Тренер поднял в галоп с места. Гулко и далеко прозвучали копыта. Все лошади разом вскинули головы и настроили уши, следя с заметным волнением за своим собратом.
Многие, даже опытные конники, кричат в решительную минуту. Кричат на финише, покрикивают перед прыжком, улюлюкают, прежде чем выкинуть какой-нибудь сложный трюк; они не только понукают криком лошадь, но главным образом подбадривают себя. Наш тренер делал все молча, как и подобает классному профессионалу, который уже не способен в чем-либо недооценивать или переоценивать себя, а просто, что может, то может – и все.
Тренер пустил лошадь махом. Точно поймал он момент, когда от малейшего натяжения строп передние ноги, разом поднявшиеся в скачке, схлестнулись и – столб пыли, копыта, взбрыкнувшие к небу, – а сам он уже вставал, отряхивая землю и траву с плеча и колена, как бы торопясь освободиться от всякой лишней соринки в механизме своего безупречного уменья. Мальчишки ловили его ошалевшую лошадь. Гримерши ахали. "Каторжники", гремя кандалами, гудели, поражаясь, что бывает работа помозолистее, чем у них. От режиссера и оператора не последовало ни слова, ни вздоха, что, должно быть, означало их полное удовлетворение, ибо бородач опять полез в яму: снимать "смерть лошади".
Не так-то легко заставить лошадь принять микстуру или пилюли. Она знает простой и добротный вкус травы, сена, зерна, она возьмет хлеб и сахар, но даже масленого пирога лошадь есть не станет. А тут лекарство! Она не будет пить воду, если почует чужой привкус. Засунуть ей порошки под язык, она их вытолкнет. И решено было снотворное впрыснуть.
После укола оператор был наготове. И едва только под действием инъекции лошадь начала вянуть и оседать на землю, борода приник к своему окуляру.
Морда животного вскинулась, оскалилась и замерла. Хотя все знали, что это всего лишь сон, но оттого, видимо, что лошадь не сознавала этого и "умирала" самым для себя реальным образом, нас всех коробили конвульсии огромного тела.
– Товарищи, что же происходит? – раздалось вдруг из ямы. – Товарищи! Ведь это конь! Это… как его… же-ре-бец! Что делать, товарищи?
– Не жеребец, а мерин, – поправил его Николай, подготовивший бутафорскую "смерть".
– Что значит мерин, когда у меня самого глаза есть? – указывал бородач трагическим жестом на то, что представлялось ему бесспорным доказательством справедливости его слов.
– Не жеребец, а когда-то был жеребцом,
– Мне все равно, – не уступал оператор, – жеребец или мерин. Я знаю одно, что по сценарию – кобыла! Понимаете? Зорька!
– Нас же не предупредили. И подумаешь, важность – жеребец! А вы сделайте его на экране кобылой. В кино ведь все так.
– Хорошо, хорошо, – простонал бородатый оператор, – я сниму другой план!
И словно дьявол, попавший под крестное знамение, он скрылся в своей преисподней.
Удача наездника Флеминга
"На Центральном Московском ипподроме выступают зарубежные гости".
"СССР – сегодня"
Вильям Флеминг на Апиксе-Гановере выиграл в Москве Приз Мира. И приз, который привлек немало классных зарубежных участников, и выступление у нас заокеанского резвача – это вехи в нашем рысистом деле, поэтому наспех и вкратце не буду рассказывать об этом событии, в которое был вовлечен. Скажу лишь, что участь классного Апикса, оставшеегося по бартерному обмену у нас, оказалась не менее горестна и символична, чем судьба Крепыша в руках американцев А пока постараюсь осветить лишь один эпизод – тут сказались чувства конника.
Большой бег должен был состояться, как всегда у нас, в воскресенье, а после последней резвой, которую Флеминг сделал Апиксу утром в четверг, мы с ним во второй половине дня, едва только закончилась уборка, отправились в Музей коневодства.
Американец, разумеется, оценил две прекрасные парные конные статуи у входа в музей, но возле них мы не задерживались. Когда же вошли мы в здание, я, показывая гостю дорогу, был немного впереди, а затем обернулся, чтобы его пропустить. Но Флеминга за мной… не оказалось. Куда же он исчез?
Наездник так и стоял у входа. Почему? Там на стене висели фотографии. Это были даже не фотографии, а вырезки из старых конных журналов, наклеенные на стенд. "Пойдемте, – тороплю американца, чтобы он не принял эти картинки за музейную экспозицию. – Вы еще не такие изображения увидите". И в самом деле, ведь всем известно, что за иппическая живопись у нас в этом музее выставлена. Однако Флеминг, словно он и не слышал меня, продолжал стоять, уставившись на одну из вырезок. "Пойдемте же", – повторяю. Тут Флеминг повернулся ко мне. Его глаза, мне показалось, стали шире, как если бы он какое-то снадобье принял.
"Отец", – выговорил наездник.
Вернулся я к входу, туда, где он застыл, читаю под вырезкой (с оторванным углом): "Рекордист Дэн-Пэтч в работе Вайка Флеминга". А у меня над ухом:
"Старый Вайк – так его все называли".
Спустя два дня на третий Апикс в руках Билла Флеминга в трех гитах показал лучшее время. Вечером был банкет, наездника-победителя попросили сказать слово. Флеминг поднялся с бокалом из-за стола и произнес:
"У вас я увидел своего отца".
Удачное начало, думаю, и готовлюсь переводить дальше. Молчание. Поворачиваюсь к Флемингу. Он повторяет:
"Отца увидел".
Взглянул на меня. В глазах у него: "Разве непонятно?". И почти выкрикнул:
"Приехал в Москву и увидел отца".
И больше – ни слова.
Миледи Шенандо
"Между людьми есть равенство, а различает их достоинство".
Оуэн Вистер "Виргинец".
"В наших краях есть русские лошади", – услышал я в штате Виргиния. Означало это не обязательно русские, но из России, а тогда – ещё из Советского Союза. Поехали и – верно: туркменские ахалтекинцы, купленные на Международном Аукционе в Москве, на Первом Московском конзаводе. С тех пор, почти двадцать лет, я постоянно бывал у Марго и Филиппа, в долине реки Шенандо на ферме, которая называлась "Шенандо", а конзавод ими созданный супруги назвали "Ахалтеке". Как проророчат злые сатирики, "таких людей больше нет, а скоро совсем не будет". На ферме "Ахалтеке" в долине Шенандо все делается по Писанию: "да" так "да", а "нет" – "нет", сказано – сделано, сама надежность. Редкость и в Америке.
Марго выросла в состоятельной семье, отец её входил в руководство компьютерной корпорацией АЙБИЭМ, а Фил – отслуживший военный летчик, совладелец бумажной фабрики, образцовый американец, "только самому себе обязанный всем". У Марго верховая езда – увлечение наследственное в трех поколениях. Фил осваивал конное дело, как и всё в своей жизни, начиная с нуля. Самолет у него тоже есть, и мы с ним летали, но в седле я его уже не видел: ездить он бросил после того, как пал его Сенетир. Однако изо дня в день я имел возможность убедиться, каким знающим зоотехником "сделал себя" отставной пилот.
С Марго мы ездили конь-о-конь. Напоминала она нашу чемпионку Татьяну Львовну Куликовскую – некрупная, немногословная, собранно-сосредоточенная. Опыт меня научил: истинные конники, входя в конюшню и находясь возле лошадей, не делают лишних движений. Марго, ступая по конюшенному корридору и вроде бы даже не поднимая глаз, видела каждую лошадь и замечала любую мелочь. Такова была Куликовская, такими были беговые наездники, жокеи – классные конники. Класс сказывался в их слитности с лошадью, прежде всего – в сознании. Марго говорила: "Собак я тоже знаю". "Тоже" означало, что о собаках думает всё же не постоянно.
Марго меня спрашивала: "А на поездах кормят?" В Шенандо я приезжал на электричке, а Марго не пользовалась услугами железнодорожного транспорта с тех пор, как исчезли движущиеся апартаменты со всеми удобствами – пассажирские пульмановские вагоны. В пору своего детства со старшими путешествовала она по железной дороге от берега до берега, через всю страну. В те времена всадницы носили амазонки и ездили на дамском седле. Так ездила её бабка, госпожа Стивенс: прибывала на Дикий Запад в комфортабельном купе, садилась в седло и (как говорится в её биографии) "совершала головокружительные поездки по скалистым горам". Мать Марго стала ездить парфорсные охоты… "Пар форс", значит, на силу, и смелость для такой охоты, само собой, нужна, На парфорской охоте чуть было не убился насмерть Уильям Фолкнер. Дочь его Джил, в виде особого одолжения, предлагала мне ехать с ней за компанию, но, к счастью, не нашлось красного редингота соответствующего размера, и труса играть, от лестного предложения отказываясь, мне не пришлось. Редингот, то есть сюртук для верховой езды, должен быть красным, чтобы видеть его издалека. Скачут сквозь лесную чащобу и по лугам, преодолевая что называется естественные препятствия. Собаки тем временем гонят зверя. У нас – волка, как у Толстого. На Западе, начиная с Англии – лису, почему та же охота называется "фокс-хантинг" – за лисой. Лису теперь отменили, но дистанция не стала менее опасной. Не знаю, ездила ли Марго в самом деле за лисой, но семейной традиции она придерживалась с молодости и до преклонных лет. Разве что уже не садилась в поезд и не носила амазонки.
У Кейсов была не только конюшня, но и библиотека книг о лошадях. Мне разрешалось шарить по полкам. Хотите верьте, хотите нет, нашел у них переведенную на английский язык свою повесть "Железный посыл". Правда, Кейсы подвергли меня критике, найдя там об ахалтекинцах очень мало, чтобы не сказать, почти ничего, но ведь повесть – не учебник. А Фил Кейс, пилот с инженерным образованием, стремился выучиться всему касательно лошадей, особенно той породы, на разведение которой он с женой решили потратить свои средства и силы.
Когда между нами установилось доверие, Марго уже не с полки, а из ящичка достала хранившуюся в футляре потрепанную книжицу. Это и была её семейная история. Стал я листать книжку и словно узнал Марго заново, хотя к тому времени были мы знакомы уже несколько лет. В её летописи как друг семьи числился Оуэн Вистер!
У нас книг Вистера не знают, но хорошо знают литературный жанр, им основанный и ставший также жанром кино, – вестерн. А заразили его лошадьми предки Марго. До знакомства с госпожой Стивенс, бабкой Марго, Вистер если и сидел, то не в седле, а за фортепьяно: по образованию был музыкант. По настойчивому совету Стивенсов отправился поправлять слабое здоровье на Запад, там Стивенсы посадили его верхом, и кончилось дело созданием романа "Виргинец", с которого начался вестерн.
Хотя Вистер виргинцем не был, зато взял правильный тон, создал стиль, и его роман, ровесник двадцатого века, имел огромный успех. Со страниц романа сошла фигура в широкополой шляпе, остроносых сапогах, в джинсах и при оружии. Выдержки из "Виргинца" приводятся у американцев в словарях крылатых слов. По роману было сделано три фильма, началось производство картин, с которыми мое поколение знакомилось, начиная с "Великолепной семерки". "Виргинец" переиздается до сих пор, сделан по роману и телесериал, не говоря уже о бесчисленных подражаниях, как на экране, так и в книгах того же популярнейшего жанра. Главный персонаж в романе, ставший символом Америки, имени не имеет, он так и называется виргинец, это ковбой, как положено, человек дела, а не слов, это он различает людей по склонности придерживаться принципа поголовного равенства или же индивидуального достоинства, и он же читает "Отцы и дети". Ему нравится Базаров и на вопрос, почему, ковбой отвечает: "Широта в нем есть, широта!" Понятно, это мнение самого автора, одного из тех американских консерваторов, что впали в литературную русофилию, очарованные органическим квиетизмом, приятием жизни, наших писателей. Запад, в отличие от нас, читал Тургенева, Толстого и Достоевского наоборот. Для нас это срывание всех и всяческих масок, зеркало революции, а для них – корни и почва, Святая Матушка Русь, мир, а не война. Словом, "философия застоя", как судила (справедливо) у нас демократическая критика. Западу, где одна революция следовала за другой, это и нравилось. "Все в табе, все в любве", как говорил мужик Толстому, "против рожна не попрешь", "где сядешь, там и слезешь", "каков в колыбельку, таков и в могилку", "Бог правду видит, да не скоро скажет", "не судите да не судимы будете". Короче, "нет в мире виноватых", как говорит Шекспир в переводе Дружинина при подсказке Тургенева. Перевод лучше подлинника, не даром же Толстой, с Шекспиром разошедшийся, взял эту строку для одного из последних своих сочинений.
Круг знакомых Вистера составляли Марк Твен, Эрнест Хемингуэй и Теодор Рузвельт. После того как Стивенсы сделали Вистера всадником, а сам он стал романистом, отношения у него с Рузвельтом, тоже писателем, а также "джигитом" (как он сам себя называл), установились близкие: "Тедди" (прозвище Рузвельта) запросто заходил к нему в гости. "Пойди скажи папе, что пришел Президент", – однажды сказал Тедди маленькому сыну Вистера, отворившему дверь. "Президент чего?" – спросил мальчик. "Президент Соединенных Штатов", – пояснил гость. "Папа, – закричал Вистер-младший, – к тебе какой-то Президент Соединенных Штатов пришел!". А Хемингуэй называл Вистера в числе своих литературных учителей.
Родители Марго приобрели имение в штате Мейн, и стала она соседкой ещё одного известного писателя. То был Эдвин Брукс Уайт, создатель Мышонка Стюарта и Паучихи Шарлотты. Когда моя внучка узнала про существование доблестного Мышонка и доброй Паучихи, я попросил Марго рассказать пятилетней девочке о своем знакомстве с творцом этих сказочных существ. "Дружила я с его сыном, – рассказывала Марго, – мы думали, не пожениться ли нам, но у нас была дружба, а любви все-таки не было". "Как у меня с Ником", – вздохнула внучка.
Отвлекся я к литературе, потому что классические книжные связи Марго позволяли почувствовать особенности её характера. Свой человек в кругу избранных, знаменитых и богатых, она была лишена всякой спеси: вышколенная воспитанность. Дом Кейсов называли Большим Домом – по авторитетности. Конюшенный штат воздавал Марго сторицей, конюхи относились к ней с почтением, лишенным малейшего подобостратия. Неунизительно подчиняться человеку, который тебя уважает. К тому же хозяева фермы "Ахалтеке" все делали своими руками. За месяц до кончины Марго разносила по левадам подкормку.
Плохо слушался Миледи Шенандо лишь огромный, золотистый пес-водолаз по кличке Чемпион, считал он всех ниже себя. Марго водила его к собачьему парикмахеру, что немало стоило, после чего просила, чтобы я не позволял ему – а он увязывался за мной – лезть в илистый пруд. Но как только Марго поблизости не оказывалось, Чемп бросался к мутной воде, а на мой окрик оглядывался и в презрительном взгляде его читалось: "Ещё и ты будешь пасть разевать, когда я даже самой хозяйке не подчиняюсь!". И – плакала модная песья прическа.
Что за люди эти американские заводчики, судить можно было по их отношению и к своим служащим, и к нашим специалистам: нуждаясь в советах по ведению им прежде незнакомой породы, они вызывали их на консультацию, не скупясь на расходы. Среди конюхов-ездоков у них выделялась молодая американка, потрепанная жизнью, происхождения-педигри "аристократического" – с панели. Она, выросшая без отца, а, возможно, и без матери, натерпелась от людей, отличалась беззаветной любовью к лошадям. Марго питала к ней почти материнскую привязанность и только качала головой, глядя на её бесстрашие. "Прыгает через что попало", – говорила Марго, парфорсная охотница, о которой в некрологах сказано: "Ей были свойственны отвага и бесстрашие". Однако не прижилась у них в берейтерах, хотя и с чемпионским титулом, российская дама (называть не буду), принявшаяся учить Марго, а сама не желавшая ничего слушать. Зато хозяева "Ахалтеке" уважали Татьяну Рябову: свое дело знает и в чужое не лезет.
В сознании многих коренных американцев живет импульс Колумба – желание чего-нибудь открыть. Кейсы взялись за ахалтекинцев, узнав, что это древнейшая порода совершенно неизвестна в Америке. Взялись и вложили в ахалтекинцев душу, силы, время и деньги. Основали "Ахалтекинскую Ассоциацию". Собрали конференцию. Вызвали Рябову и меня – Татьяне переводить. Стремились узнать про ахалтекинцев как можно больше. Изучили породу. Имена Goreloff и Shamborant достигли берегов Шенандо. По заказу Кейсов перевели на английский труды В. О. Витта. Познакомившись с версией, которой придерживался профессор Витт, считавший ахалтекинцев прародителями скаковых-чистокровных, они вложили деньги в издание новых книг, написанных специалистами и доказывающих, что два прародителя резвейшей породы – ахалтекинцы (а третий – варвариец). Тут они столкнулись со взглядами, в своё время изложенными внучкой Байрона Леди Вентворт, которая, кроме арабов, не признавала в создании чистокровных других кровей. Современные англичане точно так же уступать не хотели. Не моего ума дело освещать специальный конфликт, могу лишь засвидетельствовать: Марго и Фил проявили основательность и стойкость в защите точки зрения, которую считали верной: резвость английских скакунов – дар туркменских коней.
Ахалтекинцы из долины Шенандо успешно участвовали и участвуют в соревнованиях на общеамериканском уровне. Не удалось Кейсам разве что наладить продажу своих лошадей: не торговцы. У Марго я спрашивал, почему же не наймут они конского барышника, если тратят они деньги на проведение конференций и публикацию книг. "Мы предпочитаем делать все сами", – был ответ.
Парфорсные охоты Марго ездила на полукровном ахалтекинце, от Сенетира и английской чистокровной кобылы. Надо было видеть её взаимодействие со своим многолетним гнедым партнером по кличке Дакка. Пока замахивает коня, удаляя щеткой соломинки, всегда сама, и седлает, скажет что-то негромко, едва слышно, а Дакка шумно вздыхает и тихо пофыркивает. Полное впечатление неторопливой задушевной беседы между двумя давними друзьями.
Марго избрали и не раз переизбирали Председателем местного Парфорсного Охотничьего Клуба, а когда её не стало, в местной печати не появилось слов "умерла" или "скончалась", и на панихиде этих слов не было слышно. Любители парфорсной охоты говорили: "Призвал Марго на последний гон сам Наивысший Доезжачий".
Над гробом ковбоя
"Ну и громадина эта Дакота!"
Кнут Гамсун
Без малого сто лет спустя попал я в те же края, где бывал знаменитый писатель-норвежец Кнут Гамсун. За роман "От земли" был он удостоен Нобелевской премии. Роман о земле и сельских тружениках его страны, Норвегии, но в Дакоте, точнее, Северной Дакоте, находился он среди живших от земли американцах. И я оказался в той же долине Красной реки; занимались мои друзья выращиванием скота и той же пшеницы (крымская турчанка-красная), на уборке которой работал поденщиком Гамсун. Когда в последний раз приехал я повидать своих друзей, повод встречи был печален – похороны моего многолетнего американского друга, фермера и ковбоя.