Рассмотрели. Решением Политбюро от 28 июля 1983 года было предусмотрено "устройство эскалатора в мавзолее В.И. Ленина", - тем более что немощным был не один Андропов (не воспользовавшийся, к слову, этим "ленинским" подъемником ни разу), а фактически чуть ли не все Политбюро.
Даже сегодня, почти тридцать лет спустя, узнавать о таком горько и обидно. Так сказать, "за державу обидно"!
В подземельях исторической Красной площади, этого истинного сердца великой державы, делается потаенный лифт для подъема на три с половиной метра дряхлых телес высшего советского руководства, И опять приходится с печальной объективностью отметить, что сам Андропов против этих поистине анекдотических услуг не возражал. Да, немногим все же отличался он от других коллег Брежнева.
Уже в последние месяцы жизни Андропова стало наблюдаться то позорно-бесстыдное явление, которое хорошо знакомо нынешним российским гражданам, когда от имени впавшего в немощь "гаранта Конституции" Бориса Николаевича Ельцина выступал его
Semandropov
пресс-секретарь: мол, президент "работает с документами", но хочет сказать то-то и то-то... У Андропова своего секретаря такого рода еще не было, но в ЦК уже в последние годы Брежнева был создан Отдел внешнеполитической пропаганды - лишняя и совершенно бессмысленная даже в аппаратном смысле инстанция, призванная исключительно для того, чтобы от имени Леонида Ильича как-то объясняться с настойчивыми западными корреспондентами в Москве. Завом там был поставлен брежневский любимец Леонид Замятин, полуеврей и пожилой интриган.
В начале ноября 1983 года этому кремлевскому баловню пришлось несладко. Вечером 6 ноября и утром 7-го он распинался на пресс-конференциях о "легком простудном заболевании Андропова" - именно такую формулу разгласили московские иностранцы по всему миру. В "простуду" Генерального секретаря не верили, разумеется, ни на Западе, ни на Востоке, ни в Советском Союзе.
Неподвижный, прикованный ко множеству всякого рода медицинских датчиков и капельниц, он продолжал упорно цепляться не только за собственную жизнь, но и за власть. Сразу после октябрьских праздников на Политбюро поступила записка Андропова с длинным наименованием: "О проведении эксперимента по расширению самостоятельности и ответственности предприятий".
Коротко, суть тут была в попытке внедрения в советскую экономику какой-то доли рыночных отношений. Да, попытки такие были нужны, хотя бы в ограниченной мере, но как мелок масштаб для руководителя великой страны! "Эксперимент", то есть ограниченный на практике опыт. Расширяется не только "самостоятельность", но и "ответственность". Перед кем же придется отвечать "самостоятельным" директорам? Да перед той же партией, конечно.
Однако даже не эти пустяковые попытки "преобразований" занимали основное внимание угасающего Андропова, а рее та же бюрократическая рутина, практическая действенность которой была ничтожна. 9 декабря, о чем сообщалось в нашей печати, в Москву приехали на совещание секретари по международным и идеологическим вопросам от Центральных комитетов компартий Болгарии, Венгрии, Вьетнама, ГДР, Кубы, Лаоса, Польши и Чехословакии. В итоге долгах словопрений секретарям "рекомендовалось" неустанно бороться с "американскими провокационными действиями", а для этого использовать следующие международные мероприятия: Чрезвычайную сессию Всемирного Совета Мира в январе 1984 года, Международную конференцию за безъядерную Европу, Встречу европейской общественности "За безопасность и сотрудничество" в апреле 1984 года в Брюсселе, XIV конгресс Международного союза студентов в том же апреле, IV Международный конгресс движения "Врачи мира за предотвращение ядерной войны" в июне того же года в Хельсинки и другие подобные форумы.
Ничтожные и уже в значительной мере бессмысленные действия, всему миру поднадоевшие. И опять ничего, ничего нового.
На заседании Политбюро 22 декабря, за полтора месяца Що смерти Г енерального секретаря, был одобрен текст выступления его же на предстоящем пленуме ЦК партии. Выступление было направлено членам ЦК. В начале речи говорилось:
"Дорогие товарищи!
К большому сожалению, в силу временных причин мне не удается присутствовать на заседании пленума. Я много думал над нашими планами, готовился выступать." В речи Генсека утверждается, что "начали осуществляться некоторые меры по совершенствованию нашего хозяйствования, по укреплению государственной, трудовой и плановой дисциплины. Это только начало, и нельзя потерять набранный темп, общий положительный настрой на дела".
В тексте речи много старых "программных" мотивов со ссылками на Ленина о "соревновании и самодеятельности масс", руководстве "ленинскими принципами в работе", необходимости "повышения производительности труда" и других подобных словес. Соста-
Semandropov
вители речей Г енсека не могли вырваться за рамки традиционных заклинаний. Эта не произнесенная "автором" речь, пожалуй, наиболее ортодоксальная за время пребывания Андропова на высших в партии и государстве должностях.
Через три дня "соратники" Генсека соглашаются с его предложениями по повышению партийного статуса Воротникова, Соломенцева, которых переведут на очередном пленуме из кандидатов в члены Политбюро, введут в его состав председателя КГБ Чебрикова в качестве кандидата в члены, в сан секретаря ЦК возведут Лигачева. Как видно, не слишком выдающихся деятелей выдвигал умирающий Г енсек.
Заботы Политбюро в последние месяцы и дни деятельности Генсека Андропова были сугубо материальны. Черненко получил одобрение Андропова на принятие постановления ЦК КПСС и Совета Министров СССР "О материальном обеспечении первых секретарей крайкомов, обкомов партии и председателей исполкомов краевых и областных Советов". Устанавливались очень высокие пенсии, сохранялись специальное медицинское обеспечение, автотранспорт, дачи и все такое прочее, что и до подобного повышения было немалым.
Не о стране они все заботились, а сугубо о себе и своих присных. Вряд ли умирающий Андропов этому сочувствовал, но он ничего не мог здесь возразить или поправить. И не только потому, что физически и духовно ослаб, а по отсутствию ясной и сильной стратегии. А для того, чтобы сломать сложившийся при Брежневе порок приобретательства и хапужничества, нужна была не только воля, но и ясно выраженная цель, ради которой можно было пойти на риск, по крайней мере, утраты власти. Имея некоторые возможности, Андропов не решился на такое.
А вскоре после его кончины герои того последнего постановления, эти самые "секретари обкомов и крайкомов", разворовали и развратили страну, а потом тихо сдали всю ее "агентам влияния"...
* * *
Заключая жизнеописание Юрия Владимировича Андропова, нам придется погрузиться исключительно в медицинские темы. Увы, именно эта наука стала господствующей в последние годы правления престарелых и немощных вождей Советского Союза. Но именно вокруг медицинских диагнозов, средств лечения и лекарственных препаратов сосредоточились в ту пору главнейшие политические интриги в Кремле. О медицинском интриганстве чуть позже, а пока выскажем мнение обо всей этой возне выдающегося русского врача, далекого от околокремлевских разборок, который высказал на этот сюжет очень существенное суждение морально-этического плана.
Знаменитый советский хирург академик Б.В. Петровский утверждал, что тяжелобольной человек может заниматься литературой, научной работой, но никак не серьезной государственной деятельностью. "Не только работоспособность, решения, но и взгляд на мир Божий зависят от состояния здоровья в значительно большей степени, чем кажется. Думаю, что связь между состоянием здоровья главы государства и его решениями, его управлением страной, безусловно, существует". Поэтому Петровский решительно осуждает сохранение Брежнева как главы государства и партии в последние годы его жизни. Он осуждал также и избрание на высший государственный пост Андропова, который в прошлом был энергичным и деловым человеком, но на пост главы государства был избран в разгар тяжелой и практически смертельной болезни. "С моей точки зрения, - писал Петровский, -назначение Андропова на высокий пост было антигуманным, чрезвычайно опасным и для него самого, и для государства. Но в нашей стране в соответствующий период никто по своей воле от власти не отказывался"...
Андропов продлевал жизнь только с помощью сильнодействующих лекарств. А вокруг его смертного одра росли и множились политические страсти. О них подробно и со знанием дела поведал лейб-медик Чазов. Предоставим же ему возможность подробно высказаться в последний раз в нашей книге.
Semandropov
"Однажды он спросил, смотря мне прямо в глаза: "Наверное, я уже полный инвалид, и надо думать о том, чтобы оставить пост Генерального секретаря". И, видя мое замешательство, продолжил: "Да, впрочем, вы ведь ко мне хорошо относитесь и правды не скажете".
Его преследовала мысль - уйти с поста лидера страны и партии. Я сужу и по тому разговору его с Рыжковым (в то время секретарем ЦК КПСС), случайным свидетелем которого я оказался. Почему он позвонил самому молодому секретарю ЦК, для меня и сегодня загадка. В разговоре он вдруг спросил Рыжкова: "Николай Иванович, если я уйду на пенсию, какое материальное обеспечение вы мне сохраните?" Не ручаюсь за точность фразы, но смысл ее был именно таков. На другом конце провода Рыжков, по моему впечатлению, настолько растерялся, что, видимо, не знал, что ответить. И Андропов закончил разговор словами вроде: "Вы там подумайте о том, что я сказал". Однако насколько я знаю, продолжения этого разговора не было. Да и со мной он больше не обсуждал проблем отставки. И опять вопрос о судьбе страны. Что произошло бы, если бы Андропов появившуюся у него мысль об уходе претворил в реальность? Несомненно, он бы определил и назвал своего преемника. Учитывая завоеванный к тому времени авторитет, его мнение было бы решающим в определении фигуры Генерального секретаря ЦК КПСС. Ясно одно, что это был бы не Черненко.
Между тем, разговоры о тяжелой неизлечимой болезни Андропова шли уже не только в ЦК и КГБ, но и в широких кругах. Они воспринимались по-разному. По крайней мере, мне казалось, что большинство сожалело, что век Андропова как лидера был короткий. В него поверили, при нем появилась надежда, что страна воспрянет от спячки, в которую впала в последние годы. Но, может быть, я пристрастен.
В этой ситуации произошел случай, который можно оценивать по-разному, но он возмутил меня, да и всех, кто длительные годы обеспечивал здоровье и работоспособность Андропова. Мне позвонил Чебриков, председатель КГБ, которого я хорошо знал, и попросил заехать к нему. В новом здании КГБ вежливый секретарь Чебрикова тут же проводил меня в его новый кабинет, который своей официальной помпезностью разительно отличался от уютного кабинета Андропова в старом здании.
Чебриков был явно смущен, растерян и не знал, как начать разговор. Думаю, что играло роль то, что он знал уровень наших отношений с Андроповым. "Знаете, Евгений Иванович, я получил официальное письмо от сотрудников КГБ, в котором они пишут о недостатках в лечении Андропова и требуют моего вмешательства в обеспечение процесса лечения. Вы поймите меня правильно. Я знаю, как доверяет вам Юрий Владимирович, знаю ваши отношения и понимаю, что вы делаете все для его спасения. Но у меня есть официальное письмо, и я должен был вас познакомить с ним". И он показал мне письмо, которое, к моему удивлению, было подписано людьми, совсем недавно высказывавшими восхищение тем, что нам удалось так долго сохранять работоспособность Андропова. Будь это в 1937 или 1952 годах, такое письмо было бы равносильно смертному приговору.
Стараясь сдержать свое возмущение, я ответил, что не собираюсь отчитываться перед двумя сотрудниками КГБ, подписавшими письмо и ничего не понимающими в медицине. Если необходимо, я, как член ЦК, где и когда угодно - на Пленуме ли ЦК или в печати -могу рассказать или представить в письменном виде всю ситуацию, связанную с болезнью Андропова, в том числе и причины обострения болезни. Кроме того, сотрудники КГБ, присутствующие на консилиумах, знают мнение ведущих ученых страны о характере болезни и проводимом лечении. Они знают мнение и ведущего специалиста США, профессора Рубина, с которым встречались. Кроме того, они следят за каждым шагом и действием профессоров и персонала. И еще, продолжал я, для меня Андропов значит больше, чем для всех ваших перестраховщиков, пытающихся проявить не могу понять что - то ли заботу, то ли бдительность - или свалить свои промахи на нас. Другой бы врач, ученый моего уровня, сказал бы вам, что если считаете, что мы недостаточно активно работаем, что мы не правы, то приглашайте других. Но я этого не сделаю, потому что 18 лет Андропов был
Semandropov
моим пациентом, он верит мне, а я ему. И я был бы подонком, если бы в эти последние дни его жизни я не был бы с ним.
Чебриков молча выслушал мою резкую тираду и, зная хорошо меня, мой характер, понял всю глубину моего возмущения.
Видимо, где-то внутри у него появилось сожаление, что он поднял вопрос о письме. Кто знает, а может быть, я изменю своим принципам и сделаю достоянием всех членов Политбюро и ЦК тот факт, который знали очень немногие, в частности он и я, факт, что дни Андропова сочтены.
"Считайте, что этого разговора не было, - заключил он, - а письмо я уничтожу, И еще: ничего не говорите Андропову". Не знаю, уничтожено ли это письмо, о котором я рассказал лечащему врачу, некоторым членам консилиума, или лежит в архивах КГБ, но оно заставило меня задуматься о необходимости информировать руководство страны о возможном неблагоприятном исходе болезни.
Когда я обсуждал с Андроповым проблемы, связанные с его болезнью, и спросил, с кем бы в случае необходимости я мог бы доверительно обсуждать появляющиеся организационные или политические вопросы, он, не задумываясь, ответил: "С Устиновым". Меня это вполне устраивало, так, как с Устиновым у меня давно сложились дружеские отношения. Он, как и Андропов, был моим давним пациентом. Я позвонил Устинову и попросил встретиться со мной. Он предложил приехать к нему в Министерство обороны. Когда я въехал во двор министерства и по широким, "дворцовым" лестницам поднялся на второй этаж, в большой кабинет министра обороны, где все - от интерьера до картин на стенах -дышало стариной, я не думал, что мне придется часто бывать здесь в последние месяцы жизни Андропова.
Мне казалось, что наши официальные заключения о болезни Андропова должны были бы насторожить членов Политбюро, и поэтому я был крайне удивлен тем, что мое сообщение и заключение о тяжести прогноза было для Устинова как гром среди ясного неба. "Знаешь, Евгений, я знал, что Юрий тяжело болен, но что в такой степени, не представлял. Ты предпринимай все, чтобы сохранить его. Знаешь, что это значит сейчас для страны? А что делать - надо подумать. Давай встретимся втроем - ты, я и пригласим Чебрикова".
Тогда я не знал, почему нам надо встречаться втроем, почему именно с Чебриковым. Только потом я уяснил, что нужен был, во-первых, свидетель наших обсуждений состояния здоровья Андропова, во-вторых, человек, близкий к Андропову и Устинову, и в-третьих, человек, руководивший такой мощной системой, как КГБ, и имевший достаточно обширную информацию.
В это время в Кунцевскую больницу, где находился Андропов, для диспансеризации был госпитализирован Г орбачев. Андропов, узнав об этом, попросил его зайти. Я предупредил Горбачева о тяжести состояния Андропова и плохом прогнозе заболевания. Он был вторым человеком в Политбюро, который знал, что дни Генерального секретаря сочтены. Как и Устинов, Горбачев, который в ЦК был ближе всех к Андропову, тяжело переживал сказанное".
Разберем эти подробные свидетельства словоохотливого придворного лекаря. Ясно, что вокруг умирающего Андропова он выполнял не только врачебные обязанности... Нетрудно сообразить, какие. Ясно из его же собственных сообщений, что был доверенным лицом Андропова, причем с давних пор. Он подробно извещал главу Лубянки о состоянии здоровья Брежнева, что не имел права делать ни по врачебной этике, ни, тем паче, по партийной дисциплине. Однако делал.
Чазов поддерживал группу явных сторонников Андропова в Кремле - Устинова и Чеб-рикова. В эту же группу входил, хоть и на вторых ролях, молодой выдвиженец Андропова - Человек с пятном, будущий могильщик Советского Союза. Чазов, как он сам свидетельствует, был между всеми ими неким "челноком", причем выполнял свои немедицинские обязанности втайне. Но "старики" в Политбюро - Черненко, Тихонов и другие - тоже вели
Semandropov
как-то свою линию, хотя мемуаров о том не оставили. Как бы то ни было, но наследником Андропова мерзкий Г орбачев не стал. Причем нельзя тут не обратить внимания на обстановку совершенно беспринципных интриг вокруг умирающего Г енсека. Все - и он тоже -думали не об огромной державе и ее народе, а обеспокоены были только своими мелкими честолюбивыми страстями.
А теперь опять вернемся к скромным сообщениям лечащего врача Андропова академика Чучалина. Он рассказывает о чисто личной стороне своего высокопоставленного пациента, и отсюда ясно видно, сколь одиноким был Генсек и как тяжело прощался он с жизнью.
"Однажды он сказал мне: "Доктор, даже близкие не верят, что могу так много читать. Начните с любого места уже прочитанной мной страницы, и я воспроизведу ее полностью". Я поверил ему на слово...
- Андропов смотрел телевизор?
- Обычно информационные программы "Время" и "Новости". У него в палате стоял видеомагнитофон. Один раз я застал его смотрящим какой-то фильм про Джеймса Бонда. Генсек страшно смутился.
- Андропов наверняка знал о своей близкой смерти.
Был ли он удручен?
- Он всегда умел держать себя в руках. Апатию у него вызывали звонки членов Политбюро. Они брались за трубку обычно после своих заседаний и просили Андропова дать согласие по тому или иному решению. В эти моменты Генсек очень напоминал свои портреты, висевшие тогда во многих кабинетах. Он становился мрачным и насупленным. Так было и в тот день, когда позвонивший ему член Политбюро сообщил о решении построить памятник Победы. Андропов сказал, что денег в стране на это сооружение нет. Да и проекта он не видел. Однако принцип демократического централизма никто не отменял, и Андропов согласился. Правда, заставил всех членов Политбюро сдать подарки, стоявшие в их кабинетах, в фонд памятника. И сам сделал то же самое.
- Вы говорили с ним о политике?