Но не зря помнил Мамай старую науку Узбек-хана: владимирской ярлык - игральная кость. А такому, как Михаил, если кость достанется, то уж полетят вокруг клочья, он ее без драки не выпустит. Рано или поздно он, Мамай, еще займется русским улусом как следует, а пока пусть грызутся друг с другом, все легче потом будет скрутить и Дмитрия и Михаила.
Тверской князь возвратился домой в сопровождении ордынского посла Сары-хожи - тот был уполномочен Мамаем присутствовать при торжествах венчания нового великого князя владимирского. Но, как лишь в Москве узнали об этих приготовлениях, Дмитрий Иванович повелел по всем градам боярам и черным людям целовать крест на верность Москве и "не даватися князу Михаилу тверскому и в землю его (Дмитрия) - на княжение Владимерское не пускати". Когда же от Сары-хожи поступило к московским князьям оскорбительное приглашение во Владимир - на венчание Михаила, Дмитрий Иванович ответил как истинный хозяин положения: "К ярлыку не еду, а в землю на княжение Владимерское не пущу, а тобе, послу, путь чист".
Но этим ответом не ограничился. Предполагая, что его противник скорее всего будет пробираться из Твери во Владимир нерльским водным путем, он вместе с братом Владимиром Андреевичем подвел к Переславлю рать и перерезал здесь нерльский волок.
Михаил Александрович понял, что пробиваться на Клязьму бесполезно, и в досаде двинулся от Волги вверх - грабить пограничный с Тверским княжеством Бежецк и его волости - землю исконно новгородскую, где сидел наместник из Москвы. Ордынский же посол, по-своему истолковав выражение Дмитрия, что ему-де "путь чист", как ни в чем не бывало отправился гостить в Москву - в надежде и тут чем-нибудь поживиться.
Дмитрий Иванович принял его широко, с радушием и щедростью времен Калиты, как будто и не было слышано накануне никаких от Сары-хожи оскорблений. Входя во все большее изумление от обилия яств и питий, утучненный, обласканный и обложенный подарками посол наконец прямо-таки влюбился в молодого, красивого, доброго, открытого нравом и хитрого - ой, какого хитрого! - настоящего великого князя. Его восхищение выглядело столь бурным, что, похоже, он всю обратную дорогу до Орды и еще в самой Орде беспрестанно будет трубить о добродетелях хозяина московского дома. В княжом совете посмеивались: вон как распелся старый ханжа, а ведь перед Мамаем станет с постной рожей и на расспросы о том, много ли наполучал в Москве подарков, еще, глядишь, и рассердится, и наплетет, что чуть самого его Дмитрий не обчистил. Но как раз потому, что солжет, где-то в глубине души, - а она все ж и у Сарыхожи имеется, - станет ему чуточку стыдно, и, может быть, когда-нибудь что-нибудь, хоть на самую малость, а сделает для Москвы полезного, уповая опять же на вознаграждение. По крайней мере, открыто вредить не станет, побоится огласки о полученных и утаенных дарах. Помни, Сарыхожа, московского кутежа...
Немного повременив, засобирался в Мамаеву Орду и сам Дмитрий Иванович. Похоже, не сразу, не без колебаний решился двадцатилетний великий князь владимирский на эту поездку. Когда-то, в мальчишеские свои годы, ходил он в Сарай неопасливо, а если и смущали его страхи, то совсем детские, зыбкие, непрочные, да и каков был с него у ханов спрос? Ныне же Мамай о многом может спросить и прежде всего спросит за "самочиние": как посмел не пустить тверского князя венчаться во Владимире? Или не знал, что ярлык отдан Михаилу по его, Мамая, воле? Да и о "царском выходе", конечно же, спросит.
Но семь бед - один ответ, не ехать совсем тоже нельзя. Мамай за последние годы значительно усилился; об этом можно было составить представление и здесь, к Москве, - достаточно лишь навестить кого-нибудь из менял и поглядеть, какие монеты ныне в ходу. А меняла с охотой покажет и расскажет, что монеты с именами нескольких поочередно сменивших друг друга Мамаевых ханов-ставленников чеканились и в Крыму, и на Северном Кавказе, и в Ас-Тархане, и в Тане, то бишь Азове. И хотя Сараем по-прежнему владеют в основном чингисхановичи из Синей Орды, но Мамай и к столице Улуса Джучи раз-другой уже было проломился и вот-вот обоснуется прочно и там. Но пока русские в Сарай не ездят, а навещают Мамая в низовьях Дона, где летом обычно кочует ставка могущественного темника.
Туда-то и предстояло отправиться Дмитрию летом 1371 года. Его спутником стал ростовский князь Андрей Федорович, тот самый, что в годину распрей с суздальско-нижегородскими Константиновичами сохранил верность Москве, хотя и жил в Ростове, в ближайшем соседстве с ее недоброжелателями. Андрею Федоровичу шел пятый десяток - проверенный старший друг, рядом с ним спокойнее Дмитрию пускаться в рискованный путь.
Сопровождать двух князей в их плавании по Москве-реке собрался и митрополит Алексей, несмотря на свои годы, не располагающие к странствованиям, - ему было теперь около восьмидесяти лет. Плыл он с ними до самой Коломны, окрепляя советами, и тут благословил на последок.
По Оке спустились они до устья Прони и, зайдя в нее, двинулись к волоку, связывающему окский приток с верховьями Дона. Так Дмитрий впервые увидел Дон, здесь еще узковатый, много уже Москвы-реки, тот самый Великий Дон, испить шеломом воду которого почитали когда-то для себя воинской честью русские князья, не знавшие ига. Мог ли Дмитрий предчувствовать сейчас, что сюда, почти в эти вот самые места, ему еще раз предстоит в будущем прийти - для дела страшного и великого?.. По заведенной привычке, он запоминал на всякий случай названия донских притоков и урочищ: Меча, Сосна... Если из Дона завернуть в Сосну, то в нескольких часах водного пути окажется русский пограничный городок Елец, со своим князем, полузависимым от Рязани и вполне зависимым от любой прихоти Орды... Миновали Острую Луку, Кривой Бор, устье Воронежа; и еще были реки - Червленый Яр, Бетюк, Хопер, Медведица, Белый Яр...
Дон властно вовлекал их в игру поворотов, знакомую почти со времен детской зыбки и никогда не надоедающую; он сам ходил под днищем упруго, как колыбель, раскачивая берега, диковато-прекрасные, то глухо, неприступно оплетенные лесом, то обрывистые, с ослепительно-белыми стогами известняка; почти из-под носа передового струга, трепеща оперением, тяжело взлетали дикие гуси, наискось пересекала реку выдра, медвежья семья плескалась на водопое, сквозь прорехи в кустарнике недоуменно поглядывали на людей козы и лоси; часто попадались бобровые завалы; куница на песчаном мыске навострила ушко и нехотя отпрыгивала за корягу; шарахались в заросли камыша лебединые выводки; на рассвете, после туманной глухоты, тысячеголосое птичье клектанье поднималось над Доном, как стон счастливой своим беспамятством твари. И право, птицам небесным нет дела до того, что они живут при Мамае, что было прошлое и будет будущее; они живут вне тока человеческого времени. Но как и человека мучительно томит иногда соблазн вырваться из своего постылого времени, погрузиться всем существом в этот птичий грай, в этот беспечный рай, выбросить из памяти все века с их кровью и поруганиями, освободиться от будущего, сулящего, пожалуй, все ту же кровь, все те же оскорбления человеческой душе! И как просто, как легко! Стоит лишь пристать к берегу и сделать два-три шага, и утонуть навсегда в дурманных кущах трав, в снотворных струях полуденного марева.
А иногда, наоборот, невнятным унынием, пугающей отчужденностью веяло от берегов. Столько дней уже плывут - и ни жилья, ни дымка людского, только лодочник показывает на зеленые валы, волнующие своей рукотворностью: вот тут был русский город, и тут, и тут жили славяне. И как ни стараются из года в год трава, вода, ветер и лес, а не скрыть этих земных ран. Из-под облачного шатра видит их птица и с болью затворяет в груди скорбный клекот, потому что не радуют ее ни обилие лебединых стай, ни темные косяки рыб.
Путники миновали Великую Луку и Перевоз - ордынский волок между Волгой и Доном, - и враз все переменилось: по берегам дымят очагами становища кочевников, громадные табуны пестреют на зелени лугов. Слышно, эти места принадлежат Сары-хоже, тому самому Мамаеву посланнику, который недавно гостил в Москве.
Оказался ли Сары-хожа порядочней, чем можно было предполагать, умилил ли великий князь московский Мамая, хана и хатуней своей юношеской беззащитностью и открытостью, подействовал ли на них улещающе-тонкий подбор подарков, особой ли сметкой отличились спутники Дмитрия, но только удалось ему, казалось бы, невозможное: он в итоге вновь был пожалован великим княжением Владимирским. Конечно, на это ушло время - не одна неделя, может быть, даже не один месяц. Во все эти дни ему надо было предельно изощряться в терпении, не допускать и оттенка скуки или раздражения на лице, заставить их увериться в том, как он рад и счастлив гостить у них, как ему, дикарю, все нравится у них, начиная от громадных охотничьих облав и кончая церемонной болтовней в кибитках хатуней; пусть видят, какой он преданный слуга, как он беспечен и по-юношески недалек, как он жаждет расстараться для них еще пуще, лишь бы не пакостили ему Михаил с литовцами. Тогда и "выходы" он будет слать им настоящие, как в дедовы времена.
Кроме всего прочего, тут был расчет и на преимущество живого просителя перед заочным, отсутствующим. Этим именно расчетом воспользовался до него Михаил. Но теперь Михаил находился далеко и, как сообщали вновь прибывающие с севера купцы, самочинствовал на Волге (захватил Мологу, Углече поле, Кострому, посажал в этих городах своих наместников). Когда Михаил был здесь, ордынцы вместе с ним боялись слишком резкого усиления Москвы. Но когда здесь Дмитрий, то они вместе с ним боятся слишком резкого усиления Твери. И именно с целью поддержания противоборства сторон в русском улусе им сейчас выгодней переложить ярлык на московскую чашу весов.
Дмитрий, возвращавшийся домой в сопровождении Мамаевых послов, мог знать, что у них имеется письмо ханское к Михаилу и в нем сказано что-то наподобие следующего: давали мы тебе княжение великое и силу ратную, дабы посадить тебя на то княжение, но ты рати нашей не взял, а сказал, что своею силой сядешь на великое княжение. Вот и сиди на нем, с кем тебе любо, а от нас помощи не жди.
Не порадуется, конечно, Михаил такому вот письму. Не очень-то он порадуется и когда узнает, что Дмитрий везет из Орды его, Михаила, родного сына Ивана. Получилось это так: Иван уже находился в ханской ставке, когда московский князь прибыл туда. Заимодавцы, которые числили за Тверью великие и давние долги, задержали Ивана под стражей. Дмитрий исподтишка начал торговаться с ними, сошлись на десяти тысячах московских гривен. Деньги немалые, таких у него с собою не было, но он пообещал выплатить их ростовщикам, как только довезет Ивана к себе в Москву. Дмитрий хотел надеяться, что, может быть, хоть это обстоятельство - наследник тверского престола, сидящий заложником в стенах Кремля, - наконец-то укротит неуемного Михаила Александровича.
V
Москва встретила своего великого князя вестью о благоприятном исходе перемирия с Литвой. В отсутствие Дмитрия в его столицу приезжало посольство от Ольгерда, которое по просьбе хитроумного литовца возглавлял его зять, городецкий князь Борис Константинович (несколько лет назад женившийся на одной из дочерей Ольгерда). Послы оказались одновременно и сватами: Ольгерд предлагал продлить перемирие до октября, по Дмитриев день, и пообещал еще одну свою дочь отдать за князя Владимира Андреевича. В перемирную грамоту - с московской стороны ее скрепил печатью митрополит Алексей - вошло условие Москвы, по которому Михаил Тверской обязан был отозвать своих наместников и волостелей из захваченных им великокняжеских городов и сел, "а не поедут, и нам их имати". Если же в сроки перемирия Михаил опять станет "пакостити в нашей отчине, в великом княженьи, или грабити, нам ся с ним ведати самим. А князю великому Олгерду, и брату его, князю Кестутью, и их детем за него ся не вступати".
Это последнее требование лишало тверского князя союзнической поддержки Литвы, но, сверх того, в нем содержалась одна особого свойства политическая тонкость, Ольгердом, может быть, впопыхах и просмотренная, а если и не просмотренная, то явно недооцененная, закрытая для него в громадности своих возможных последствий. Москва впервые называла здесь все великое владимирское княжение своей вотчиной. Московское правительство тем самым заставляло Литву (да и не только Литву) признать, что право на владимирский стол делается отныне наследственным правом московского княжеского дома. Это условие как бы мимоходом, почти нечаянно оброненное и затерявшееся между другими условиями грамоты, было начатком мысли о единодержавии - той самой мысли, из которой позднее разовьется идея Московской Руси, а затем и общерусской государственности. Впервые облеченная в словесную плоть и обнародованная летом 1371 года мысль о необходимости закрепления за московским домом наследственного права на великое владимирское княжение до этого часа созревала подспудно уже в течение нескольких десятилетий. Это была мысль еще Дмитриева деда, семечко из его сумы.
Вскоре по возвращении Дмитрия на родину приехало в Москву еще одно посольство - из Великого Новгорода. В его состав входило шесть человек, представлявших епископа, посадника, тысяцкого и черных людей новгородских. Нужно было и с ними подписать новую грамоту - договорную, о правах и обязанностях обеих сторон по отношению друг к другу. Предыдущая московско-новгородская грамота силу утеряла, потому что в отсутствие Дмитрия его тверской ворог принудил новгородцев (а кое-кому и принуждения не понадобилось, сами с радостью согласились!) заключить с ним договор как с великим князем владимирским. Теперь в Москве новгородцы отрекались от навязанного им Михаилом договора и письменно пообещали, что, если будет Дмитрию Ивановичу и брату его Владимиру "обида с князьми литовскими или с тферьским князем Михаилом, Новугороду всести на копь", то есть оказать военную помощь великому князю московскому. Со своей стороны, и Дмитрий Иванович пообещал: "или будет обида Новугороду с литовским князем или с тферьским князем с Михаилом, или с Немцы, мне, князю великому Дмитрею Ивановичю всеа Руси, и моему брату князю Володимеру Новагорода не метати; любо ми самому быти князю великому в Новегороде или брата пошлю, доколе Новгород умирю..." И в конце, как обычно: "А княжение вы великое мое держати честно и грозно, без обиды; а мне, князю великому Дмитрею Ивановичю всеа Руси, держати Новгород в старине, без обиды".
Грамоту скрепили печатями как раз вовремя: в ближайшие же месяцы изложенные в ней взаимные обязательства понадобилось выполнять. Прежде всего в великокняжеском совете было решено изгнать из новгородского Бежецкого Верха до сих пор сидящего там Михайлова наместника. Дмитрий Иванович отрядил на Бежецк рать, город был освобожден, а тверской воевода Никифор Лыч убит.
Сын Михаила по-прежнему содержался в Москве в качестве заложника, и это, казалось бы, принуждало тверского князя вести себя предельно смирно. К тому же зимой состоялась знаменательная свадьба: Владимир Андреевич ввел в свой кремлевский двор юную хозяйку - дочь Ольгерда, "нареченную во святом крещении Елену". Хотелось верить, что и эта женитьба будет иметь благотворные последствия и что отныне великий литовский князь не станет содействовать тверичу, не допустит никакого иного вероломства в отношении Москвы.
Зимой 1371 года было и еще одно прибавление в московском дому - великая княгиня Евдокия родила своему Дмитрию Ивановичу второго сына. Мальчика назвали Василием. Род Ивана Калиты, в недавние времена совсем почти сошедший на нет, давал ныне новую цветущую леторасль! Скоро, знать, и у Владимира с его Еленой пойдут детишки - как-никак внуки Ольгерду, - взаимные обязательства русско-литовского родства превозмогут разрывную силу корысти и тщеславия, и недавняя вражда забудется навсегда, как сонное наваждение, как морок и блазнь. Дмитрий Иванович ныне стал сватом старому литовцу, Владимир - зятем. Приглядишься, так все почти вчерашние соперники - в узах родства, пусть и не кровного, не самого ближнего. Старшие сыновья Ольгерда Андрей Полоцкий да Дмитрий Брянский - теперь шурины Владимиру. А княжич тверской Иван, безбедно проводящий свои дни в Москве, в митрополичьих покоях, - он ведь великой княгине Евдокии двоюродный брат по материнской линии. И отчего бы, кажется, не зажить всем бессоромно да согласно, ездить друг к другу на свадьбы, возглашать здравицы и песни петь за богатым столом, а придет пора пиру кровавому - с давним и истинным врагом - и на тот пир выйти всем вместе, стать нерушимой стеной. Но чует нечистая сила, что если окрепнет вконец русская семья, то надо, хвост поджав, уходить отселе насовсем. И потому кружит и кружит, нашептывает то одному, то другому, всякую щелку разъедает ядовитой слюной подозрения и зависти.
...Чуть ли не от свадебного застолья поднял великого князя московского сполошный звон - тверская рать ворвалась из-за Волги, Михаил Александрович осадил Дмитров, пожег множество окрестных сел, взял с дмитровцев откуп, увел с собою великий плен. Одним махом все проделано, с разбойничьей поспешностью, так что и выступить на помощь Дмитрову не успели, хотя до нею рукой подать-то - дневной переход для конных.
Не успели свыкнуться с этой вестью, а ей новая на пяты наступает, еще чудней. Разграблены переславльские волости, взят откуп с самого Иереславля, сожжен его посад, - и все это по наущению тверского каина произведено кем же? Новыми московскими родственничками! Дядей княгини Елены Ольгердовны Кейстутом, родными ее братцами Андреем и Дмитрием да Витовтом Кейстутьевичем. Тайком подкрались и, видать, надеялись, что останется тайна их татьбы нераскрытой. Как же, ведь неудобно так-то, не протрезвев еще сполна после московской свадьбы. А сам Ольгерд небось будет разводить руками: он, мол, не знал о самовольных намерениях сыновей и брата, а знал бы, так не допустил ни за что...
Вероломность и оскорбительность этого удара, нанесенного по северным волостям Московского княжества, была тем чувствительней, что он пришелся в самый неподходящий для Москвы час, когда Дмитрий вынужден был спешно стягивать свои лучшие воинские силы в противоположную от Дмитрова и Иереславля сторону - к окскому рубежу.
Тем временем на севере события подгоняли одно другое. На обратном пути от Иереславля литовцы с ведома Михаила погромили Кашин и его окрестности. Сам Михаил поднялся вверх по Тверце, занял Торжок и посадил в нем своих наместников.
Возмущенные новгородцы не заставили себя долго ждать. Торжок - древний пригород Великого Новгорода, выручать его поплыли отборные ватаги ушкуйников во главе с бесстрашным воеводой Александром Обакуновичем, героем походов на Югру и на Обь-реку. Ворвавшись в Торжок, они изгнали Михайловых наместников, перебили купцов, да и всех прочих людей тверских "избиша и огню предаша". Со дня на день можно было ждать ответного удара из Твери, поэтому новгородцы совместно с обитателями Торжка спешно отстроили новые городовые укрепления на месте сожженных Михаилом.
В последний день мая 1372 года великий тверской князь подошел к стенам Торжка. Он был настолько уверен теперь в собственных силах, что даже вопреки привычке не попросил помощи у литовцев. Он вообще в эти месяцы, как никогда ни до, ни после, был быстр, удачлив, окрылен. Звезда его воинского счастья наконец-то вроде вспыхнула, и ему казалось, что так отныне будет всегда.