* * *
На ипподроме, в призовой конюшне, мы застали всех своих. Только одно лицо было нам незнакомо. Высокий, красивый, веселый парень.
– А это, – разъяснили мне, – инженер-строитель. Приехал ломать ипподром и переносить на другое место.
Парень всматривался в окружавший его небывалый мир, вслушивался в конюшенные, невнятные для него разговоры и, кажется, поражался, до чего удивительную жизнь ему придется здесь прекратить.
– Хороший парень, – аттестовали его на конюшне.
Правда, наездник Башилов держался в его присутствии как пленный полководец. Но появился Башилов не сразу. Все сидели на сундуке, в котором хранилась новая, ненадеванная сбруя, а также элитный, извлекаемый по большим беговым дням, китового уса хлыст, и вспоминали родословные лошадей.
– А, Трофимыч, – оживился при виде нас Валентин Михайлович Одуев, знаток бегов, который тоже был здесь, – сейчас он нам скажет! Скажи нам, Трофимыч. Вот я им говорю: Пиролайн от Путя. Путь от Бригадирши, Бригадирша мать Улана, серого, и Би-Май-Хеппи-Дейз, Би-Май-Хеппи-Дейз дала Тритона от Трубадура, Тритон – отец Валяльщика, Валяльщик – Ливерпуля, Ливерпуль, гнедой, дал Витязя, Лешего, Лакомку, а также Лиха-Беда-Начало и Лукомора. От Лукомора Ночная-Красавица в заводе у Якова Петровича Бочкаря ожеребила рыжего жеребенка, во лбу бело… Скажи им, Трофимыч, какая у него была кличка.
– Ошибаетесь, – ветврач не дал Трофимычу еще и слова сказать. – Вы правы, Яков Петрович любил двойные клички. Все эти Ночные-Красавицы, Мои-Золотые были в его вкусе. Но у него же был…
Ему не удалось окончить своей речи, как не успел и Трофимыч вынести свой приговор. Тут приотворилась дверь конюшни, едва-едва, будто собака или кошка хотела проскочить в щель. Возник маленький человечек. Все лошади разом вскинули уши. И мы сползли с заветного сундука.
Это был Сам, наездник Башилов. Сам называли его по традиции, идущей, я думаю, еще из древности, когда римляне о главе дома тоже говорили "Сам". Наездник двинулся по конюшне, останавливаясь возле каждого денника. Все окружили его, будто хирурга, совершавшего утренний обход. Николай, помощник, открывал дверь денника, конюх заходил и брал лошадь за недоуздок. Сам некоторое время не спускал с лошади глаз. Затем, не произнося ни слова, он поворачивал голову к помощнику, их взгляды встречались, и Николай передавал остальным указания: "Положить холодные бинты". Или: "Вечером растереть плечи". Или: "Дать моченых отрубей". Больше никто не произносил ни слова. Лишь однажды, когда оказались мы у денника, где стояла Последняя-Гастроль-Питомца, Валентин Михайлович не мог сдержать своих чувств. Кобыла стояла суха, но породна, зад у нее был чуть приспущен и слегка мягковата спина, однако ноги были безупречны, и каждой жилкой кровь говорила в ней. "Бож-же, – прошептал Одуев, – сколько же в этой лошади породы!" И тут инженер вдруг спросил:
– А вот я все хотел узнать, как эту желтенькую лошадь зовут?
Башилов к нему не повернулся. Он бросил взгляд на всех нас. Долгий вопросительный взгляд. И в глазах наездника было: "Скажите мне, что здесь делает этот человек?"
– Игреневая она, – зашептал Одуев инженеру, – игреневой масти. Пожалуйста, не говорите "желтенькая"! Это совершенно по-женски.
Парень, призванный перенести ипподром и способный сделать это, кажется, силой своих мышц, просто не знал куда деваться. "Хороший парень", – так ветврач расценил его смущение.
Обход конюшни был тем временем закончен. Башилов устроился у стола, который стоял рядом с сундуком. Мы опять уселись на сундук, и я оказался прямо над плечом наездника, который достал ручку и стал заполнять Табель работы лошадей. Наездник выводил: "Го-лоп…" Те же руки держали вожжи и хлыст, приносившие победу за победой.
По ритуалу беседу можно было продолжать. Разумеется, приличную беседу. Конюшенную. Одуев, ветврач и Трофимыч, теперь уже все трое, вполголоса повторяли, как стихи: "… от Путя", – и дальше до Ливерпуля и Лукомора, рыжий отпрыск которого им все же никак не давался. "…Трубадура от Тритона, Тритон – отец Валяльщика, Валяльщик…"
– Да рыженький такой, во лбу бело, – шептал Одуев, стремясь силой подробностей освежить свою память.
– Но́члег, – разрешил их страдания Башилов, ударяя на первом слоге и кладя ручку.
– Верно, Но́члег, – все с облегчением вздохнули.
Раз уж Сам заговорил с нами, то можно было и к нему обратиться. Но, конечно, как положено. Выбирая слова, я спросил:
– У нас конь на левую переднюю жалуется. Нельзя ли посмотреть?
Башилов не произнес в ответ ни слова. Он встал и вместе со всем синклитом пошел из конюшни. Все взоры обратились на меня. В чем дело? Помощник Николай чуть не выкрикнул:
– Проведи! Проведи же! Тебе было сказано.
Мне ничего не было сказано. Кроме того, как прикажете провести, если Сам стоит, хотя и на пороге конюшни, но спиной к нам – сено в тамбуре шевелит.
Я решился:
– Простите, но я прошу, чтобы вы посмотрели нашу захромавшую ло…
Глаза наездника, выцветшие под солнцем глаза, вонзились в меня. "Что это? – говорил взгляд. – Иностранец какой-то! Разве неясно сказано?".
– Проведи, проведи! – почти кричал Николай.
Я стал водить Пароля перед конюшней. Башилов шевелил сено в тамбуре, по-прежнему не глядя в нашу сторону. Но не успел я сделать и трех кругов, как он взглянул на Николая, а тот мне перевел:
– Гвоздь на правой передней подкове чересчур туго подтянут. Надо ослабить.
А Башилов уже скрылся в полумраке конюшни.
* * *
У распутья нам попался человек, и Трофимыч, чтобы свернуть без ошибки, обратился к нему:
– Которая дорога ведет на Бородино?
– Не знаю.
Даже лошади наши остановились, как бы от невероятных слов.
– Всемирно прославленная баталия, – заговорил Трофимыч, – состоялась в двенадцатом году…
– Слыхал, – спокойно остановил его встречный, – а как проехать, не знаю.
– Так ведь это рядом.
– Что ж, я там не был.
– Солдат… солдат… – вздохнул Трофимыч.
– Я, отец, Бе́рлин брал, – встречный ударил на первом слоге.
Что встречный наш был солдат, сразу же разглядел и я, хотя не имелось у него никаких знаков, примет, потертой гимнастерки. Сохранилось в глазах, во всем облике напряжение, испытанное по-своему всяким, кого хотя бы коснулась война. "Надо", – этому подчинено все, даже плечи, фигура особенно поставлены, будто приноровлены к тому, чтобы за всяким пригорком, в каждой впадине найти зацепку за жизнь.
Чтобы помирить ветеранов, я вступился за Трофимыча:
– Он еще в первую войну ходил в сабельные атаки – у Брезины…
– Брезина, Сувалки, Картал, город Мариенвердер! – подхватил Трофимыч.
– Мариенвердер, – улыбнулся другой солдат, – ранение я там имел…
* * *
Было уже темно, когда мы подъехали к деревне Семеновское. Горели звезды. На огородах за домами высились памятники.
– Где-то здесь, – сказал Трофимыч, – должны быть позиции Преображенского полка.
Мы спешились, свернули с дороги и, чувствуя под ногами паханую землю, приблизились к одному из обелисков. Я поднялся на цоколь и, стараясь разглядеть в неровном свете буквы, передавал прочитанное Трофимычу: "Вечная память… за веру… отечество…"
– Преображенцы стояли насмерть, – сказал Трофимыч.
Деревня давно спала. На трубе скорчился дым. Наши тени ходили по земле. Неподалеку от обелиска в память преображенцев мы отыскали среди пахоты ложбину, не тронутую плугом, и кусты. "Но тих был наш бивак открытый…" Мы пустили лошадей. Я стал ломать хворост. Трофимыч растянул на земле старый резиновый плащ, и через минуту, когда костер потрескивал, хлеб, огурцы и колбаса лежали перед нами, я готов был начать: "Скажи-ка, дядя…"
– Тут должно быть порядочно братских могил, – сказал Трофимыч, – я хотел бы отыскать свой полк.
– Какой же ваш полк, Трофимыч?
– Пятый, – отвечал старик. – Переяславский уланский полк, серебряные трубы за дело при Пльзнянке и бунчук на знамя за дело под Балаклавой.
Хотелось спросить Трофимыча о чем-нибудь для него приятном. "Сколько вы получили наград?" – можно было поинтересоваться. Трофимыч отвечал бы, улыбнувшись: "Три "Георгия". Почти полный кавалер, – тут же, однако, на губах его обычно появлялась складка. – Крестов этих у меня давно нет".
Вручал великий князь Константин: "От имени его императорского величества… От имени его императорского величества. Ты какой губернии?" Отвечаешь: "Тульской" – "От имени его императорского величества. Какой губернии?" – "Смоленской". – "От имени его императорского величества…" Потом перед строем произнес слова: "Сражайтесь, братцы, также доблестно за царя, за матушку Россию!" – и уехал. Прошло несколько дней, и кресты отбирают. Как! Что такое? "Ничего, ничего, – говорят, – другим крестов не хватает". – "Скоро на могилы крестов не хватит!" – крикнул один солдат.
"Три раза и у меня отбирали. Одни номера остались", – заканчивал совсем печально Трофимыч. Про кресты напоминать не годится. Я подбросил веток в огонь.
– Спойте!
Не переводя дыхания и не меняя положения на земле, старик запел. Пение было похоже на крик. Голоса у Трофимыча уже давно не было. Только паузы сохраняли ритм и дребезжание связок – подобие мелодии. Старался Трофимыч, однако так, будто шел запевалой целой армии:
Там льются кровавые потоки
С утра до вечерней зари.
Слышно, должно быть, было далеко. Если кто-нибудь слышал! Но ни в кругу, выхваченном огнем нашего костра, ни в целом поле с обелисками, а также в деревнях Семеновское, Бородино и Шевардино никто не мог откликнуться нам. Только пока Трофимыч переводил дыхание, приступая к новому куплету, слышался упорный скрип дергача.
Ночь была теплая. Из наших ртов не вырывался пар. От костра подымался дым, смешиваясь с туманом. Огонь был маленький. Его язычки кидались то вправо, то влево, не зная, за что схватиться.
Убит он в чужом государстве,
В чужом незнакомом краю,
Никто не придет на могилу
Приветить могилу твою.
Старика сменил дергач своим упорным скрипом. Песня вызывала у Трофимыча легион воспоминаний. Он сказал:
– На войне страшно.
"Пули так и свистят", – я ждал, должен сейчас произнести он.
– Фью, фью, фью, фью! – нагибая голову, кричал затем Трофимыч.
"Особенно атака, – едва опережая его слова, повторял про себя я. – С лошадью делается Бог знает что, страх и ужас. Батюшки! Командир полковник – фамилия фон Краузе – подает команду: "Пики в руку! Шашки вон! В ата-аку!"
– Марш, марш, марш! – кричал затем Трофимыч. "Немцы выскакивают из укрытий, – ждал я, пока он скажет, – стреляют, кричат".
– Хальт! Хальт! Хальт! Хальт! – кричал по порядку Трофимыч что было сил.
Один в поле воин, он расшумелся на все Бородино.
Но тих был наш бивак открытый:
Кто кивер чистил весь избитый,
Кто штык точил, ворча сердито,
Кусая длинный ус…
"Кусая свой длинный ус", – прочел бы, непременно путаясь, Трофимыч.
Туман уполз на край поля. Луна закатилась. Дергач продолжал скрипеть.
От криков Трофимыча поле оживилось. В красивой темноте – и туман, и белеющая дорога, и пики памятников – все было готово к тому, чтобы преображенцы поднялись. Поднялись и прошли перед нами за строем строй, радуя Трофимыча блеском выправки. Готова дорога и поле. Прошли бы все – и преображенцы, сражавшиеся здесь насмерть, и те, что когда-то на глазах Трофимыча полегли на чужой земле, еще раз встретился бы все тот же солдат…
Дергач своим упорным скрипом пугал видения.
Наш костер уже тлел.
– Трофимыч, – сказал я, – пойдемте на ночлег.
Мы оставили позиции Преображенского полка и, миновав огород, оказались в деревне Семеновское. Отыскался стог сена, где мы и устроились до утра. Когда все затихло, я, чтобы сказать "Как хорошо!", окликнул:
– Трофимыч!
Он ровно дышал.
* * *
Поднимался второй рассвет. Первый рассвет застал нас у конюшен: солнце находилось за ближним лесом. Теперь перед нами было поле, мы могли видеть линию горизонта. По ней пробегали лучи. Хотя было раннее утро, уже становилось понятно, что день выдается жаркий.
Мы по-прежнему находились неподалеку от позиций Преображенского полка, теперь можно было прочесть всю надпись на обелиске, который высился посреди огорода, и Трофимыч, услыхав слова "Вечная память героям", заметил:
– Доблесть не забывается! Хорошо бы, – продолжал он, – отыскать свой полк… Где-то он стоял?
Мы двинулись по дороге через Семеновское. Куры перебегали наш путь. Мимо прогнали лошадей, и мы посмотрели со скорбью на их тусклую шерсть. Казалось, то были существа, нет, не другой породы, чем наши кони, то были особи другого подвида – Пароль с Кинь-Камнем на них и не взглянули.
– Всю жизнь я отдал на благо лошадей, – вздохнул Трофимыч.
Начинался трудовой день. От кузни, конторы и скотного двора отъезжали рабочие на машинах, тракторах и подводах. Мы подъехали к музею войны 1812 года; словно древнюю крепость его оберегали орудия. Музей был еще закрыт. В противоположную сторону тропинка вела на батарею Раевского. Мы оставили лошадей внизу и взобрались по ступеням на этот холм с плоской вершиной. Отсюда был далекий вид. Мы отыскали Багратионовы флеши и Шевардинский редут – места, на которых нам еще предстояло побывать. До них было несколько километров. "Время поэтизирует даже поле битвы", – неплохо сказано в одном новейшем романе. Глядя на перелески и рощицы, на спелую рожь с памятниками посреди безбрежной желтизны, нельзя было вообразить здесь кровь и ужас.
Солнце поднялось довольно высоко. Оно блестело на крышах домов, на обелисках, на стволах пушек и, казалось, должно было играть своими лучами на меди труб.
Трофимыч окинул выцветшими глазами поле и произнес:
И залпы тысячи орудий
Слились все в один протяжный вой.
Мы спустились с батареи Раевского. Музей был все еще закрыт. Мы заглянули в окно, и Трофимыч стал жадно разглядывать мундиры.
– Этишкет, ташка! – восклицал он, узнавая снаряжение, а потом вздохнул: – Мне бы таблички под ними почитать…
Это было нам недоступно. Мы решили проехать пока что к Багратионовым флешам. По дороге Трофимыч то и дело останавливался у встречных памятников с возгласом:
– Мой полк!
Всякий раз обнаруживалась ошибка. Мы перебрались через ручей. Это был слабенький приток речки Утицы или Колочи. Его кристальная струя давно не несла намека на кровавый поток. За ручьем начиналась роща. Жарко. Редкие облака, похожие на разрывы снарядов и клубы порохового дыма, стояли в небе. Опять показалась пахота. Мы пересекли поле и на границе его с перелеском обнаружили поваленный памятник.
Только что будто бы разорвался снаряд.
Надписей на обелиске не сохранилось. Судя по отверстиям на одной из его граней, буквы были просто сняты. Удержался один барельеф. Я узнал в нем профиль Багратиона.
– Доблесть не забывается, – произнес Трофимыч.
Мы взошли на Багратионовы флеши. Строй берез окружал бруствер. Мы решили закусить. Трофимыч почти ничего в рот не взял. Пожаловался на жару. Я предложил в тени отдохнуть. Он отказался.
– Проедемте в Шевардино, – попросил он. – Там, говорят, порядочно братских могил и может встретиться мой полк.
По дороге мы обогнули стену монастыря, где в храме были некоторые гробницы героев. Трофимыч завистливо глядя через щель в запертых дверях, пытался прочесть надписи.
Война, о которой и у меня была память детства – небо в аэростатах, бомбежки, поезда, – оставила свои шрамы на памятниках, воздвигнутых в столетие Бородина.
– В девятьсот двенадцатом году, – сказал Трофимыч, – на Московском ипподроме был разыгран приз в честь Бородинского боя.
У Платона Головкина был "железный посыл", и полголовы он выиграл у Бара.
В том же году Крепыш, великий орловец, бежал на Интернациональный приз и по коварству своего наездника проиграл американцу Дженераль-Эйчу.
"Уж постоим мы своею головою", – как произнес бы, путаясь, Трофимыч.
– Браво! Браво! Браво! – кричал Трофимыч за публику, которая приветствовала Платона Головкина с Зейтуном. А когда Кейтон заставил проиграть Крепыша, ипподром встретил его победителя молчанием.
Солнце достигло зенита. Мы ползли по дороге. Нам предстоял неблизкий путь.
– Мой полк! Мой! – остановил меня возглас Трофимыча.
Я не сразу схватил смысл крика и подумал, что со стариком что-то случилось.
У дороги стоял небольшой памятник. Трофимыч уже успел прочесть про "вечную память", и в названии подразделения, в честь которого был воздвигнут скромный обелиск, он узнал свой полк. Дважды прочитав от буквы до буквы про доблести своего полка, про "серебряные трубы" и "султан на знамени", Трофимыч взялся читать список погибших столетие с лишним тому солдат, будто воскрешая их своим восторгом:
Иванов
Чемерзин
Голиков
– И у нас был Голиков! И у нас! – восклицал он, не пропуская ни одной фамилии.
Шубников
Стрельский
Яковлев
Родионов
– И у нас тоже был Родионов! Был! Ездил на кобыле Мушка.
Степанов
Сидоров
– Сидоров был! Сидоров!
Демин
– Демин! Нашего убили под Влтавою, как сейчас помню. Лошадь – Черкес звали.
Масальский
Осипов
Штенберг
Петров
Зайцев
Трофимыч продолжал читать и вдруг встретил своего однофамильца. Лицо его преобразилось.
– Мое имя! Мое! – воскликнул он.
Трудно мне было разделить радость, охватившую Трофимыча при виде своего имени в списке убитых на Бородинском поле. Но надо было стать свидетелем ее. Трофимыч продолжал старательно читать фамилии, то и дело возвращаясь и повторяя:
– Мое имя!
Я еще раз предложил отдохнуть. Он отказался.
– Едемте, – сказал он, – вон и Шевардинский редут. Да как близко! Здесь же наш полк.
Над деревьями виден был высокий обелиск с орлом, скорчившимся на острие его. Этот памятник на редуте французы поставили своим соотечественникам.
Мы пересекли тихую и почти безлюдную деревню Шевардино. Проехали под могучими дубами, и сразу за деревней в поле нам открылся высокий холм, насыпанный руками солдат. Теперь Шевардинский редут служит естественным постаментом французскому обелиску. Его не достигала тень ни дерева, ни дома, он был совершенно открыт и потому особенно ярко освещен.