Не знаю, прав ли был я в своих предположениях о том, что комбат стал все чаще поручать мне боевые задачи. В то время батальон действовал поротно, а очередь моя оказывалась первой чаще, чем у других командиров рот. Все еще помнилась его фраза: "Если уцелеете!" Но Филя Киселев, наш начштаба, несколько позднее, кажется после Штаргарда, сказал мне по этому поводу, будто подполковник Батурин просто мне доверяет больше, чем другим. Может быть… Хотя мысли мои о репрессированном отце снова в таких случаях возвращались и иногда как-то омрачали мои чувства…
А между тем пополнение шло, но на этот раз с меньшей интенсивностью. Видимо, затишье на фронте, отсутствие широкомасштабных, активных боевых действий не давали повода военным трибуналам и легко решавшим проблемы воспитания офицеров командирам и командующим "ковать" для нас кадры штрафников.
Правда, как мне кажется, впервые за все время существования нашего штрафбата стала у нас появляться, хоть и редко, но новая категория штрафников – бывших офицеров, осужденных еще в первые годы войны и даже до ее начала, и отбывших уже некоторую часть своего длительного наказания либо в тюрьмах, либо в лагерях. Как стало нам понятно, их на фронт не этапировали, как добившихся направления на фронт уголовников в штрафные армейские роты, а направляли исключительно на добровольных началах.
Тогда уже вся страна наша чувствовала приближение конца войны, и многие заключенные, в ком сохранилось еще понятие патриотизма, понимали, что придет она, долгожданная и теперь уже неизбежная Победа, а потом и пора их освобождения, а может, даже амнистия по случаю Победы. И вот тогда им, избежавшим войны и, если хотите, участи погибнуть в ней, как миллионам соотечественников, нелегко будет возвратиться в уже другое, опаленное тяжелейшей войной общество, победившее врага в смертельной схватке. Нелегко будет жить тогда им среди тех, у кого родные погибли в боях за Родину, положив свои жизни на алтарь Победы над фашизмом.
Такие вот раздумья и приводили многих к решению просить о замене оставшихся сроков лишения свободы на отправку в действующую армию, пусть и в качестве штрафников. Далеко не всем, просившимся оттуда на фронт, такую возможность предоставляли. Но случаи такие были не единичными, вплоть до самого начала Берлинской операции.
В общем, формирование и обучение шло установленным порядком, боевая учеба была весьма напряженной. Как всегда, особое внимание обращалось на штрафников – бывших офицеров тыловых служб, а также летчиков, танкистов и вообще на всех, у кого были слабые навыки владения оружием и недостаточная маршевая подготовка. А тем более на бывших заключенных, которые часто были и физически слабее других, и оружие давно в руках не держали.
Во взводах было пока максимум по 7-10 человек, и это давало возможность взводным командирам даже составлять, при необходимости, индивидуальные графики занятий и тренировок, подбирая себе помощников из числа штрафников, имеющих боевой пехотный опыт.
Обучаемые в большинстве своем понимали, что именно здесь полностью оправдывает себя суворовская "наука побеждать", в частности ее постулат "тяжело в учении – легко в бою". А часть штрафников, считавших себя "смертниками", начинали понемногу понимать, что они не пойдут в бой в качестве "пушечного мяса". Их просто учат лучше действовать на поле боя, чтобы по возможности сохранить свою жизнь, уверенно поражая противника. И чаще всего это помогало им понимать необходимость этой напряженной боевой учебы, как говорят, до седьмого пота, до изнеможения.
Контроль хода боевой подготовки тем не менее был организован штабом хорошо. Заместители комбата, начальники служб постоянно находились в ротах и взводах. Нам, командирам подразделений штрафников, эта учеба доставалась иногда ничуть не легче, чем обучаемым.
Нашли тогда в каком-то карьере подходящее место для стрельбища, где вели огонь по мишеням из всех видов стрелкового оружия, а из "ПТР" – по брошенной немцами, подбитой и сгоревшей самоходке "фердинанд". В ближайшем лесочке даже был огорожен участок – полигон для минометных стрельб. И почти ежедневно наши минометчики били туда с закрытых позиций. Боеприпасов для обучения "бойцов-переменников" не жалели ни мы, ни снабжающие нас ими службы фронта.
В общем, изобретательностью и выносливостью наших командиров подразделений и офицеров спецслужб батальона можно было удивляться и даже гордиться. И главным стимулом всего этого был, конечно, не столько неусыпный контроль штаба и командования батальона, сколько желание избежать ввода в бой неподготовленных людей, а значит – и избыточных, как теперь принято говорить, потерь.
Определенное оживление у нас вызвала еще одна новинка – обучение командиров рот верховой езде. Мало ли в каких ситуациях это могло пригодиться. А возникла эта новинка потому, что кто-то где-то реквизировал несколько верховых лошадей с полной лошадиной амуницией – под седлом. Это горячо одобрил комбат наш, не один год своей армейской службы проведший в седле, как я уже упоминал в предыдущей главе. А может быть, это именно по его распоряжению и добыли нам славных, крепких лошадок. Одного красивого гнедого жеребца, степенного, спокойного, Батурин облюбовал себе.
Мне же достался молодой, светло-серый "в яблоках", строптивый, беспокойный конь. Он постоянно прядал чуткими, подвижными ушами и нередко недовольно скалил свои крупные молодые зубы. Я видел, как ловко, несмотря на свой внушительный живот и возраст, взлетал в седло и как влитой сидел в нем комбат и как он демонстративно гарцевал на своем красавце. Тогда я впервые позавидовал этому совершенному умению Батурина и тоже загорелся идеей освоить этот непривычный для меня способ передвижения, хотя понимал, что владеть им так, как комбат, – цель недостижимая.
Надо сказать, нелегким делом это оказалось. Первые дни моих упражнений в езде не приносили мне ни удовольствия, ни результатов. После двух-трех часов ежедневных, упорных тренировок порой нестерпимо болели все мои "седалищные" места. Но цель поставлена, и день за днем, хоть и без восторга и страстного желания, но я снова забирался в седло и, еще не очень понимая разницу между рысью и галопом, иногда доводил своим неумением моего рысака, да и себя тоже до "взмыленности".
Один мой боец-штрафник, бывший кавалерист, хорошо умевший обращаться с лошадьми, увидев мои несуразности в обращении с конем и в овладении искусством верховой езды, вызвался быть моим учителем, а заодно и коноводом. Он умело ухаживал за конем, давал мне уроки, после чего и лошадь ко мне стала относиться спокойнее, и я стал уже прямее держаться в седле, увереннее и более умело опираться на стремена и пользоваться ими, как педалью газа автомобиля.
Шел конец декабря 1944 года. Новый, 1945-й год мы в батальоне встретили за общим столом. В этом торжестве, организованном по инициативе и распоряжению самого комбата, приняли участие и сам комбат Батурин, и все его заместители, штаб, начальники служб и офицеры подразделений. Такое дружное застолье было у нас впервые.
Подобное же, но более грандиозное и по масштабу, и по значению, случилось только, когда закончилась так всем опостылевшая, но и ставшая уже, как ни парадоксально, привычной для нас война. Это было под Берлином, в первый День Победы, 9 мая 1945 года, "весной, в начале мая", как писал я в своей "поэме" "Наш путь", в письмах маме и ставшей уже женой Рите. Но тогда до Победы было еще далеко. Впереди были ожесточенные бои за Варшаву, нелегкий путь к границе фашистской Германии, а дальше – на Берлин. И кто знал, кому суждено туда дойти, а кому остаться навечно в польской или немецкой земле.
К новогоднему вечеру я спешно подготовил несколько стихотворных посвящений моим боевым друзьям, и как тепло они были приняты! Даже Батурин, не щедрый на открытое выражение положительных эмоций, аплодировал. Оказалось, что близко к Новому году был день рождения у Пети Смирнова, у Саши Шамшина, моего тезки и почти ровесника, да и у моего бывшего ротного, теперь замкомбата Ивана Матвиенко. И как счастливый прогноз на будущее, под одобрение всех на этом вечере прозвучали мои слова:
Путь не окончен. Идти еще много
и на Берлин нам дорога – "Вперед!".
Знаем: дойдем до порога берлоги,
раненый зверь там могилу найдет!Встретимся вновь, вспомним прошлые годы,
выпьем за павших героев войны,
выпьем за счастье, за дружбу народов
и за спокойные будни страны.
Вот так мы встретили новый, не сомневаясь, что уже победный год!
Операцию по освобождению Варшавы и всей остававшейся еще под фашистским игом Польши, как нам стало известно позднее, Ставка планировала начать 20 января 1945 года. Значительно раньше британский премьер Черчилль в своем послании просил Сталина немедленно начать наступление со стороны Вислы, чтобы отвлечь туда возможно больше сил немцев и спасти войска союзников, терпящих поражение в Арденнах. Сталин пошел навстречу этой просьбе о помощи, и Ставка перенесла начало Висло-Одерской операции на 12 января.
И буквально через несколько дней после встречи Нового года мы стали вдруг спешно сводить свои разрозненные подразделения в единые взводы той роты, которой было приказано командовать Ивану Бельдюгову. Это был небольшого роста капитан, крепкий, я бы даже сказал, кряжистый, широколицый и большелобый офицер, выделявшийся среди многих своим невозмутимым на первый взгляд спокойствием. Однако он был способен, казалось, совершенно неожиданно прорваться неудержимой резкостью, если кем-то или чем-нибудь он будет выведен из состояния, кажется незыблемого, равновесия.
В его роте срочно формировали взводы офицеры с уже солидным штрафбатовским боевым опытом: капитан Василий Качала и старший лейтенант Александр Шамшин, а также недавно прибывший в батальон старший лейтенант Алексей Афонин. Всем пришелся по душе этот скромный, улыбчивый, казавшийся тоже очень молодым офицер, но, как мы узнали потом, – почти на целых 4 года старше меня и Шамшина. Алексей был высоким, широкоплечим и, как оказалось, дьявольски выносливым человеком. И чем труднее ему бывало, тем больше пробуждалось в нем упорства и иронии, поднимавших дух его бойцов. Пулеметный взвод формировал под присмотром Георгия Сергеева тоже недавно прибывший к нам младший лейтенант Сергей Писеев, небольшого роста блондин, по-моему, неспособный унывать.
Когда я познакомился с Алексеем Афониным поближе, оказалось, что мы оба окончили одно и то же 2-е Владивостокское пехотное училище в Комсомольске-на-Амуре, лазали по одним сопкам, питались в одной курсантской столовой, охраняли в карауле одни и те же объекты. Правда, производство в лейтенанты у меня состоялось несколько раньше. Алеша тоже хорошо знал Дальний Восток, что нас как-то особенно сближало и даже роднило. До училища он служил на озере Хасан, сразу после известных там событий 1938 года почти 2 года в войсках Дальневосточного фронта. После окончания училища (тоже, как и я, по первому разряду, то есть "на отлично") убыл в действующую армию на Центральный фронт. Тяжелое ранение в боях на Курской дуге привело его в новосибирский госпиталь. Длительное лечение, затем курсы командиров рот, а в конце концов – всего только должность командира взвода в нашем 8-м отдельном штрафбате.
Я всегда не переставал удивляться, как это меня, необстрелянного лейтенанта по прибытии в штрафбат в 1943 году, наверное, по чьему-то недосмотру, назначили командиром взвода разведки штрафников. А вот Афонин, старше меня и по возрасту, и по стажу армейской службы, имеющий боевой опыт и ранение, окончивший курсы командиров рот, назначен был командиром стрелкового взвода. Мой друг Петя Загуменников тоже пришел в штрафбат на должность командира взвода штрафников после того, как, будучи на фронте командиром роты, был ранен и лечился в госпитале. Понятно, что в офицерский штрафбат на командные должности полагалось направлять боевых, наиболее опытных офицеров. А я, наверное, был случайным, если не единственным исключением, что часто возвращало меня к мыслям о причинах этой исключительности.
Совсем немного времени оставалось у нас для боевого расчета и сколачивания подразделений (вот когда всем стали понятны минусы метода "дробного" их формирования). Уже 11 января рота в полном составе пешим порядком ушла на Магнушевский плацдарм, захваченный еще летом на западном берегу Вислы южнее Варшавы, и вошла в состав 61-й армии, которой командовал генерал Павел Алексеевич Белов.
По уже хорошо поработавшему деревянному мосту ночью, выдавшейся достаточно темной, рота перешла на плацдарм. Это уже теперь во время работы над этой книгой, постоянно общаясь с нашим бывшим штрафником, тогда военинженером 3-го ранга, а ныне 92-летним подполковником в отставке Басовым Семеном Емельяновичем, я узнал, что именно этот мост он, Басов, будучи восстановленным в офицерском чине капитана, строил летом 1944 года. Интересные совпадения бывают на войне! Бывший штрафник строил мост, по которому скоро пройдут его коллеги по 8-му штрафбату!
Весь лед на Висле был будто изрыт каким-то странным плугом от берега до берега. Это были следы бомбежек и артобстрелов. Оттуда 14-го числа и пошла в наступление вместе с частями 61-й армии наша рота штрафников, включившись в Висло-Одерскую стратегическую наступательную операцию, начавшуюся двумя днями раньше.
Не знаю почему, но заместителя Бельдюгову не назначили (как это был, например, Янин в роте Матвиенко), но мне было приказано идти с Бельдюговым резервным ротным, кем-то вроде дублера. Какая-то новая система, батуринская. По этой системе я вроде бы не входил в состав воюющей роты, а со своим ординарцем и еще двумя штрафниками обязан был находиться поблизости, чтобы в случае необходимости возглавить роту. Но это оказалось так неудобно и неестественно – ощущение твоей то ли ненужности, то ли некомпетентности. Уж лучше бы меня, командира роты, назначили с понижением, его заместителем или даже командиром взвода, чем так вот, с такой неопределенной ролью находиться при нем и не вмешиваться в его дела. И конечно, как показало время, так не получалось.
Вначале роте была поставлена задача: захватить господствующую над прилегающей местностью высоту, с которой немцы подавляли ураганным огнем любые попытки продвижения вперед наших подразделений. Мы оба с Бельдюговым пришли к единому решению: используя поросший кустарником ручей, уходивший в тыл к немцам и впадавший в недалеко протекавшую речку Пилица (запомнил название – схожее с моей фамилией), обойти эту злосчастную высоту и атаковать ее с тыла. Задачу эту Бельдюгов поручил взводному Василию Качале.
Тот успешно проделал незаметно для фрицев обход высоты и вскоре внезапно нагрянул на них с тыла. Это был рывок, рассчитанный разве что на одну внезапность, и от его стремительности зависел исход атаки: либо наши бойцы полягут все на этом голом, промерзшем косогоре, либо возьмут эту проклятую высоту. Бой был яростным, и, воспользовавшись тем, что немцы перенесли огонь и все внимание туда, в свой тыл, Бельдюгов поднял роту в атаку с фронта.
Высота была взята, и первым достиг ее подножия взвод под командованием Алеши Афонина при поддержке пулеметов взвода Сережи Писеева. Нам удалось выйти к Пилице. Потери были, но не очень большими.
Уже многие годы спустя я узнал, что в августе 1914 года здесь воевал молодой драгун 5-й кавалерийской дивизии Константин Ксаверьевич Рокоссовский. "Ксаверьевич" – это его настоящее польское отчество. Он изменил его потому, что по-русски оно почти всегда звучало, да и писалось "Савельевич". За дерзкий подвиг во время разведки сил противника за рекой Пилица (!) он был удостоен своей первой воинской награды – Георгиевского креста. Жаль, тогда мы этого не знали.
После захвата высоты наступление началось по всему фронту полка, с которым взаимодействовала рота штрафников. Вскоре вся 23-я стрелковая дивизия, в тесном соприкосновении с полками которой теперь действовала наша рота, приняла направление наступления на север, в сторону Варшавы. Уже к исходу 16 января мы овладели станцией Влохы, что на южной окраине какого-то пригорода Варшавы, столицы Польши. После этого роту вывели во второй эшелон, и войска с танками пошли дальше, на штурм Варшавы, которую освободили полностью 17 января.
Обидно, конечно, было нам: до Варшавы дошли, но чести войти в нее с боями нам не предоставили. Наверное, считалось неправильным, чтобы именно штрафники освободили хотя бы какую-то часть польской столицы. Непрестижным, наверное, это считалось (хотя слово это тогда, по-моему, широко не употреблялось). Так и в белорусские города Гомель и Рогачев мы не входили, и Брест обошли. А теперь вот и в столицу первой западной страны, как считалось, в красивейший город Европы, так изувеченный немецкими завоевателями, нам не позволили войти как освободителям. Жаль, но каждый из нас этот факт понимал по-своему. Мы были средством, обеспечивающим успех другим. И, наверное, этим все объяснялось. Но все-таки благодарность Верховного за освобождение Варшавы мы получили.
И только 18 января нам, вошедшим в Варшаву вслед за частями 23-й дивизии 61-й армии, разрешили все-таки увидеть этот красавец-город. Первое впечатление – ужасные разрушения. Это и следы подавления фашистами неудавшегося восстания варшавян, и результаты намеренного подрыва лучших, красивейших зданий города. В глаза бросались надписи по-русски на стенах домов "разминировано" или таблички, установленные на вбитых в землю кольях: "Проверено. Мин нет".
А когда мы оказались на ведущей к центру города улице Маршалковской, заметили несколько групп саперов с собаками, продолжавшими свою опасную работу по разминированию города. Собаки эти тщательно вынюхивали заложенную фашистами взрывчатку. Тогда я подумал, как же им трудно это делать, если весь город пропах пороховой и динамитной гарью. Да, к моим знаниям о собаках-санитарах, о собаках-"камикадзе", бросающихся под танки с закрепленной на спинах взрывчаткой, прибавилось теперь еще и представление о верных помощниках наших доблестных саперов.
Здесь нас остановила группа военных, уже патрулирующих улицы, и не пустила дальше по этой широкой, видимо, некогда красивейшей улице, теперь заваленной на многих участках обломками разрушенных зданий да сгоревшими фашистскими танками. Оказывается, там еще не выставили табличек "Разминировано". Свернули вправо и вскоре близ берега Вислы увидели сильно поврежденное здание, на фронтоне которого с трудом прочитали и перевели на русский слова: "Эмиссийный банк польский". И поскольку охраны не было, двери – настежь, решили войти.
Боже, сколько и каких только денег в подвале мы там не увидели! И польские злотые в больших толстых пачках и россыпью, и еще не разрезанные листы с купюрами, отпечатанными только с одной стороны, и немецкие оккупационные рейхсмарки.
Мы посмеялись над брошенными миллионами, попинали эти пачки денег, и даже как сувениры я их не взял. После "экскурсии" в банк мы все собрались в условленном месте на западной окраине Варшавы, еще раз убедившись в вандализме гитлеровцев, превративших значительную часть города в руины. Наши офицеры, да и штрафники, участвовавшие в Сталинградской битве, сравнивали эти руины со сталинградскими.