- Это вам в Москве пригодится! - деловито приговаривал он, а Манкашиха, спрятавшая эти вещи для себя, кисло ему улыбалась: видимо, ее симпатии к "самородку" стали уменьшаться…
Нам пришлось выехать из Петровского раньше, чем мы предполагали, так как я захворала. Очевидно, меня прохватило сквозняком, когда я пекла блины, стоя спиной к раскрытой двери, а лицом к печке.
Все тело ломило, голова болела, меня тряс озноб. Я сидела теперь рядом с мамой, прислонив горячий висок к холодному стеклу машины.
- Я, собственно, с кем нужно переговорил, все сведения собрал, - устраивая нас в машине, говорил Васильев. - Теперь дело за Кремлем и Земельным отделом. Распоряжение насчет меня было, важно найти лицо, которое бы все обстоятельно доложило. Так что можете собираться к себе в родное гнездышко, в Петровское! - Он был необычайно весел.
- Бог вознаградит вас за все! - сказала мама. Она была довольна поездкой и тем, что поспеет на всенощную в Москву, так как было только два часа дня. - Ах, Николай Алексеевич, и как это только Господь привел вас на наш порог! Конечно, я ничем не могу вам отплатить, но все же прошу, возьмите на память о нас любые вещи, какие только вам понравятся.
- Ничего мне не надо, Екатерина Прокофьевна, а то, что я себе наметил, все равно от меня не уйдет! - И Васильев многозначительно посмотрел на меня.
7
Встретила нас тетка и почему-то бросилась прямо к Васильеву, взгляд ее был вопрошающим.
- Ну? - произнесла она.
- А где Митя? А когда свадьба ваша? - Васильев сам забросал ее вопросами, после чего они стали смеяться и шутить.
Я настолько плохо себя чувствовала, что, сбросив шубу, улеглась скорее на кровать, покрывшись сверху пледом. Втайне я мечтала о том, чтобы поскорее все ушли и я могла бы лечь по-настоящему в постель, под одеяло.
На Поварской нас ожидала Надя Фофина, которая, как оказалось, приехала в Москву из Петровского и гостила у нас. Тетка моя иногда любила делать вид, что дружит с моими подругами, стараясь, очевидно, от этого казаться моложе. С Надей ее сближало то, что обе они были влюблены в красивого холостого инженера-путейца Алексея Федоровича Павлова.
Васильев наконец ушел от нас. Тетка пошла его провожать и надолго задержалась в передней, прощаясь с ним.
В шестом часу вечера стала собираться ко всенощной мама. Предварительно она поставила мне градусник и, увидев 39 градусов, покачала головой, но все-таки ушла. Для моего сердца это было большой нагрузкой: я задыхалась.
Я попросила тетку купить мне в аптеке камфару и жаропонижающее.
- Хорошо, только имей в виду: лекарство ты получишь после двенадцати часов ночи, потому что я иду в гости и приду поздно, а возвращаться из-за лекарства мне не хочется.
- Тогда пусть Надя сходит в аптеку…
- Она тоже не может, я беру ее с собой к Алексею Федоровичу.
- Надю с собой? - Я очень удивилась. - Почему? - Но, открыв глаза, увидела, что Надя в упоении вертится, прихорашиваясь, перед зеркалом, и поняла, что просить безнадежно.
Что делать?.. Я с детства не привыкла к нежностям. Мама всегда была ко мне холодна. Даже когда я в Петровском лежала, задыхаясь, в дифтерите, без прививки и ухода, почти при смерти, она не приехала ко мне из Москвы.
Я же дрожала за ее жизнь и выходила от трех тифов. Таковы были мои отношения с матерью.
Ответ тетки меня не расстроил, это было в порядке вещей. Что же касается Нади, то я на нее обиделась: она считалась моей подругой.
- Прошу тебя, Надя, останься и посиди со мной! - обратилась я к ней.
- Ну, что девать? - жеманничая, как всегда, и не выговаривая букву "л", отвечала она, глядя в зеркало (что тоже было ее манерой), любуясь своими взбитыми, как у болонки, кудряшками. - Что девать? Ты же знаешь, мивая, я всегда мечтава пойти к Авексею…
- Но почему раньше тетя тебя с собой не звала, а теперь, именно сегодня, когда я больна…
- Ах! Что с тобой? Какая королева! - И тетка залилась злым смехом. - Она заболела, изволит лежать, дремать, а мы сторожи ее сон. Каких городовых нашла!.. - Потом вдруг смягчилась: - Уходя, мы погасим свет. Увидев с улицы темные окна, никто не придет, а если и придет, то я предупрежу сейчас Грязнову открыть на звонок и сказать, что нас нет. Вообще я попрошу ее время от времени тебя навещать, ты только не запирай двери комнат…
Я осталась одна. Большая готическая лампада, зажженная перед ликом Христа в терновом венце работы Ван Дейка, лила сквозь свои красноватые стекла успокаивающий свет, который напоминал мне детство. В полумраке очертания уютных, знакомых комнат успокоили меня. Я закрыла глаза и дала овладеть собою тому полубредовому забытью, которое в болезни заменяет сон. Какие-то бессвязные образы, превращаясь в кошмары, мучили меня… Вдруг мне почудилось, что кто-то тихо нажал ручку нашей двери, открыл ее и тут же быстро закрыл. Не веря своим глазам, думая, что все это мне чудится, я привстала с постели. Стоя ко мне спиной, Васильев поворачивал ключ в дверях. Теперь он обернулся и стоял передо мной, вытянувшись во весь рост, на белом фоне двери.
Я вскочила, но тут же почувствовала все свои движения неверными, голова кружилась, я, обессиленная, села на постель. Голова от жара точно свинцом налилась, перед глазами рябили и множились круги… Кричать? Звать на помощь, чтобы Алексеев и сонм наших врагов столпились, полные любопытства, у наших дверей?.. Чтобы неприличный скандал послужил пищей для их языков, их торжества?.. Нет! Лучше смерть!..
Васильев учел это обстоятельство и мою психологию, это было его главным козырем.
Началась неравная борьба, проходившая в полном безмолвии, отчего она была еще страшнее. Бывает иногда, что в самые страшные минуты жизни у человека вдруг мелькнет нелепая мысль, глупое сравнение. Так и я почему-то вспомнила детский рассказ во французской книжке о том, как козочка господина Сегэн в горах вступила в бой с волком и наутро волк ее съел… Вдруг в его руке мелькнула черная петля ремня. Он крепко скрутил за спиной мне руки и больно стянул их в кистях ремнем. Помню, что я била его ногами, несколько раз укусила, но все мои движения были неверными, точно я была пьяна. От жара тело стало ватным, а сердечная слабость до холодного пота окончательно лишала меня сил.
Ум же работал четко и ясно, отчего я невыносимо страдала. "Кого звать на помощь?.. Тех, которые будут рады этому позору?.. Все равно он победит, силы слишком неравные. Что же делать?.. Подавить всякий стыд и после "свершившегося" взывать к правосудию? Но кто будет судить Васильева и кто встанет на мою защиту?.. Ничего, - успокаивала я себя, - в жизни всегда есть выход: это смерть. Повешусь!"
Это были мои последние мысли.
Он стоял на коленях около моей постели и быстро, словно в бреду, говорил:
- Ты теперь моя жена… я искуплю все… пойми, у меня не было выхода! Ты с каждым днем все только больше ненавидела меня… а ведь я все равно не дал бы тебе воли, я застрелил бы любого, как собаку, кто посмел бы жениться на тебе!.. Не могу я без тебя жить. Что хочешь для тебя сделаю, казни меня, казни… ну, что же ты молчишь?! - И он целовал мои руки, кисти которых хранили еще синие полосы от недавних ремней. - Тебе нечего бояться, - говорил он, - я вот весь перед тобой и весь твой… Ведь я, как только вошел в ваш дом, так и остался. Вот она, думаю, только она может быть моей женой, а ты издевалась, ненавидела… а вот теперь уж мы связаны, завтра в загс пойдем, ну что тебе теперь остается?.. Выхода-то нет?
- Убирайтесь вон!.. - медленно, с трудом выговаривая каждое слово, сказала я. - Вон! - глаза мои от сильного жара горели, точно в них насыпали песку, но они были сухи, я не плакала. - Вы слышите или нет? Вон! - повторила я. - Вы, может быть, ждали бабьих слез и истерик?.. Их не будет! Вы ничего у меня не отняли, я презираю вас, грязное животное. Я ничего не потеряла, а вы присовокупили ко всем своим заслугам уголовное преступление! Негодяй! Чего вы стоите, я в четвертый раз вас выгоняю. Убирайтесь отсюда! - И я выплеснула ему прямо в лицо стакан кипяченой воды, стоявший у меня на ночном столике для лекарства, но тут же почувствовала, как это нелепо, глупо и недостойно.
Он молча вытер платком мокрое лицо, облитую грудь и плечи. Встал с колен.
- Я все равно завтра приду, - сказал он тихо и спокойно. - Не могу я тебя оставить, все равно к матери твоей приду… плохо мне без тебя…
А когда он ушел, я зарылась в подушки и зарыдала так, как не плакала еще ни разу в своей жизни.
Я плакала от охватившего меня глубокого отвращения к этому человеку, от сознания полного своего бессилия, одиночества и оттого, что знала: этот человек не оставит меня. Но что было бы со мной, если бы я узнала правду? Если бы передо мной открылась вся подоплека той гнусной интриги, которая привела меня к катастрофе и в которой я играла роль глупой жертвы?..
Все открылось много позднее и не сразу.
Васильев, например, сказал мне, что он в тот вечер, увидев с улицы наши темные окна, решил оставить нам через Грязнову записку. Дверь ему открыл кто-то из жильцов, и он на авось прошел по коридору прямо к нашим дверям и нажал ручку двери, которая отворилась и оказалась незапертой. Это было ложью.
Войдя в наш дом, он вообще быстро и правильно сориентировался в наших взаимоотношениях и завербовал себе в союзницы Анатолию. А она очень охотно взялась ему во всем помочь.
Используя ее в своих целях, он ловко подсунул Анатолии мнимого жениха, чтобы этим якобы "сватовством" усыпить мамину бдительность. Все внимание мамы и тетки было сосредоточено на Дмитрии Ивановиче.
- И никакой я Васильеву не родственник, - каялся позднее Дмитрий Иванович маме. - Знал он меня как бригадира на стройке ангаров при аэродроме… Видел я, что Николай Алексеевич неладное задумал, да что делать? Молчал… разве мог я перечить? Ведь он горяч и в злобе страшен, да и власть у него большая. Так ему и подчинился… Ну какой я жених, прости Господи!.. У меня жена, трое детей, да и старшая дочь уже невеста… Господи, думаю, ну куда это только меня этот летчик Васильев сунул?.. Да как в этот вертеж, в эту пьянку да гулянку попал, так и пропал!.. А Николай Алексеевич говорит: "Играй, подлец, жениха, не то тебя, - говорит, - на месте пришибу! Не быть тебе живому!.. Это, - говорит, - игра не долгая, дня два-три, пока я сам женюсь". И правда, пришел к нам через два дня, денег дал моей жене на чайный сервиз, а сам довольный такой и говорит: "Спасибо! Выручил меня! Не нужен ты мне больше. Нечего тебе больше туда ходить, потому делать тебе там больше нечего!"
Перед нашим отъездом в Петровское Васильев сказал тетке, что ночь в Петровском решит наши отношения, и мы приедем оттуда женихом и невестой. Поэтому, открыв нам дверь, она так вопросительно на него смотрела.
Когда Васильев уходил, Анатолия пошла его провожать и задержалась в передней. Он уговаривал ее за определенную сумму дать ему ключ от нашей квартиры: зная, что я больна, он хотел войти в квартиру тихо, без звонка. Васильев велел тетке как можно скорее (пока мама в церкви) уйти из дома и увести с собой Надю Фофину.
Боясь, что мне придет в голову мысль запереть дверь комнаты на ключ, тетка удержала меня от этого, сказав, что поручит старушке Грязновой заходить навещать меня. На самом деле она не сказала Грязновой ни слова, и последняя думала, что у нас никого нет.
Много лет спустя Васильев однажды в пылу раздражения чуть не убил Анатолию, крикнув ей при мне и при маме:
- Ты Иуда! Было время, когда ты продала мне свою племянницу!..
Хворала я больше недели. В высокой температуре простуды перегорало и тяжелое нервное потрясение, которое я перенесла, усугубляя болезнь и мучая меня неотвязными кошмарами только что пережитого.
Я ежедневно переносила инъекции камфары, и для большего покоя меня перевели во вторую комнату.
В тот же вечер я рассказала маме все. Я рассказывала, а сердце болело за нее. Как переживет она этот удар… Мне казалось, что травма будет неизлечимой.
Сначала действительно мама побледнела, потом сказала:
- Кошмар! - И схватилась за голову. Потом несколько раз повторяла: - Этого не может быть! Этого не может быть!..
Потом вдруг посмотрела на меня очень недружелюбно и сделала совершенно неожиданный для меня вывод:
- Я всегда была уверена, что с тобой случится какая-нибудь гадость!
- Но, мама…
- Не перебивай меня. Я тебе скажу только одно: я на тебя не сержусь. Ты и так уже достаточно наказана. Это Божья рука - его кара!.. Отказать такому человеку, как Львов, да, наконец, и самому Дубову… Вот Господь и покарал тебя за твой строптивый характер!.. Что теперь делать?.. Я скажу так: пусть Васильев хоть трижды герой, но он тверской мужик, и я предпочту видеть тебя мертвой, нежели его женой… Я вообще… посмотрим, как он будет себя вести дальше…
- Как?! Вы собираетесь принимать его после всего того, что он сделал?.. - Я была вне себя.
- Ты не горячись! Ты меня послушай: в прежнее время твой брат или убил бы Васильева на дуэли, или заставил бы его на тебе жениться сейчас же, сию минуту! Ответь мне: ты хочешь быть его женой?
- Вы издеваетесь…
- Ну вот в том-то и дело. Значит, с нашей стороны претензий к нему быть не может. Показать ему, что я все знаю, невозможно - это просто неприлично…
И результатом маминых рассуждений было то, что, лежа больная, я слышала в соседней комнате шушуканье, в котором я ясно различала приглушенный голос Васильева.
Он бывал каждый день. Комната, в которой я лежала, стала за мою болезнь походить на будуар какой-нибудь актрисы. Ежедневно прибавлялась корзина свежих цветов, присланная Васильевым из магазина.
Когда я выздоравливала, сказала маме:
- Неужели вы не пощадите меня?! Я не в силах видеть лица этого человека!..
И вдруг в первый раз за все время мама порывисто обняла меня и горько заплакала.
- Бедная ты моя Китуся, что же нам теперь делать? Пойми одно: ведь все уже потеряно, и жизнь твоя сломана навсегда. Что же ты хочешь делать? Оттолкнуть его? Ведь он - наша единственная защита и наше благополучие. - Мама плакала и просила меня…
- Хорошо, - сказала я, - он поступил со мной, как подлец, но если вы настаиваете… помните только одно: я буду относиться к нему как к подлецу, не иначе.
- Делай что хочешь, только не губи нас и разреши ему сюда к тебе войти… ведь все дни твоей болезни он был здесь…
И Васильев вошел… а я стала жить, двигаться и говорить как автомат.
Он стал каким-то кротким, и было в нем даже что-то детское и, пожалуй, даже трогательное, что иногда проявляется в сильных и преступных натурах. Он даже старался говорить тише обыкновенного, чему, вероятно, научился во время моей болезни.
Я же в душе не сердилась на него, чему сама удивлялась. К маме у меня была огромная жалость, а к Васильеву - полное безразличие. Все происшедшее никак не затронуло моей души.
8
После болезни я попыталась восстановить отношения с друзьями. Тщетно!.. Васильев сразу обращался в тигра. Он рвал в клочки любое адресованное мне письмо, ничуть не стесняясь моим присутствием, и было в этом что-то такое властное и тупое, что всякие слова и объяснения казались смешными перед грубостью этого пещерного человека. Порог нашего дома по-прежнему никто не смел переступить.
Мама во всем его поддерживала.
- Не раздражай его, - говорила она, - потерпи, не будет же он вечно около нас!.. Поедем в Петровское, устроимся там, потом он уедет в Петроград навсегда, вот мы и освободимся от его общества.
Около нашего дома и на лестнице я мельком встречала Дубова. Каждый раз он пытался меня остановить, но я этого всячески избегала, хотя приветливо отвечала на его поклоны.
Но о Виталии я скучала всем сердцем. Я соскучилась по его талантливым стихам, по его поющему французскому стиху Бодлера и Мюссе и по его синим глазам.
Виталий жил со старшим братом и няней в одном из старинных маленьких домиков Дурновского переулка, почти рядом с нами.
Виталий обожал балет, прекрасно играл на рояле, писал стихи. Михаил, строгий, немного суховатый, увлекался философией, имел критическии ум и писал статьи о литературе.
Мальчики, как мы их называли, трагически потеряли своих родителей и жили с бывшей горничной Катей и с няней одной семьей. Катя была симпатичная, тихая, немолодая девушка, а няня, вырастившая мальчиков, теперь заменяла им родителей, и между нею и молодыми людьми были самые трогательные отношения.
Она любила их беззаветно, но в то же время крепко держала в руках. Следила за их поведением, и они, как дети, побаивались своей няньки. Они уважали ее, считались с нею, заботились о ней и очень любили.
Смешно и трогательно было наблюдать, как эта маленькая, сухая, степенная старушка распоряжалась судьбой двух взрослых мужчин.
Бывая у них, я тоже заразилась их чувством и побаивалась строгой старушки, хотя и она, и Катя относились ко мне с большим теплом.
И вот, истосковавшись по этому родному для меня миру, я в одно из воскресений, когда мы с мамой пошли в церковь, остановилась на полпути и объявила маме, что хочу пойти навестить "мальчиков".
- А церковь?
- Но ведь мы, мама, живем под таким контролем, что каждый наш шаг известен, ведь другого случая увидеть Виталия у меня не будет или придется ждать еще целую неделю до следующего воскресенья.
- Хорошо, иди, - согласилась мама, - только не задерживайся больше часа и к концу службы приходи за мной в церковь. Мы должны вернуться домой вместе.
Сама строгая няня открыла мне дверь, и лицо ее показалось мне почему-то растерянным. Сзади нее бежал по коридору Виталий.
- Китуся! Китуся! - радостно кричал он. - Я просто глазам не верю! Как вы вырвались?
У меня как будто душа согрелась, когда я села на знакомый диван, когда ощутила запах бумаги и книг. Их было так много: полки, полки со всех сторон, и они радовали глаз толстыми и тонкими, старыми распухшими и новыми, с золотым орнаментом корешками. Они грудой лежали на письменном столе.
Посередине комнаты стоял большой открытый рояль с развернутой симфонией Моцарта на пюпитре.
На середине письменного стола - начатый очерк для журнала "Искусство", статья о Пушкине (оба брата были ярые пушкинисты).
В это утро Михаил уехал со студентами университета на какую-то экскурсию. Мы были одни и сидели рядом на диване. Казалось, мы не виделись целую вечность. Но разговор не вязался.
Оба нашли друг друга сильно изменившимися. Я знала, что после болезни выгляжу ужасно, но почему же Виталий так осунулся и почему так изменилось выражение его нежного юношеского лица?.. Я предполагала, что дорога ему, но теперь мне это стало ясно. Когда первая радость встречи прошла, то в складке бровей, в новом выражении глаз, во всем изменившемся облике я уловила скрытое страдание.