Теперь в Москве начиналась новая жизнь. Какая, еще точно никто сказать не мог, но всем было ясно, что та тихая, спокойная жизнь, которой они жили еще вчера, навсегда ушла в прошлое и больше не повторится. Вводились новые порядки - ужасающие своей дикостью. Их невозможно было сразу осмыслить. Шаляпин пытался подбадривать Иолу Игнатьевну, хотя он и сам находился в неменьшей растерянности: "…При современном положении приходится претерпеть многое, ибо выхода найти или трудно, или же совсем невозможно…"
С первых же дней советской власти Шаляпина неотступно преследовала мысль об отъезде за границу. Он получил телеграмму от Р. Гюнзбурга с предложением петь в Монте-Карло (что он и надеялся осуществить), но прежде хотел отправить Иолу Игнатьевну с детьми в Италию. В конце 1917 года Шаляпин прислал Иоле Игнатьевне из Кронштадта записку с просьбой прислать его фотографии и летние костюмы. В конце он написал по-итальянски: "Об отъезде за границу я тебе еще напишу".
Видимо, в тот момент Шаляпин надеялся на скорое избавление, но неожиданно ситуация изменилась. С началом гражданской войны всякую мысль об отъезде из России пришлось оставить. Надо было приспосабливаться к обстоятельствам, которые день ото дня становились все более ужасными.
К счастью для Шаляпина, новая власть благоволила к нему. Как друг Горького и человек, пожертвовавший немало средств на поддержание социал-демократического движения в России, теперь он был обласкан большевиками, приближен к хозяевам новой жизни. В каком-то смысле это могло облегчить ему существование, хотя в то же время Шаляпин не был свободен от тех унижений, которым подвергалась в России интеллигенция.
Наступило страшное время, когда стерлась грань между правдой и ложью, ненормальное стало нормальным, ужасное - обыденным. Но еще страшнее было наблюдать за тем, с какой фантастической быстротой начали меняться люди в их стремлении приспособиться к этому всеобщему безумию.
Едва установилась новая власть, как на Новинский бульвар стали являться с обысками революционные солдаты. Прийти могли в любое время суток, и эти обыски по сути своей больше напоминали грабежи. Унесли - конфисковали! - сундук с кубками и подношениями Шаляпину, полученными им во время бенефисов, постельное белье, бутылки шампанского, коллекцию старинного оружия Шаляпина, которую тот обнаружил однажды в соседнем дворе, гниющую под дождем и под снегом. А подойти к ней было нельзя! В Москве шла кампания по сдаче оружия.
Теперь в переписку Шаляпина и Иолы Игнатьевны входил новый, ареальный, мотив их существования, приметы новой жизни. "Что значит, скажи мне, реквизация квартиры? - спрашивал жену Шаляпин. - Платят за это или нет? Неужели поселят в нашу квартиру кого-нибудь? Если это так, то лучше, может быть, отдать свободные комнаты кому-нибудь из знакомых (то есть из своих), это все-таки будет лучше…"
Они еще никак не могли понять, что больше им ничего не принадлежит. Ничто теперь не имело ценности. Сама человеческая жизнь ценилась не больше копейки.
С первых же дней советской власти материальные условия жизни в России начали ухудшаться с катастрофической быстротой. С наступлением зимы перестало хватать дров и продовольствия. Москве начинал грозить голод. В тот момент единственной для них надеждой на спасение было уехать на юг России, где дела с продовольствием обстояли намного лучше, поэтому решительная Иола Игнатьевна, не дожидаясь кризиса, забрала детей и отправилась с ними в Ялту.
Поначалу Шаляпин был рад их отъезду. В Крыму казалось более спокойно, чем в Москве. Однако вскоре газеты сообщили о бомбардировке Ялты, и Шаляпин пришел в ужас. Там были его дети, а он ничем не мог им помочь! Больше всего его угнетало это унизительное чувство беспомощности. Он даже не мог послать своей семье денег, так как Петроград был полностью отрезан от остальной России.
В эти месяцы тяжелых испытаний все заботы снова целиком легли на хрупкие плечи Иолы Игнатьевны. Эта маленькая отважная женщина должна была еще раз продемонстрировать никогда не изменявшее ей чувство ответственности, необыкновенное мужество, собранность, силу воли, чтобы защитить своих детей от надвигающейся опасности, уберечь их от вполне возможной тогда гибели.
В январе 1918 года война пришла и в Ялту. Начались бои. О том, что происходило с ними в то время, мы можем узнать благодаря кратким записям, которые оставила в своем дневнике восемнадцатилетняя Ирина:
"Ну вот, и здесь началось - стреляют. Наступление большевиков против татар. Наши боятся, а мне все равно, я как-то вся окаменела, ничего не соображаю, ничего не чувствую, живу "машинально"".
Все мысли Ирины занимала в тот момент переживаемая ею несчастная любовь. Ее собственные страдания казались ей огромными и заслоняли все происходящее вокруг. Со всем максимализмом молодости она была погружена в свою внутреннюю жизнь, а тем временем рядом с ней совершалась история.
"Целую неделю трещали пулеметы, палили с моря пушки, - записывает Ирина. - Я часто выходила на улицу, проходила по набережной. Почему меня не убили? Жаль!"
Вскоре жители Ялты были напуганы декретом большевиков о том, что если в течение сорока восьми часов с Ялты и ее окрестностей не будет собрано двадцать миллионов рублей контрибуции, то город снова подвергнется обстрелу.
Утром Ирина пришла на набережную: "У всех встревоженные, перепуганные лица, все чего-то ищут, куда-то спешат. Меня останавливает прилично одетый господин и подавленным голосом говорит: "20 000 000 - что же это такое? Ведь мы погибли?!" А я смеюсь, смеюсь ему прямо в лицо, холодная и покойная. Он как-то тупо смотрит на меня и бросает: "Ненормальная"".
В этой ситуации необходимо было срочно уезжать из города. Но из-за проклятой контрибуции из Ялты никого не выпускали. И здесь неожиданно помогло имя Шаляпина. Оказалось, крымские большевики относились к нему с уважением. Летом 1917 года - еще до октябрьского переворота! - Шаляпин на Приморском бульваре в Севастополе принял участие в грандиозном благотворительном концерте для матросов, солдат и рабочих. Среди прочего Шаляпин спел тогда и свою недавно сочиненную "Песню революции". Окруженный солдатами и матросами Шаляпин появился перед рабочей публикой в матросской рубахе, с красным знаменем в руках. Его восторженно приняли, и вот теперь в Ялте имя Шаляпина оказало магическое воздействие. Его семье позволили уехать и, может быть, тем самым спасли им жизнь.
"Пока спокойно, не стреляют, - записывала в дневнике Ирина перед отъездом. - Везде матросы, большевики, красногвардейцы… Прощай, море, прощай, Мисхор, прощай, светлая, чудная сказка моей жизни!"
Дети еще жили сказочными воспоминаниями прошлого, а Шаляпин в Петрограде не находил себе места и писал - почти в неизвестность - Иоле Игнатьевне: "Сейчас молю Бога, чтобы вы приехали в Москву благополучно… Бедные мои детишки, чего они только не натерпелись…" О себе он сообщал: "Здесь в Питере я живу пока что благополучно. Мне пока никто не угрожает, и, если не считать разных секвестров и налогов, то все пока слава Богу".
Со своей стороны Шаляпин делал все возможное, чтобы спасти свою семью от окончательного разорения. Он выхлопотал у Луначарского "охранную грамоту" на часть золотых вещей, которые у него еще не успели конфисковать, а также разрешение для Иолы Игнатьевны получить ее драгоценности, хранившиеся в банке. Эту бумагу Шаляпин послал ей с Мамонтом Дальским. Иола Игнатьевна и дети благополучно, хотя и не без приключений, вернулись в Москву.
В это время - март 1918 года - уже можно было понять, с какой разрушительной силой воздействовали эти ненормальные условия новой жизни на души людей. В них поселился страх, люди перестали доверять друг другу. Между ними пролегла ледяная стена молчания.
Посылая письмо с Мамонтом Дальским, давним своим знакомцем и другом, Шаляпин предупреждал Иолу Игнатьевну: "С Дальским о политике не говорите (это ненужно), примите его любезно и окажите ему внимание".
Теперь Шаляпин старался не доверять никому. Пройдет совсем немного времени, и он напишет Иоле Игнатьевне: "Прошу тебя и вас всех вообще быть крайне осторожными и ничего не говорить о политике даже с нашими друзьями и знакомыми. Потому что вообще ничего не известно, что у кого в душе".
В это время связь между Шаляпиным и его семьей была почти прервана. Телефон использовался только на военные нужды, и обывателю было к нему не подступиться. Письма и записки передавались с оказией. Почта не работала. "Сейчас в России никто ничего не хочет делать", - сокрушался Шаляпин.
Он кратко сообщал о себе: "Здоров. Много очень работаю". Пытался казаться спокойным, хотя чувствовалось, что "новые порядки" уже начали раздражать его: "С каждым днем жизнь становится труднее и труднее. Частная торговля запрещена, и, вероятно, скоро придется ходить в общественные столовые". Но, кажется, такая перспектива его устраивала мало…
Вновь и вновь он возвращается к мысли об отъезде. Он надеется, что по окончании гражданской войны они все уедут отсюда и будут жить спокойно. Несмотря на свои социал-демократические взгляды и близость к революционерам, Шаляпин ничего так не ценил, как обыкновенную достойную человеческую жизнь, и проститься с ней навсегда ради каких бы то ни было высоких целей и идеалов было для него немыслимо. "…A пока мужайся и не отчаивайся, - успокаивал он Иолу Игнатьевну. - Нужно еще потерпеть". И они терпели…
В апреле 1918 года Шаляпин сообщил Иоле Игнатьевне, что он вернулся в Мариинский театр, откуда его изгнали в самом начале революции за его независимую позицию. Некоторое время Шаляпин с успехом выступал в Народном доме в Петрограде, но без него дела в Мариинском театре пошли настолько плохо, что дирекции пришлось смирить свою гордость и пойти к нему на поклон. Шаляпина приглашали в театр не только как артиста, но и как "духовного руководителя художественной частью". Ему также предложили возглавить Большой театр в Москве, но Шаляпин отказался, боясь "всяких московских пройдох и тамошних интриг". Москва по-прежнему оставалась для него вражеским городом.
Жизнь в Москве между тем действительно становилась все тяжелее. Из Петрограда Шаляпин советовал Иоле Игнатьевне крепиться и беречь свое здоровье, но и сам он начинал серьезно задумываться о будущем. Деньги стремительно обесценивались, и Шаляпин боялся, что вскоре он будет не в состоянии прокормить своих детей. Пока же он мог посылать им часть продуктов, заработанных в качестве гонораров за выступления. Времена изменились: теперь ему платили мешками с крупой или мукой, буханками хлеба или маслом - и он радовался этому!
Но продуктов все же катастрофически не хватало. Началась ""эпоха бесконечных голодных очередей", "хвостов" перед пустыми "продовольственными распределителями", эпическая эра гнилой промерзшей падали, заплесневелых хлебных корок и несъедобных суррогатов" (Ю. Анненков). Иола Игнатьевна должна была проявлять чудеса изобретательности, чтобы спасти детей от голодной смерти. Не менее страшным врагом был и холод. Дров не было. Топили всем, что попадалось под руку - разбирали заборы, школьные парты, мебель, жгли книжные полки и книги, "книги без конца и без меры". "Это был праздник всесожжения. Разбирали и жгли деревянные дома. Большие дома пожирали маленькие. В рядах улиц появились глубокие бреши. Как выбитые зубы, торчали отдельные здания. Появились искусственные развалины…" - вспоминал живший в Петрограде В. Шкловский, но эта картина была не менее характерна и для Москвы. Зимы 1918 и 1919 годов выдались на редкость суровыми. Полуголодные люди сидели в своих холодных, не отапливаемых домах при свете свечей (электричество не работало) и боялись выйти на улицу, где их ожидали грабежи или обыски вооруженных солдат…
В Петрограде Шаляпин просыпался посреди ночи. Ему снился запах только что испеченного хлеба… "Мертвая, глухая тишина, - вспоминал он в книге "Маска и душа". - Вглядываюсь через окно в темноту ночи. На проволоках телеграфа густо повис снег… Блокада!.."
Но несмотря на голод, холод и нищету, именно в эти тяжелые годы неожиданно с особой силой и яркостью раскрылись удивительные стороны шаляпинской души. Именно в это время, когда всем в глаза смотрела смерть, когда не существовало больше никаких условностей и люди значили только то, что значили, - "Кто же тогда в России стыдился дырявых сапог?" - напишет впоследствии этот всемирно известный артист, - Шаляпин показал себя чутким, добрым, отзывчивым человеком. Его отношение к своей семье, оказавшейся отрезанной от него в другом городе, поражало какой-то особенной трогательностью, удивительной внимательностью и заботой.
Ко всем ужасам происходящего Шаляпин относился стоически. Единственное, что его по-настоящему беспокоило, так это дети. Он боялся, что они не получат нужного образования, и просил Иолу Игнатьевну приложить все силы к тому, чтобы дети учились. Но разве нужно было просить об этом Иолу Игнатьевну? Она и так делала все возможное (а часто и невозможное), чтобы поставить детей на ноги.
Между тем большевики на фронте терпели поражения. Можно было надеяться, что вскоре их власть падет. Но пока в Москве и Петрограде они продолжали обрушивать на головы людей всевозможные репрессии.
В сентябре 1918 года под впечатлением недавно пережитого Шаляпин пишет Иоле Игнатьевне: "Дней пять тому назад в четыре часа утра у меня был произведен обыск в моей квартире по ордеру местного районного совдепа. Конечно, у меня ничего не нашли, потому что ничего и не было, но взяли у меня двенадцать бутылок вина, старые игральные карты и револьвер, несмотря на то что я имею на него разрешение (оказывается, недействительное). По этому и по поводу других всяких обстоятельств приходится все время хлопотать, ходить по разным учреждениям и проводить там немалое время. Вот и сейчас я сижу и сдаю свой дом комиссару - дом мой конфискуется, кажется, так же как и твой московский, - мне предложено было заплатить 18 000 рублей, которые я не заплатил, потому что откуда же их взять, все же отняли. Конечно, это все меня мало беспокоит, ведь я жил и без домов, но что меня угнетает, так это шатанье по разным совдепам с разными заявлениями и всякими хлопотами - я этого терпеть не могу…"
Теперь Шаляпину действительно приходилось проводить немало времени в приемных разного рода советских учреждений. Зная, что у него есть друзья в новой власти, многие обращались к нему с просьбами, которые в основном сводились к одному - помочь освободить арестованных, по большей части ни в чем не виновных людей. Среди тех, кто нуждался теперь в заступничестве Шаляпина, оказался и его бывший начальник - управляющий Императорскими театрами В. А. Теляковский, которому Шаляпин помог выйти из тюрьмы.
С некоторыми просьбами помочь заключенным Шаляпин обращался и к Иоле Игнатьевне. Так в 1919 году в одном из писем он сообщил ей, что в Москву в качестве заложника был переведен некий Максим Леопольдович Нейшеллер, швейцарский подданный и очень богатый человек, и просил Иолу Игнатьевну помочь ему, если тот к ней обратится (в Петрограде Шаляпин дал ему свой московский адрес). "Постарайся разузнать у кого-нибудь, где посадили привезенных из Питера заложников, - просил он, - и, если найдешь время и способ, спроси его сама, в чем он нуждается (хотя это последнее и не обязательно)".
Последняя фраза указывала на то, что Шаляпин боялся за Иолу Игнатьевну. Выполнять такие просьбы было небезопасно. Но сама Иола Игнатьевна не ведала страха. Она тут же ответила Шаляпину, что сделает все возможное, чтобы помочь "несчастному синьору". Помочь человеку в беде - для Иолы Игнатьевны это было делом чести.
Однако несмотря на все более очевидные горькие картины "новой счастливой жизни", Шаляпин, видимо, не до конца разуверился в том, что эти трудности временные и что по-настоящему счастливая жизнь с приходом большевиков когда-нибудь все же наступит. "Вообще жизнь очень тяжелая, - писал он Иоле Игнатьевне неделю спустя на обороте того же письма, в котором описал ей происшедший у него обыск, - но я не унываю и в сущности не обвиняю никого. Революция - революция и есть! Конечно, есть масса невежества, но идеи мне кажутся светлыми и прекрасными, и если их будут со временем осуществлять хорошим, здоровым способом, то можно думать, что все человечество заживет когда-нибудь действительно прекрасной жизнью. Дай Бог! При всех нелепостях, которые сейчас творятся, я все-таки отдаю должное большевикам. У них есть какая-то живая сила и масса энергии. Если бы массы были более облагорожены, то дело пошло бы, конечно, и лучше, и целесообразнее. Беда, что интеллигентное правительство задавило совсем душу народа, и теперь, конечно, пожинается то, что посеяно за столько сотен лет".
Но как ни прекрасны были эти надежды на будущее, пока их окружали только дикость и варварство. И Шаляпин не меньше, чем другие, становился жертвой случайностей, вынужден был бояться за собственную жизнь и будущее своих детей. В 1918 году дом на Новинском бульваре был национализирован. Как Шаляпин ни пытался, ему не удалось оградить Иолу Игнатьевну от уплотнения. И она - девочка из бедной семьи, начавшая трудиться с тринадцати лет, - была причислена к разряду "тунеядцев" и "народных кровопийц", против которых советское правительство боролось всеми возможными способами.
Дом на Новинском бульваре заселили новыми жильцами. Теперь это была коммунальная квартира ("прекрасное" изобретение советской власти!), и по дому, купленному и отреставрированному Иолой Игнатьевной, расхаживали случайные люди - городская беднота с окраин, - которые чувствовали себя здесь хозяевами.
Приезжая в Москву, Шаляпин останавливался в маленькой комнатке на антресолях ("Моя последняя комната в Москве", - как будет потом говорить он), в которой помещался диван, книжный шкаф, столик и кресло - единственное, что оставила ему в собственном доме гуманная советская власть. Огромный Шаляпин ютился в маленькой голубятне под крышей. В ненастные дни поздней осени было слышно, как по крыше барабанит дождь. По ночам Шаляпин просыпался в своем национализированном доме в холодном поту. Ему снились кошмары. "За мной пришли!" - не успевая отличить сон от яви, кричал он. Но и то правда: прийти могли за кем угодно, в любую минуту. Тысячи людей - ни в чем не повинных! - исчезали среди бела дня, гибли без суда и следствия.
И все же, несмотря на эти чудовищные преступления, жизнь продолжалась. Не все отчаялись, некоторые пытались сохранить стойкость и силу духа вопреки тому, что происходило вокруг. Несмотря на ужасы быта и действительности, в России шла напряженная интеллектуальная жизнь, в которую была полностью включена и шаляпинская семья.
Одним из самых ярких событий в их жизни стало рождение в 1918 году в доме на Новинском бульваре театральной студии имени Шаляпина, начало которой положило увлечение театром старших девочек Ирины и Лидии.