он поднимет грохот - и выдаст ее. Да и стыдно бросать беззащитную.
Сказал ей. Безразлична. Прилегли на покрытую снегом крышу флигеля. Тихо. Морозно.
- Если полиция - будут голоса, стучать сапогами будут, - прошептала Анна.
Звеня копытами проскакала конница. Не окружают ли квартал? Снова тихо…
Наступает реакция. Здоровый организм не выносит долгого угнетенного состояния, пытается восстановить равновесие обратной реакцией, - неудержимо прорывается смех…
- А что если Георгий? - проговорила Анна. - Полиция бы бросилась во двор… Но Георгий… Почему не догадается, не выйдет?
Сели. Тихо хохочут. Закурили.
- Я побегу, узнаю.
Помог ей спуститься. Побежала. Илья курит. Ужасно стыдно.
Томительное ожидание. Шаги… Шарят… Тихий голос…
- Илья… иди домой.
Георгий. Какой стыд! Какая досада! Сполз. Пошел в дом. Как провинившийся мальчуган, которого собираются высечь.
Анна встречает. Серьезна.
- Я пробежала в дом не со двора, а через парадный ход, чтобы узнать не оцеплен ли дом, и за воротами - шпик.
Илья на Георгия набросился:
- Скотина, где тебя носило? Хорошо, что не могли перемахнуть в другой двор, а то глупостей бы сколько натворили. Слежка…
- Я же стучал тихо; стучал, стучал - надоело…
- Где был? Небось, у курсисток, у своей…
- А раньше… Чего перетрусили?
- Говорю - слежка. С минуты на минуту ожидаем ареста. Бежать некуда.
- А парадное на что?
- Попробуй - сейчас же сгребут: сам себя выдашь. А втроем бежать тем более наглядно. Но, может быть, ничего и не будет сегодня. Мало ли у нас тревог бывает - что же мы от своей тени бегать будем?
Одетые, настороже, прилегли вздремнуть. Потом в темноту комнаты набилась возбужденная толпа, громко стала шептаться. Приехали из Советской России две подпольницы, привезли корзины с литературой. С ними и взбалмошный курьер. У него много денег, револьверы. И Елена приехала. Собралась семейка в семеро душ. Близился рассвет. Чуть подождали - и ушли, пара за парой.
В опустевших, тоскливых комнатах остались Илья и Георгий. Они должны сбить с толку шпиков - и скрыться. Им поручено сказать хозяйке, что приезжавшая Мария Петровна (это Елена так величалась по паспорту) сообщила Клавдии Федоровне, что у нее родственница при смерти. Поэтому они сейчас же вдвоем и уехали. Скоро вернутся.
Ребята облегченно уснули: ночь прошла. День их.
Встали поздно. Открыли ставни, протерли заледеневшие окна, всматриваются в прохожих. Вот усатый красномордый, в штатском пальто не по плечу прогуливается. Несколько раз уже прошел мимо. Другой. Тощий, желтый, в пальтишке с поднятым воротником мерзнет, подпрыгивает: тоже не легко кусок хлеба зарабатывает. Ребятам весело: они в тепле. Шутят, напевают. Георгий сбегал в лавочку, принес охотничьей колбасы, белого пышного хлеба, и на-радостях бутылку вина. Пьют, показывают в окно стаканы: "За здоровье ваше, а в брюхо наше". Георгий сообщил, что усатый увязывался за ним, так он ему в лицо напевал:
"Цыпленок жареный, цыпленок вареный,
Цыпленок тоже хочет жить"…
После тревоги.
В три часа дня Илья отправился на Новое поселение. Там он должен был отстаивать перед членами военного отдела, Анной и Еленой, свой план боевой работы.
Пришел. Ждет. Их нет.
Забежал Шмидт. Он как всегда замкнут, спокоен, озабочен. Костюмы у него все меняются: уж если его нащупают - не скрыться ему: многие его знают. Все он пропадает, как молодой месяц в тучах, везде он успевает.
Илья рассказал ему о случившемся накануне, о своих опасениях за Анну и Елену. Шмидт спокойно выслушал и предложил:
- Нужно послать мальчика, вызвать их на это совещание и сообщить им, что сегодня в 6 часов вечера на 21-й линии, в, Нахичевани, - заседание. У ворот будет дежурный.
Подал руку и ушел.
Илья послал мальчика на поиски Анны и Елены и в ожидании ответа засел вместе с хозяином квартиры, худощавым и бледным, писать новые документы, смывать ошибки на старых. Илья уже наловчился: пишет, сам расписывается - и все разные почерки получаются.
Прибежал мальчик. Нигде ничего не добился. Ольга и Мария, прибывшие ночью подпольницы, с утра не видели ни курьера, ни Анны, ни Елены. На новых квартирах их также нет.
Илья снова послал мальчика к Ольге и Марии уже с запиской, в которой в смутных выражениях из осторожности писал, что тревожится за судьбу Анны, Елены и курьера. Те ответили, что они ничем его успокоить не метут.
Посидел, подождал без надежды. Стемнело. Нужно скорей в Нахичевань, предупредить о провале, чтобы всех сразу не накрыли. Условился с товарищем, что тот будет ожидать, а он отправится и, если не вернется через час-два, значит и с ним что-нибудь случилось, и тому нужно будет самому предупредить остальных, кто еще уцелеет.
Вышел Илья, прошел на Таганрогский, свернул в сторону Дона. Дошел до остановки трамвая. Ждет. Закурил. Подходит несколько кубанцев с офицером. Стали по обе стороны.
Двинулся дальше. Прошел мимо своей квартиры, ставшей такой чужой и страшной. Дошел до Сенной. Дождался трамвая. Пропускает толпу в вагон. Вешается на подножку последним, но жилистые руки красномордого хватаются за железные поручни трамвая, и Илья у него почти в об’ятиях… Трамвай покатил - и красномордый сорвался.
От’ехав немного, Илья соскочил с трамвая, покружил темными улицами и вынырнул на Старопочтовой у Нового базара.
Посидел у трамвайной остановки.
Кто-то прошел мимо - и круто обернул через дорогу к ларькам. Скрылся в тени.
Неподалеку два экипажа: впереди - новенький, блестящий, лакированный, позади - старый. Илья сел на старый.
Поехал не по Садовой, где светло и весело и безопасно, а смежной, темной улицей, Никольской.
Сзади, на расстоянии следует лакированный экипаж.
В Нахичевани высадился на 9-й линии. Рассчитался. Пошел дальше. Впереди - стрельба гулко раздается.
Улицей ниже - лакированный экипаж стоит.
Выстрелы все громче, как из пушек. Все тревожней лают собаки, будто стаей окружили кого-то, загрызают.
21-я линия. Илья свернул вниз, к Дону. Идет по средине улицы. Где-то совсем близко грохот выстрелов - людей убивают.
Ватага военных с револьверами в руках выбежала из-за угла - и ринулась к нему. Он идет навстречу. Попыхивает папиросой. Руки - в карманах.
Ватага метнулась за угол. Несколько породистых белогвардейцев подбежало к нему.
- Руки вверх! Вы - куда?
Предупредительно поднял руки. В зубах - папироса. Удивлен:
- Я?..
Они попытались обыскать его.
- Не беспокойтесь: ничего нет.
Пронизали лицо насквозь - и понеслись за угол, догонять ватагу.
Прошел шагов двадцать. В фонаре светится номер того дома, где должно быть собрание. Товарища на посту, у ворот, - нет. Около ворот - лавочка.
Вошел в нее. За столом, нагло развалившись, сидят пьяные стражники. Громко разговаривают. Купил папирос. Вышел.
Снова колесит, но менее осторожно. Спешит.
Вернулся к товарищу - темно в флигеле. На двери - большой замок.
Вышел на темную улицу. Метнулся в сторону - и, круто свернув, пошел в обратную сторону.
Постучал. Ему открыла курсистка. Пропустила в дом. Грузно опустился на стул. Она выжидающе вопросительно смотрит нет. Около ворот - лавочка.
- Что случилось?
- Провалы. Где Мария и Ольга?
- Не знаю. Кажется, ушли на собрание.
- И они погибли. Я был там. Едва сам не попался. Георгия не было?.. Целый день не видал его. Хорошо, если он у курсисток, но может притти и на квартиру; его нужно бы предупредить, а я не могу туда показаться.
Рассказывает, курит, курит без конце. Итти некуда. И оставаться нельзя: она - просто знакомая девушка.
Собрала ему холодный ужин. Предупреждает, что на верхнем этаже шпик живет.
Громкий стук в дверь. Курсистка пошла отворять…
Вошли веселые, разрумянившиеся на морозе, Мария и Ольга. Обе солидные, шикарно одетые, говорят трубным контр-альто. Ольга - брюнетка с ухарскими манерами; она московская работница.
- Вы чего тут сидите?
- Как чего? Разве вы ничего не знаете? - и начал рассказывать о своих злоключениях.
Они спокойны. Мария удивлена:
- Мы пересидели стрельбу - и ушли. Там все были: и Анна, и Елена, и Георгий, и ваш товарищ.
Илья чувствует себя в дураках. Стыдно. Мария продолжает:
- А не за курьером ли гонялись? Он под стрельбу ушел. С ним вечно что-либо случится. Днем от кого-то удирал по дворам.
Илья остался ночевать.
На следующее утро пошел на новую квартиру Анны и Елены. Поселились они у рабочего на окраине. Держались перед ним открыто, отдыхали после прежней квартиры, где хозяйка по воздуху чуяла их настроение и вездесущий ее нос всегда был настороже.