Наступил 1177 год - год смерти Михалка, венчания на великокняжеский престол Всеволода Юрьевича и... сожжения Москвы. События разворачивались так. Схоронив брата, Всеволод решил наказать зачинщиков недавних козней против его рода. С этим он пошел на Ростов, где отсиживался Мстислав. Ростовцы двинулись встречь, полки сошлись в окрестностях Юрьева-Польского, на Липице. Юный сын Юрия Долгорукого здесь впервые показал свой жаркий норов и бранную заговоренность, - не зря его потом трепетали половцы и волжские булгары, боялись перечить и соседи-князья, а создатель "Слова о полку Игореве" посвятил ему нельстивые хвалы как могучему властелину, способному Волгу расплескать веслами своих воинов.
Всеволод разломил ряды ростовцев, и Мстислав показал ему спину, сырую от смертного пота. Лишь в Новгороде обсохла на нем рубаха. Новгородцы, однако, битыми князьями брезговали и потому погнали от себя Мстислава с крепким словом. Понукаемый обидами, тот пробрался в Рязань, где принялся крамолить князя Глеба - своего дружка по недавней козни во Владимире. И вот в осень 1177 года Глеб собрался напакостить липицкому победителю. Целью набега была избрана Москва. Давно уже раздражала она рязанцев - и водный путь на север, к Новгороду перекрыла, и дорогу из Киева во Владимир держит под надзором, и села к югу от себя уже прибирает, скоро, глядишь, к Лопасне руку протянет, а там и к Коломне. Глеб тогда, по слову летописца, "пожже Московь всю, город и села".
Всеволод ринулся на пожарище. Можно представить, какие чувства клокотали в нем при виде осрамленной отцовской крепости. Оставив смрадный холм за спиной, войско устремилось на Коломну. Но там разведка донесла Всеволоду, что Глеба нет в Рязани, что вместе с Мстиславом и половецкими наемниками тот глухими муромскими лесами прошел грабить Владимир.
...Только в окрестностях своей столицы настиг Всеволод погромщиков. Он был гневен в сече, но отходчив. Зато горожане, разъярясь при виде взятых в плен Глеба, Мстислава и Ярополка, потребовали у князя выдать всех троих на правеж. Как мог, Всеволод противился вечевому буйству. И все же толпа настояла на своем. Отбитые у стражи, Мстислав и Ярополк были ослеплены. "Глеб же рязанский в погребе и умре".
Так была отомщена Москва.
Москва при Всеволоде Большое Гнездо. Трудно сказать, сразу ли взялся Всеволод за восстановление Московского Кремля. Были у него в те годы и иные срочные заботы. Укреплял свои северо-западные рубежи строительством города Твери; затем несчастье заставило и о стольном Владимире позаботиться. В 1185 году город погорел страшно (среди урона одних церквей насчитали тридцать четыре). Начались многолетние восстановительные работы: возвели обширные деревянные стены, а внутри их - вокруг Успенского собора - выложили белокаменный детинец (на него-то и обратит внимание юноша Дмитрий, будучи во Владимире). Одновременно Всеволод заложил новую деревянную крепость в Суздале, а немного позже - в Переславле. Придворные зодчие возводят во Владимире два дивно украшенных каменных храма - Дмитровский и собор Рождественского монастыря.
О Москве во все эти годы книги молчат. Лишь в летописной статье за 1207 год, когда Всеволод предпринял большой поход против Ольговичей, разорявших вместе с половцами русскую землю, упомянута Москва как место встречи великого князя с сыном Константином, - тот привел с севера ополчение новгородцев и ладожан. Отсюда после недельных сборов рати пошли по хорошо уже ведомой им дороге на Коломну.
Через два года Москва снова упомянута, теперь - по поводу разбойных действий князьков-соседей, которые "повоеваша около Москвы" (и на это "около" обратим внимание), по тут же исчезли, как лишь Всеволод послал на них своего сына Юрия.
И то, что ходили грабители "около", а к самому городу не подступились, и то, что Всеволод с Константином простояли в Москве целую неделю с большим войском и ополчением, свидетельствует: город к этому времени уже снова возродился и имел надежные оборонительные сооружения, никак не меньше, чем при Юрии Долгоруком.
Еще одно косвенное указание на то, что Москва Всеволодова в это время уже стояла на своем привычном месте: в год его смерти (1212) Константин посылает своего брата Владимира "из Ростова на Москву". И тот, "пришед, затворися в ней", чтобы переждать, пока старшие братья выяснят, кому владеть отцовым столом...
Но и эта Москва, третья по счету, пережила своего строителя ненадолго - на двадцать с небольшим лет.
...Пока ладно звякают плотницкие топорики, пока беззаботно лопушится ботва в посадских огородах, пока князья пьют меды в прохладных сенях и пересчитывают взаимные обиды, змей огненный уже резвится в азиатских песках. Как будто и нет ему дела до иных мест, но вдруг замрет на миг, повернет твердые ноздри в сторону, откуда наносит порывами нежное звучание непохожей дразнящей жизни.
Золотая чаша русского бытия, полнишься ты по самые края, как светлое озеро, обласканное до дна лучами. Бывало, и рябь тебя тревожила, и залихватски расплескивалась влага от избытка сил. Но такого еще не было, чтобы подполз толстый гремучий гад и обвил туловищем рукоять, и навис над чашею черным дышлом, и дохнул на нее пламенем и гарью... Что ж, на миру и смерть красна. Когда все вокруг заполыхало - и Рязань, и Владимир, и Суздаль, и Муром, и Нижний, и Переславль, и Ростов - пришлось и Москве гореть со всеми.
"Тое же зимы, - сообщал летописец в 1237 году, - взяша Москву Татарове, и воеводу убиша Филипа Нянка за правоверную христьянскую веру... а люди избиша, а град и церкви святые огневи предаша, и манастыри вси и села пожгоша".
Москва при Михаиле Хоробрите. Известно, что после нашествия первым князем, который долго и прочно жил в Москве, был меньший сын Александра Невского Даниил. Не зря он первым и носил прозвище Московский. Но Даниил обосновался здесь накрепко, видимо, лишь в восьмидесятые годы XIII века, то есть через сорок с лишним лет после Батыева погрома. Что же, так Москва и оставалась почти полстолетия пустырем?
В 1246 году итальянский монах Плано-Карпини, ехавший по заданию папы римского в Монголию, останавливался в Киеве. В этом еще недавно великолепном городе, который красотой и размерами превосходил Париж и иные столицы Запада, он насчитал всего около двухсот домов.
Кажется, что уж о маленькой Москве-то говорить! Не было ее тогда, не могло быть, если сам Киев превращен в жалкую деревню. И все-таки какая-то жизнь у устья Неглинной теплилась. Недаром в эти годы имелся у города свой князь, имя которого хорошо известно: Михаил Хоробрит, брат Александра Невского. Когда именно Москва была дана ему в удел? Скорее всего сразу после нашествия, когда, пересчитав князей убиенных, переделяли выморочные земли. Если так, то правил он тут около десяти лет, до самого дня своей нежданной гибели. В 1248 году Михаил Хоробрит был убит при стычке с отрядом литовцев, которые объявились в окрестностях Москвы на реке Протве.
Воинственный и задиристый князь, - недаром и прозвище ему дали соответствующее, - Хоробрит незадолго до смерти покушался даже на великокняжеский стол: видать, в Москве ему было тесновато и уныло. Но трудно поверить, что за десять лет своего здешнего житья он и пальцем о палец не ударил для того, чтобы хоть в какой-то мере восстановить город. Такого бы распоследнего "неделателя" запозорили вконец.
Не прошло и года после страшного бедствия, как на Руси, там и здесь, сперва робко, как бы прислушиваясь и примериваясь, а потом все упорней, звончей зазвучали топоры плотников, а то и молотки камнетесов.
Москва при Данииле. Да, надо было жить, и все выжившее нуждалось в охране, в ограде - и грядка овощей, и груда изб, прижавшихся к храму. В 1293 году вновь затрещали русские огорожи. Карательный набег ордынцев запомнился под именем Дюденевой рати. Тридцатидвухлетний Даниил Александрович находился тогда в стенах своего города, который чужеземцам достался легко: ордынцы прибегли к помощи какого-то обмана, недаром и летописец сообщает с оттенком укоризны, что они Даниила "обольстиша". Приведя список захваченных карателями городов, он же заключает с унынием: "...и всю землю пусту сотвориша".
После Дюденевой рати Даниил княжил в Москве еще десять лет. Именно на это время приходится вся его известность как первого настоящего здешнего хозяина. Кажется, что бы ни делал, ему во всем сопутствует успех - в бранных трудах, в политике, в строительстве. Новейшие археологические исследования в Москве не так давно увенчались выдающейся находкой: под основанием Успенского собора обнаружены остатки белокаменной кладки неизвестной доныне церкви. Причем установлено, что сооружена она именно при Данииле Александровиче - более чем за четверть века до рубежа, с которого обычно начинался отсчет белокаменного строительства на Москве. Сооружена, казалось бы, в самую глухую, неподходящую пору, в век руин и пепла. Значит, даже в те времена энергия созидания перебарывала в москвичах оцепенелую покорность неласковой судьбе, пробивалась сквозь привычку жить кое-как, в богооставленном закоулке земли.
Если весть об этом событии явилась буквально из-под земли, то память о другом строительном почине тех дней не умирала никогда. А тоже ведь решительное было предприятие - основать первый московский монастырь (по имени устроителя он и назван Даниловским), причем основать не в стенах города, а в незаселенной тогда местности, за рекой. В решительности этой уже явственно проглядывает "московский характер" князя - упорное стремление прирастить к "отчине и дедино" что-нибудь свое, сыновнее, новое. Последним по счету среди этих приращений, как помним, была Коломна. Она отошла к Даниилу после победы над рязанской ратью. В войске, вышедшем тогда против москвичей, был и отряд ордынцев. Уж наверное, это обстоятельство - что не только рязанцев, но и татар как следует потрепал Даниил Александрович в честном бою - передавалось потом из уст в уста как обнадеживающее предание. "Есть и на силу сила".
Москва при Иване Калите. Об этой Москве можно было бы сказать гораздо больше, чем о всех предыдущих, вместе взятых, так зачетно, так ощутимо она возросла и украсилась при великом князе Иване Даниловиче. Но, пожалуй, убедительнее всяких описаний выглядит краткая погодная последовательность строительных событий:
1326. В московском Кромнике возводится белокаменный Успенский собор.
1329. Рядом с ним (на месте нынешнего Ивана Великого) поставлена каменная церковь во имя Ивана Лествичника. Построена всего за одно лето - с 21 мая по 1 сентября!
1330. Заложен каменный же храм возле великокняжеского двора - знаменитый Спас на Бору.
1333. В одно лето закончено строительство белокаменного Архангельского собора - будущей княжеской и царской усыпальницы.
Между последними двумя событиями Кромник - в 1331 году - горел. Его починили, но через шесть лет побуйствовал здесь очередной пожар. И снова терпеливые москвичи готовы были приняться за починку Даниловой крепости. Но у Ивана Калиты уже другое было на уме. Вскоре в подмосковных дубравах заговорили топоры, ухнули оземь первые вековые великаны.
1339. К ноябрю этого года все подготовительные работы были закончены и размечены границы нового Кромника - невиданные, небывалые: четыре, чуть не пять таких крепостей, как прежняя, способна вместить в себе затеваемая Калитой ограда. Одна стена со старого рубежа, что на гребне холма, шагнет вниз, к его подножию, и вберет в черту города приречную часть посада. Другая, "напольная", или "лобовая" стена также решительно сдвинется - в северо-восточном направлении.
1340. Один осенний месяц, три зимних и еще один весенний - всего-то понадобилось строителям, чтобы соцветье кремлевских соборов вобрать в новую прочную дубовую раму. На веселую эту, тешащую сердце картину Иван Калита успел полюбоваться перед смертью. Вокруг него, под звон и чмок нетерпеливой мартовской капели от избытка жизни бражно шумела юная Москва...
Кажется, столетние те дубы и в крепостных стенах должны были не менее века пролежать нерушимо. Но как же быстро и они стали золой и прахом, никому не нужным хламом! Нет, никак не могло дерево соревноваться в надежности с камнем. Не потому ли летописцы, прилежно отмечая в своих тетрадях год создания каждого каменного храма, почти никогда не сообщают о строительстве деревянных? Только задним числом, при подсчете урона от пожаров, вписывали: двадцать с лишним, а то и за тридцать церквей поглотил огонь...
А теперь вот, зимой 1367 года, к подошве боровицкого холма беспрерывно тянулись обозы, и целая гора обтесанных известняковых глыб росла ребрастой громадой.
IV
Каменоломни, откуда прибывали санные поезда, находились от города не так уж и близко - ниже по течению Москвы-реки, за селами Коломенским и Островом, за устьем Протвы, у сельца Мячково, по которому и прозывались они Мячковскими. По зимнику везти тяжкие плахи куда проще, чем доставлять их в летнее время по воде, против течения или береговыми сухопутками. Ледяная дорога - что за утеха для возниц! - ни тебе оврагов, ни буераков, знай лишь подремывай. Зима для заготовки камня и потому еще удобна, что рук, свободных от крестьянского труда, теперь намного больше и конной тяги тоже. Горожане, подмосковные мужики, наряды из отдаленных княжеских и боярских волостей, всевозможная смердь - тьма-тьмущая народу копошилась в снегах, в хрустком каменном крошеве; дышали жарко, шубейки побросав, кряхтели возле саней, опускали на сенцо многопудовые шершавые плахи; обоз вытягивался гибкой верстой - то вдоль закатной ленты, а то, при извиве русла, лицом прямо на убывающее пламя зари. Синева настигала с востока, звонче пели полозья на прибывающем морозце, резче между спящих берегов звучал лошажий всхрап. В воздушном омуте цедили лучи первые звезды, а вскоре и все небо уже полыхало вприжмур, и будто чей исполинский выдох делил его наискось, клубясь и индевея на излете. В этом переливающемся печном мраке нестрашно было ехать, снег словно светлел изнутри, проплывали обочь смутные пятна кустов; где-то совсем близко, перебегая от зарода к зароду, как свеча в чьей-то руке, сияла над сугробами любопытная звезда. Тявкали псы на горе в Коломенском. Еще один и другой тягучий поворот русла, и уже доносилось до обозников темное шевеление отходящей ко сну Москвы, скрипы дверей, теплый дух хлеба и коровьей жвачки. Камень подвозили постоянно, в стужу, в метель и в оттепель. Поля начинали сбрасывать белые охабни с плеч, лед на реке потемнел и заслюдянел лужицами, а по горбатой, темно-рыжей от навоза дороге, как по надежному мосту, все влеклись и влеклись обозы...
Летописцы не оставили никаких подробностей возведения белокаменной крепости, как не оставили почти ни слова и об ее облике: ни времени, затраченного на стройку, ни общей длины стен, ни средней их высоты и толщины, ни количества башен, ни происхождения зодчих, ни примерного числа каменщиков и подсобных рабочих. Но почти все эти неизвестные величины оказались - в большей или меньшей степени - доступны восстановлению, так же как и многие более мелкие обстоятельства работ.
"Огородники" - так тогда именовали мастеров крепостного строительства - были приглашены, по общему мнению современных ученых, с русского Севера. Скорее всего это были псковичи либо новгородцы. Там, на Севере, трудились потомственные огородники, из колена в колено передававшие устное зодческое предание: приемы шлифовки и кладки камня; тайны прочности известковых растворов; знали они и на каком расстоянии друг от друга выгоднее всего ставить башни, и какую сторону камня лучше вынести "лицом", то есть на внешнюю поверхность стены; знали и как поведет себя под страшной тяжестью та или иная почва. К примеру, если стена проходит в приречной низине, то тут не обойтись обычным каменным фундаментом, он быстро начнет тонуть; тут сперва нужно вбить в дно рва прочные сваи, потом настелить на них деревянные ложа и лишь потом уже на эту постель укладывать каменное основание стены.
Так, кстати, поступили и при закладке береговой, на Москву-реку выходящей стены Кремля. По этой линии решено было поставить три стрельницы: две глухие по углам и одну, с проездными воротами к пристани, примерно посредине между ними. Та стрельница, что стала у подножия холма на западном углу Кремля, получила (возможно, сразу же) имя Свибловой - в честь того самого, шепелявого Феди Свибла, теперь уже молодого боярина Федора Андреевича, главы дома Акинфовичей. А поскольку дом его стоял как раз в этом углу крепости, то Свиблу и выпало по наряду отвечать за строительство ближайшей стрельницы и прилегающих к ней стен - поставлять сюда своих людей и оплачивать часть работ. Пока Свибл распоряжался в своем углу, на другом, тоже упирающемся в Москву-реку, верховодил его тезка и сверстник Федор Беклемиш, - там неподалеку от угловой стрельницы стоял боярский двор Беклемишевых. С этим семейством соседствовал окольничий Тимофей Вельяминов, брат Вельяминова-тысяцкого (и также родной дядя Дмитрию по материнской линии). Башня, что строилась под его присмотром, получила имя Тимофеевской. От нее напольная стена круто сбегала вниз, к Беклемишевской стрельнице. Соседи ревниво поглядывали друг на друга: как дела у Свибла, у Беклемиша, у Федора Собаки (его башню Собакиной прозвали), у Тимофея Васильевича?
Кремль начали возводить не от какой-то одной башни, но одновременно по всем трем линиям, разделенным на боярские участки. Строились вперегонки, стремясь перещеголять ближних и дальних соседей не только в быстроте, но и в неповторимости внешнего образа каждой стрельницы.
Сверху, с боевых площадок, открывалась разворошенная, в пестром мусоре Москва: кто жег известь в печах, кто по шатким сходням брел с носилками, кто занимался отеской камней. Наружная поверхность кладки должна быть ровной и гладкостью не уступать коже, чтоб и ладонью по ней приятно было провести. Зубила камнетесов при такой дотошной работе часто тупятся, то и дело носят их в кузни, где наваривают и оправляют вышедший из строя инструмент. Звон металла о металл, екающие удары топоров, шипение мехов и извести, брань нарядчиков, скрип дощатых настилов, грохот булыжников и каменной мелочи, сваливаемых в "корзины" - пустоты между внешней и внутренней кладкой, озорная перекличка артелей-соперниц, треск костров, взвизги пил, окрики кашеваров, клепанье урочного била - схлестываются, наскакивают друг на друга звуки, откалываются от новых стен. Кто-нибудь найдет под ногой глиняный черепок неизвестно какой давности и туда же, в "корзину", кинет - для крепости, для связи. Так и Калита бы поступил. Треснул горшок - и то впрок. Твердеет - даже и в малости этой - огнеупорная глинка московского характера.