Ранним утром я занял место на платформе у остановки назначенного вагона. Вскоре подошла электричка, и из нее навстречу мне вышли три наших велогонщика, что было не совсем по плану. Остальные, как выяснилось, опоздали, и их предстояло подождать. Приехали они на следующей электричке буквально через пятнадцать минут, но электричка была ближнего сообщения, а до калининской оставалось почти два часа.
Для придания динамизма возникшей паузе мы решили не торчать бессмысленно на платформе, а продвигаться в нужном направлении на ближних электричках, которые были к тому же не столь забитыми, как калининские.
Так и поступили. Электричка попалась клинская, но до конечного пункта мы на ней не поехали, так как в дороге возникло еще одно интересное решение – выйти где-нибудь на тихой станции, чтобы спокойней сесть в калининскую электричку с нашими громоздкими велосипедами.
Замысел "более чем удался". Долгожданная электричка просвистела мимо нас и станции без остановки. Снова образовался двухчасовой антракт. Но и здесь творческий подход не иссяк. Было решено противопоставить превратностям организации движения на железной дороге еще более активные ответные действия. Внимательно изучив расписание и выяснив, что все калининские электрички точно останавливаются в Покровке, мы отправились туда на велосипедах.
Расстояние до Покровки, судя по карте, было порядка десяти километров. Какой велосипедист не покроет его за два часа? Однако то ли со сборкой велосипедов провозились долго, то ли дорога оказалась существенно длиннее, только на станцию мы вкатили в тот самый момент, когда следующая калининская электричка неспешно от нее отходила. Теперь уже двенадцатичасовая. С учетом очередного антракта, наше отставание от графика приблизилось к шести часам.
Как и подобает научным сотрудникам, мы внимательно проанализировали причины предыдущих неудач и приняли решение изменить тактику, отказавшись в своих действиях от излишней суеты. За появившееся в нашем распоряжении время нам удалось не только спокойно поесть, но и передохнуть.
К приходу двухчасовой электрички мы были готовы заранее. Двери открылись, но народ, битком заполняющий тамбур, выходить вовсе не собирался, а с сочувствием и умилением смотрел на нашу дружную компанию с громоздкими железными конями. Наши жалобные просьбы потесниться и пройти в вагон не возымели никакого действия. Пришлось отступить.
Не скажу, что очередная неудача совсем не отразилась на нашем настроении, но духом мы не пали. Следующую, четырехчасовую электричку мы встретили, рассредоточившись по платформе, каждый у своего вагона. Такая тактика оказалась настолько верной, что четверо сумели сесть, и только двое остались.
В Калинине мы воссоединились в восемь вечера, добравшись туда за какие-то четырнадцать часов. Чем не сюжет для Книги рекордов Гиннесса? Настроение у нас, скажем прямо, было противоречивое, но мы нашли в себе резервные силы и от плана решили не отступать, несмотря на приближающуюся ночь.
Первый час пути все шло как нельзя лучше. Жара спала, низкое солнце окрашивало весеннюю зелень леса в приятные для глаза золотистые тона. Застоявшиеся, а точнее, засидевшиеся ноги с удовольствием крутили педали. Приятный встречный ветерок быстро развеял впечатления от недавних неурядиц.
Вечерняя прохлада сначала приятно освежала, но постепенно тепло ушло куда-то глубоко внутрь тела, а руки и лицо начали мерзнуть. В дополнение к этому ноги от неожиданной сверхурочной работы стали какими-то ватными и тяжелыми. Мягкое кожаное сиденье превратилось в жесткую палку, на которой организм просто отказывался сидеть. К тому же стемнело. Без фар ехать было страшновато. Остановились посовещаться, как быть, а заодно и поужинать. Совещание результатов не дало, а вот ужин подействовал положительно, вселил уверенность и открыл второе дыхание. Через пару часов и Старица осталась позади, докрутили до поворота, свернули в лес, а за полем и деревня рядом.
Ни одного окошка в деревне не светилось. Шел второй час ночи, и нас, судя по всему, уже не ждали. Тем не менее наш душевный подъем быстро распространился на всех уснувших было товарищей.
Утром деревня открылась нам во всем своем скромном очаровании. Домов в ней осталось всего с десяток, и только три семьи жили постоянно. Тишина и раздолье вызывают у горожанина столь необычные и сильные ощущения, что боишься нарушить окружающую благодать своим неловким поведением. Ярко-зеленая искрящаяся каплями росы трава, голубое небо, отраженное во множестве луж на дороге, умудренный пережитой зимой серый бурьян и вросшие в землю избы, утопающие в цвету огромных одичавших яблонь и вишен.
В километре от деревни Волга, совсем небольшая по ширине, с перекатами и быстрым течением. Берега крутые, каменистые, заросшие лесом. Огромные валуны, покрытые пятнами мха, привносят в пейзаж северную суровость и обнаженную откровенность. Ни машин, ни людей – только шум прозрачной воды и невидимый воздух. Хочется затаиться и слиться с этой нетронутой природой.
Когда-то здесь по Волге до Ржева ходили водометные катера. Туристы сюда забираются редко, как правило, во второй половине лета, когда поспеет малина и пойдут грибы. Ягод в лесу можно набрать немерено. Грибов много не всегда. Рыбалка в Волге непростая. Осенью местные колют рыбу острогой. За ночь берут по несколько килограммов. На удочку столько не поймаешь и за неделю.
День до обеда пролетел мгновенно. Пора было ехать обратно. Лесная дорога от деревни до шоссе была совершенно разбитой и вся в глубоченных лужах, несколько раз с велосипеда приходилось сходить. Удивительно, что мы так легко проехали по ней ночью.
Добравшись до Старицы, загрузились вместе с велосипедами в автобус, и он докатил нас до Калинина. В электричке тоже проблем не возникло. Утомленные впечатлениями и бессонной ночью, глаза как-то сами собой закрылись и с трудом открылись в Москве. Вся обратная дорога уложилась в один миг, компенсировав вчерашние потери времени.
В описываемые годы одним из обязательных атрибутов научной работы были шефские сельхозработы. Институт был прикреплен к Приокскому хозяйству, где у нас имелся свой дом, способный приютить на ночлег примерно пятнадцать человек.
Однажды на привычный размеренный ритм помощи селу наложились чрезвычайные обстоятельства. Где-то в начале октября метеоцентр сообщил о приближающемся резком похолодании. Температура, по его оценкам, через два дня должна была упасть много ниже нуля, к тому же ожидался сильный снегопад. Партийные органы, давно скучавшие по настоящему делу, объявили всеобщую мобилизацию ученых Октябрьского района на борьбу за спасение оставшихся в поле картофеля, моркови и других не менее важных овощей и корнеплодов.
Буквально за день были сформированы бригады и звенья, назначены ответственные руководители, определен час и порядок отъезда. Учитывая важность предстоящего мероприятия, дирекция института выдала отъезжающим десять литров спирта, чтобы непогода не смогла сломить трудовой энтузиазм.
Вереница автобусов с "научным десантом" была воистину впечатляющей, она занимала всю улицу. Для ее сопровождения было выделено несколько милицейских машин. Маршрут нашего следования держался, вероятно, в глубокой тайне от всех, включая водителей, так как вскоре колонна свернула с шоссе раньше положенного и сбилась с пути. Выяснилось это в ближайшем населенном пункте. Тронулись обратно. Когда развернувшиеся головные автобусы подъезжали к шоссе, хвост колонны еще только сворачивал с него, и его пришлось пропустить.
На место дислокации в пионерлагерь мы прибыли к вечеру, чтобы с раннего утра выйти в поле. Тут у партийного руководства был явный просчет, свидетельствовавший о его слабой связи с массами. Всю ночь вывезенная за город научная молодежь не сомкнула глаз. Кругом горели костры, народ отдыхал, всей душой припав к родной земле. Заморозков пока еще не было, но все на всякий случай согрелись, некоторые даже излишне. Только к рассвету уставшие бойцы трудового фронта начали собираться в лагере и укладываться на отдых.
Вполне понятно, что за ночь произошло несколько мелких ЧП, и начальство, учитывая ответственность момента, решило провести разборку по горячим следам. Лучше было этого не делать, так как растревоженные рано утром люди с головной болью не всегда соблюдают политес и подчас неадекватно реагируют на происходящее.
Обстановка накалилась до предела, когда на линейку готовности в восемь часов не вышло и половины списочного состава. Только к обеду в поле на свежем воздухе участники трудового десанта слегка взбодрились, и дело стало потихоньку налаживаться. Нормы выработки, однако, достигнуты не были, и в Москве нам грозили серьезные неприятности. К счастью, синоптики ошиблись: климатическая катастрофа не случилась, и напряженность как-то спала сама собой ввиду бессмысленности мероприятия в целом.
Через пару лет ситуация повторилась, но на этот раз я уже ехал ни много ни мало бригадиром научного десанта. Бригада была укомплектована индивидуально подобранными людьми, но, вопреки всему, после активной ночевки в поле смогли выйти только несколько человек, поднятых с матрасов на сцене клуба, отведенного нам под ночлег, исключительно чувством долга и невероятной силой воли.
Убирать нам предстояло кормовую свеклу. Огромные корнеплоды весом в пять и более килограммов следовало вытащить из земли, собрать в корзины, снести в кучи, отделить от ботвы и затем погрузить на машину. Норма дневной выработки была определена в два гектара.
От безысходности в связи с тяжелым физическим состоянием приступать к работе категорически не хотелось. Чтобы хоть как-то оттянуть этот момент, мы стали обсуждать возможные технологии сбора и погрузки свеклы, и вскоре родилось интересное рационализаторское предложение, которое сразу взбодрило всю бригаду.
Первые два человека, идя вдоль боровка с двух сторон, выдергивали свеклу и аккуратно укладывали ее в ряд, ориентируя корнеплоды строго перпендикулярно борозде. Двое других длинными ножами обрубали ботву прямо на грядке. Погрузка готовой продукции осуществлялась на медленно продвигающийся по полю грузовик. Производительность труда возросла настолько, что за день мы сделали две нормы. Немалую роль сыграл и творческий энтузиазм первопроходцев, стремящихся на практике доказать верность своей идеи.
Местное начальство, ознакомившись со сводкой, решило, что это сплошная липа, так как нормы отродясь никто не выполнял, и приехало на поле с целью уличить нас. К тому моменту мы как раз заканчивали погрузку свеклы. Увидев ровные ряды корнеплодов на поле, руководители колхоза заподозрили, что мы произвели уборку не вручную, а с помощью какого-то мистического комбайна. Все наши доводы о нелепости данного предположения разбивались контраргументами о неспособности человека так ровно уложить свеклу вручную. В итоге я с трудом избежал партийного взыскания.
Периодически нас посылали на помощь и работникам районной овощной базы. Это тоже воспринималось с пониманием. К сожалению, на фрукты попадали редко – обычно на морковь или капусту. Однажды нас поставили на совсем неперспективную работу – разгружать свеклу из вагона.
Пытливый ум ученых вскоре выявил, что в соседнем закрытом вагоне – арбузы. Пробраться в него можно было только в небольшое окно под крышей. Туда и направили самого юркого. И надо же – тут как тут местное начальство.
Юркий к этому времени выбрал самый большой арбуз и стал просовывать его в окошко, гордо призывая принять зеленого красавца. Ни у кого из нас, в отличие от начальников, его предложение интереса не вызвало. Юркий быстро устал держать тяжеленную добычу. Ничего не видя из-за арбуза, он очень нелестно стал отзываться о нашей медлительности. Ситуация обострялась с каждой секундой, и наконец наступила развязка – арбуз выпал и вдребезги разбился о землю. За ним в окне появилась орущая голова. Оценив изменившуюся обстановку, она затихла. Наступила пауза.
Мизансцена была недолгой. Комизм пересилил драматизм, и рассмеялись все. Юркий под общий хохот вылез наружу и на всякий случай сбежал.
Гораздо более драматическое событие случилось в стенах института – произошел взрыв в комнате, находящейся почти прямо под нашей лабораторией. У меня было такое ощущение, что пол под ногами подпрыгнул на полметра. Придя в себя, мы кинулись вниз. Там уже царила паника и неразбериха. Хлестала вода, пахло паленым, и в клубах пара и дыма метались люди. Взорвалась самодельная стальная камера высокого давления с ацетиленом. Взрывом выбило окна и двери. Жители близлежащих жилых домов, насмерть перепугавшись, сообщили в райком партии, что в ФИАНе взорвалась атомная бомба.
Камера, сваренная из тридцатимиллиметровой стали, разлетелась на несколько крупных кусков. Один из них пробил насквозь книжный шкаф и врезался в кирпичную стену. Второй раскрошил батарею центрального отопления, из которой хлынула горячая вода с паром. Все в комнате было разворочено и покорежено. К счастью, незадачливый экспериментатор остался жив, его слегка контузило и в клочья разорвало всю одежду. Серьезной медицинской помощи не потребовалось, но что-то в его поведении с тех пор определенно изменилось.
Глава седьмая
Встречи с великими
Научные проблемы сводили нас иногда с очень интересными и, я бы даже сказал, историческими личностями. В своем повествовании я упомяну только о некоторых. Начну, естественно, с Александра Михайловича Прохорова. Имея возможность близко общаться с ним долгие годы, я не могу написать о нем с требуемой степенью величественности. На первый план выходят не его талант и научные заслуги, а хорошо знакомые человеческие качества, со всеми его сильными и слабыми сторонами.
На семидесятилетнем юбилее очень точно о нем сказал академик А. Гапонов-Грехов:
– Прохоров столь значителен по своему уровню, что всегда адекватен своим желаниям и устремлениям, поэтому чувствует себя комфортно в любой ситуации.
Ему действительно не приходилось из себя ничего изображать, он всегда естественен. Имея большой авторитет, он пользовался им умело и без комплексов.
Благодаря широкому кругозору и хорошей памяти Прохоров поражал своим глубоким проникновением в суть любой проблемы. Особенно сильное впечатление это производило на мало знакомых с ним людей. Ставя конкретные вопросы по сути проблемы, Прохоров тут же бесцеремонно прерывал любого отвечающего не по существу. Свою точку зрения, высказанную публично, он отстаивал до конца, поэтому знающие его люди не сильно упорствовали, чтобы не быть обруганными. Гораздо проще и безопаснее было вернуться к теме через день-другой, когда аргументы будут услышаны уже без раздражения.
Административные решения Прохоров принимал быстро и так же быстро их менял. Бывали случаи, когда, подписав у него документ, мы не успевали его зарегистрировать в канцелярии, как он отменял свое решение.
Можно только восхищаться тем, как в свои семьдесят, а затем и восемьдесят лет он ежедневно активно работал, был в курсе всех дел и следил за научной литературой. Неоднократно бывали случаи, когда он указывал мне на статьи, которых я не видел. По его инициативе мы провели ряд интересных и важных исследований. Не помню случая, чтобы он хоть раз поленился пойти на лабораторный семинар. Ни один доклад не оставался без его внимания и оценки.
Прохоров обладал очень важным качеством руководителя – он умел поддержать и вдохновить исследователя в начале пути. Он не только не отгораживал себя от начинающих ученых, но, напротив, охотно шел на контакты с ними. Это частенько приводило к конфликтам молодежи с прямыми руководителями, которые ревностно отслеживали связи с директором и тщательно контролировали доведение до него научных успехов. В этом руководителей вполне можно понять, так как научный успех – это основание попросить у директора дополнительные должности, повышение зарплаты, деньги на приборы, квартиру и т. д.
Опытные сотрудники знали, что любой разговор с Прохоровым лучше всего начинать с сообщения о достижениях; если таковых нет, подходит изложение каких-либо волнующих перспектив, пусть даже несбыточных. На худой конец, для начала разговора годится критика конкурентов или хороший анекдот. Юмор Прохоров понимал и высоко ценил.
Людей из своей старой гвардии он всегда поддерживал, окружал вниманием и заботой, но интересы дела ставил превыше всего. На мой взгляд, это исключительно важный момент для формирования здорового научного коллектива.
К слабым сторонам Прохорова я бы отнес то, что он достаточно легко допускал к себе сомнительных ученых. Некоторые из них иной раз даже пробивались к нему в фавориты и беззастенчиво пользовались его авторитетом и влиянием.
В своем кабинете Прохоров был смел и искренен в суждениях, но всегда принимал правила игры с начальством, будь то президент академии или секретарь райкома. Он всячески избегал участия в политических затеях. Подписать даже самую малозначимую бумажку с политическим подтекстом у него было невозможно.
Любимым и самым способным учеником Прохорова был Николай Геннадьевич Басов. По рассказам Н. Ирисовой, работавшей с ним в одной комнате, Басов каждый день, приходя на работу, обрушивал на нее целый поток новых идей. По-настоящему стоящими были лишь немногие среди них, но этого было более чем достаточно для многих плодотворных исследований и оригинальных изобретений. Прохоров всячески поощрял и поддерживал своего аспиранта, быстро защитившего кандидатскую, а уже через три года и докторскую диссертацию. Ученик и учитель прекрасно дополняли друг друга: Прохоров – горячий, с широким кругозором, Басов – более степенный и творческий. Их совместные усилия привели к выдающимся научным достижениям, положившим начало лазерной физике и отмеченным Ленинской и Нобелевской премиями.
Однако, как это часто бывает в науке, двум выдающимся личностям со временем становится тесно в одном деле. Годы плодотворной работы сменяются годами отчуждения и даже противостояния. Басов для самоутверждения выдвинулся на административную работу, стал заместителем директора института, выделился в отдельную лабораторию и увел с собой многих сослуживцев.
Директором в то время был академик Дмитрий Владимирович Скобельцин – личность совершенно легендарная, можно сказать, историческая. Выходец из старинного дворянского рода, он удивительным образом сочетал в себе величественную стать с искренней преданностью науке и порученному делу. Его личный вклад в физику элементарных частиц трудно переоценить. В отличие от большинства дворян, Скобельцин не покинул Родину в годину революционных испытаний и никогда не кривил душой. На работу даже в возрасте восьмидесяти лет он приезжал за рулем шикарного (по тем временам) черного "доджа", всегда был изысканно одет, в неизменной шляпе и галошах. Когда директор поднимался по лестнице в свой кабинет, все встречные замирали в искреннем почтении. Его манеры характеризует такой случай. Один из известных академиков, о котором речь пойдет ниже, в разговоре с ним употребил нецензурное выражение и услышал в ответ:
– Мне этот термин незнаком.
После ухода Скобельцина Басов занял его пост и проработал директором 15 лет.