* * *
В августе 1911 года Клюев появился в доме Валерия Брюсова.
Брюсов в течение последнего года был постоянным автором "Новой земли", куда его привлёк Иона Брихничёв. Он же написал письмо Брюсову с просьбой поспособствовать издать книгу клюевских стихотворений. "О Клюеве. Это простой крестьянин. Страшно нуждается. Как было бы хорошо, если бы можно было издать его сборник стихов - нельзя ли что-нибудь сделать в этом отношении?" Одновременно он обратился в издательство В. И. Знаменского, которое и заключило с Николаем договор.
О том, какое впечатление произвёл Клюев, жена Брюсова Иоанна Матвеевна писала сестре поэта Надежде Яковлевне: "Сегодня я осталась одна. День был шумный какой-то. Утром Броня (свояченица Брюсова Бронислава Матвеевна Рунт. - С. К.) собиралась уезжать; к обеду был у нас Клюев, после обеда Валя ушёл. К(люев) остался, говорили с ним о добролюбовцах; затем пришла мама, пили чай, говорили все вместе. Затем Кл(юе)ву я дала Бальмонта читать… Пришел какой-то юноша из учеников Белого, говорили о теории Белого, о стихах вообще. Затем ушёл юноша, Валя, и, наконец, Клюев. Он мне понравился своей простотой, своей безыскусственностью".
Безыскусственным и напоенным высокой поэзией было и письмо Клюева Брюсову, написанное в ноябре того же года уже из Олонецкой губернии: "…И в настоящий вечерний час, когда на всём заревая желтизна, за обледеневшей оконницей треплется под ветром мшистая прадедовская рябина, сидя за пряжей вздыхает глухая мать - жалуется Богу на то, что дочь её "ушла в Питер" (речь о сестре Клюева Клавдии, вышедшей замуж и уехавшей в столицу. - С. К.), и захожий старик-ночлежник строгим голосом в который раз заводит рассказ о том, как его сына Осипа "в городе Крамшате в двадцать ружей стрелили", я простираюсь Духом по лицу Матери-России, от зырянских зимовок до железных грохочущих городов. И золотым гулом захлёбывается Дух мой. Ибо надо всем одна Заря - Безглагольное Золотое Прощение. И уж не вечеровая желтизна, а свет Вашей рабочей лампы за моим окошком…
Вышла ли моя книжка стихов? Я ничего об ней не слышу…"
…Книга "Сосен перезвон" вышла тогда же, в ноябре, и Блок получил её с дарственной надписью: "Александру Александровичу Блоку в знак любви и чаяния радости-братства. Николай Клюев. Андома. Ноябрь. 1911 г.". Он читал и отмечал отдельные строки, обретающие для него особый смысл, как то: "Но иногда мы чуем оба ошибки чувства и ума" из стихотворения "Я говорил тебе о Боге…" - видимо, вспоминая встречу с Николаем и его последнее письмо. Выделил отчёркиванием "Будь убог и тёмен телом, светел духом и лицом" из стихотворения "Я был в Духе в день воскресный…" и последние три строфы "Голоса из народа". Целиком, судя по пометкам, принял "Под вечер" и "Грешницу", в присланных автографах которых отмечал неудачные строки, а в книге видел уже выправленную редакцию. А стихотворение "Пахарь" выделил треугольником перед заголовком и поставил знак вопроса напротив строк: "Вы обошли моря и сушу, к созвездьям взвили корабли…" Что говорить - дерзкий и нежданный прорыв в будущее, оставшийся на тот день, естественно, непонятым… А под последними строчками - "Могу ль я вас, как тёрн негодный, не вырвать с корнем навсегда?" - Блок написал: "Очень озлоблен". Как будто сам забыл окончание своей статьи "Народ и интеллигенция" - образ тройки, "несущейся прямо на нас…".
Брюсов в предисловии выделил главное, учуянное в стихах: "Поэзию Клюева нужно принимать в её целом, такой, какова она есть, какой создалась в душе поэта столь же непроизвольно, как слагаются формы облаков под бурным ветром поднебесья… Поэзия Клюева жива внутренним огнём, горевшим в душе поэта, когда он слагал свои песни. И этот огонь, прорываясь в отдельных строках, вспыхивает вдруг перед читателем светом неожиданным и ослепительным… Этот огонь, одушевляющий поэзию Клюева, есть огонь религиозного сознания. По его собственному признанию, он поёт, "верен ангела глаголу". И что в стихах другого могло бы быть лишь красивой метафорой, то у Н. Клюева нам кажется простым и точным выражением его внутреннего чувства, его исповедным признанием". Так Клюев - "ученик символистов" - сразу был отведён первым среди них и от "учителей", и от их эпигонов.
Ещё более возвышенный тон взял Николай Гумилёв, познакомившийся с Клюевым в том же ноябре в Цехе поэтов и получивший "Сосен перезвон" с дарственной надписью, которая начинается с цитаты из гумилёвского стихотворения "Пощади, не довольно ли жалящей боли…": "Мы выйдем для общей молитвы на хрустящий песок золотых островов". "Эта зима принесла любителям поэзии неожиданный и драгоценный подарок. Я говорю о книге почти не печатавшегося до сих пор Н. Клюева. В ней мы встречаемся с уже совершенно окрепшим поэтом, продолжателем традиций пушкинского периода. Его стих полнозвучен, ясен и насыщен содержанием… Пафос поэзии Клюева редкий, исключительный - это пафос нашедшего… Славянское ощущение светлого равенства всех людей и византийское сознание золотой иерархичности при мысли о Боге. Тут, при виде нарушения этой чисто русской гармонии, поэт впервые испытывает горе и гнев… Теперь он знает, что культурное общество - только "отгул глухой, гремучей, обессилевшей волны". Но крепок русский дух, он всегда найдёт дорогу к свету…" Гумилёв цитирует строки "Голоса из народа" - "Мы - как рек подземных струи, к вам незримо притечём и в безбрежном поцелуе души братские сольём"… И делает пророческий вывод: "В творчестве Клюева намечается возможность большого эпоса".
Другое дело, что сложносоставные эпитеты в стихах Клюева Гумилёв отнёс к влиянию Языкова, не уловив (да, видимо, и не зная), что они пришли в клюевскую поэзию из староверческой классики - из книг Андрея Денисова и Ивана Филиппова.
Небезынтересно, что тут же, по соседству, в первом номере "Аполлона" за 1912 год, Гумилёв оценивает книгу Константина Бальмонта "Зелёный вертоград" и, высоко отзываясь об отдельных стихотворениях и строфах, в целом выносит убийственный приговор: ""Зелёный Вертоград (Слова поцелуйные)" навеян Бальмонту песнями и сказаниями хлыстов. Многие стихотворения - прямо подделки. Подлинный их религиозный аромат, конечно, выветрился у Бальмонта, никогда не умевшего отличать небесность от воздушности". Волей-неволей бросается в глаза контраст между "подделкой" Бальмонта и "пафосом нашедшего" Клюева.
Из других отзывов на "Сосен перезвон" выделяется рецензия уже знакомого нам А. Копяткевича, опубликованная в "Вестнике Олонецкого губернского земства". Земляк оценил книгу и восторженно, и проницательно: ""Сосен перезвон" не из тех сборников стихов, которые только лишь появились и уже обречены бесследно потонуть в море холодного равнодушия и общего невнимания. Было бы жестокой несправедливостью, если бы поэзия Клюева встречена была именно так равнодушно. К счастью, этого не может случиться… Стихи Клюева - истинная ценность, они должны увлечь каждого, кто любит и понимает поэзию, кто в полнозвучии стиха, в музыке ритма способен находить утоление тончайших запросов своей души… Его творческий дух мыслит яркими, живыми образами, он обладает даром улавливать и передавать сокровенные душевные движения, постоянно меняющиеся в своём беге настроенья… Он сохранил всю прелесть, всё богатство народного языка, народной речи и полными пригоршнями рассыпает эти богатства перед нами. Властелин слова, он легко находит нужный ему материал для выражения своих мыслей и своих чувств. Из народной речи он заимствует нужные ему образы, гранит их, как искусный ювелир, и дарит нас совершенным в образе поэтического творчества… Нельзя не быть признательным автору за то наслаждение, которое могут дать его стихи. Нельзя не пожелать дальнейшего расцвета творчеству ещё одного даровитого представителя крестьянской Руси".
Сам же Клюев был очень недоволен вышедшим сборником. "Дорогой Валерий Яковлевич, - писал он Брюсову, - присылаю Вам свою книжицу, изуродованную до неузнаваемости, с перепутанными стихами, с множеством опечаток, с не моими заглавиями и с недостающими, потерянными издательством стихами". В тот же день он пишет аналогичное письмо Блоку с выражением радости от получения блоковских "Ночных часов". И уже - никаких "упрёков" и "прощений".
И ещё одно письмо было написано Клюевым в конце того же 1911 года. Николай посетил редакцию "Аполлона", где получил предложение написать статью о Блоке (написана она не будет). Там он снова встретился с Гумилёвым и познакомился с Анной Ахматовой. Знакомство вышло не слишком удачным. И теперь Клюев в письме к ней пытался объяснить - почему всё случилось так, как случилось.
"Извините за беспокойство, но меня потянуло показать Вам эти стихотворения, так как они родились только под впечатлением встречи с Вами. Чувства, прихлынувшие помимо воли моей, для меня новость, открытие. До встречи с Вами я так боялся такого чувства, теперь же боязнь исчезла, и, вероятно, напишется больше в таком духе. Спрашиваю Вас - близок ли Вам дух этих стихов? Это для меня очень важно. Или неужели я ошибся: ввёл себя и Вас в ложное.
Ещё хочется сказать Вам, чтобы Вы не смущались моей грубостью и наружной холодностью, которая так запомнилась Вам от нашего свидания в "Аполлоне". Я знаю, что Вам было нудно и неприятно, но поверьте, что я только и знал, что оборонялся от Вас - так как в моём положении вредно и опасно соблазниться духом людей Вашего круга. Только потому и приходится запереть свои двери…
Простите за слова. Жизнь Вам и Радость.
Жду ответа, только, пожалуйста, заказным письмом.
Николай Клюев".
Прежде всего: чрезвычайно интересно признание Клюева в чувствах, которые нахлынули "помимо воли" и которые явились для него "открытием". И ещё один момент: до Клюева дошло, что Ахматова запомнила его "грубость и холодность". Каким образом? Возможно, она поделилась своим неудовольствием с Сергеем Городецким, уже сделавшим на Клюева ставку и вознамерившимся всерьёз опекать Николая. И тот рассказал Клюеву об этом разговоре.
И ведь среди четырёх стихотворений, приложенных к письму, - одно особенно обращает на себя внимание.
Мне сказали, что ты умерла
Заодно с золотым листопадом
И теперь, лучезарно светла,
Правишь горним неведомым градом.Я нездешним забыться готов,
Ты всегда баснословной казалась
И багрянцем осенних листов
Не однажды со мной любовалась.Говорят, что не стало тебя,
Но любви иссякаемы ль струи:
Разве зори - не ласка твоя,
И лучи - не твои поцелуи?
"Вероятно, в 1912 г. Н. Клюев появился на нашем горизонте, - вспоминала Ахматова десятилетия спустя. - Уехав, он прислал мне четыре стихотворения. Три из них я забыла совершенно, четвёртое помню наизусть…" Как раз это стихотворение она и запомнила. "Это, конечно, не мне и не тогда написано. Но я уверена, что у него была мысль сделать из меня небесную градоправительницу, как он сделал Блока наречённым Руси".
Все четыре стихотворения были посвящены "Гумилёвой", и Ахматова не могла этого не помнить. Другое дело, что это посвящение надо было по возможности отвести от себя - и вопреки утверждению Клюева в полученном и прочитанном ею письме ("они родились только под впечатлением встречи с Вами") она чётко и безапелляционно обозначила: не мне и не тогда. Впрочем, исправление своей биографии в конце жизни стало для неё привычным делом.
"Большой поэт, страшный человек… Он был главой какой-то нехорошей секты (не хлысты, но что-то в этом роде)… Человек он был тёмный"… Так отзывалась она о Клюеве в последние годы своей жизни, запечатлевая в сознании современников образ, чрезмерно искажающий человеческий облик одного из самых драгоценных её собеседников той эпохи.
Ни "страшного", ни "нехорошего" не обнаружила в Клюеве подруга Ахматовой Валерия Срезневская, познакомившаяся с ним в квартире Алексея Ремизова на Таврической.
"Клюев носил тогда русский кафтан, - вспоминала она, - большой наперсный крест на груди, говорил архангельским говором, писал прекрасные старорусские, былинные по размеру, нежные, проникновенные стихи о России и был очень прост и приятен в обращении. Помню его подчёркнуто русский облик, плавную речь, почти поясной поклон при встрече, приветливую открытую улыбку, искренность и доброжелательность…"
Сам же Ремизов отметил в нём "большую мужицкую сметку" и "игру в небесные пути". Но то, что он оценил как "игру", совершенно по-иному восприняли посетители "Башни" Вячеслава Иванова, и в первую очередь сам хозяин. Сергей Алексеев-Аскольдов, в частности, вспоминал, как он долго беседовал на "Башне" с Клюевым, и Клюев со знанием дела вещал о Рудольфе Лотце, Якове Бёме, Франце Баадере, Иоганне Готлибе Фихте, причем цитируя их в оригинале - даром что с невозможным акцентом… Здесь же завязался его продолжительный диалог с Вячеславом Великолепным вокруг вечной темы родного и вселенского.
Глава 6
"ГОЛГОФСКИЕ ХРИСТИАНЕ"
В июне 1912 года вышла вторая книга Клюева "Братские песни" с предисловием о. Валентина Свенцицкого и с собственным коротким вступлением "от автора", где Николай сообщал читателю:
""Братские песни" - не есть мои новые произведения. В большинстве они сложены до первой книги "Сосен перезвон" или в одно время с нею. Не вошли же они в первую книгу потому, что не были записаны мною, а передавались устно или письменно помимо меня, так как я до сих пор редко записывал свои песни и некоторые из них исчезли из памяти.
Восстановленные уже со слов других или по посторонним запискам, песни мои и образовали настоящую книжку".
На самом деле многие из стихотворений, вошедших в "Братские песни", не только "были записаны" Клюевым, но и публиковались на страницах "Новой земли". Но то, что стихи, "образовавшие настоящую книжку" (и не только стихи), "передавались устно или письменно", - сущая правда. Об этом свидетельствовал сам Клюев в письме Блоку, написанном не позже начала марта: ""Новая земля" предлагает мне издать книжку стихов в духе "Песнь братьям" - в № 7–8 "Новой земли" (под этим названием было напечатано стихотворение "Иисуса крест кровавый…". Кстати, написание имени "Иисус" говорит о том, что Клюев в это время отнюдь не придерживался заповеди "праотцев": "Умрём за единый азъ". - С. К.)… Пишут так убедительно с заголовком: "Торопитесь делать добро", что мне как-то неловко ответить необоснованным отказом. Быть может, новоземельцы и искренне веруют, что мои песни - "отклик Елеонских песнопений". Я вовсе сбит с толку. По Москве распространяют мои письма, поют в Ямах моё стих(отворение) "Поручил ключи от ада…" и "Под ивушкой зелёной"… (В московских трактирах наподобие подвального под названием "Яма", куда наведывались и Брихничёв, и епископ Михаил, и Валентин Свенцицкий, сектанты вели свои споры о вере с православными - и клюевские песни использовались в этих спорах наряду с проповедями самих "голгофских христиан". - С. К.) Не знаю, врут или правду пишут. Брюсов мне пишет, что я должен держаться "на занятом положении", одним словом, недоумениям моим нет конца. Книга предполагается с вступительной статьёй, что ли, епископа Михаила. Но беспокоит меня больше следующее: не повредит ли мне книжка с такими песнями с художественной стороны?.."
Вопрос весьма многозначительный и для Клюева важный: для него собственно поэтическое творчество и сочинение "песнопений" для "братьев" находятся на разных полюсах. Индивидуальное лирическое начало несовместимо в его восприятии с "коллективным действом", когда вариация на услышанный и запомненный или записанный гимн есть продолжение "братского" сотворчества.
Нетрудно предположить, что самым активным "продвигателем" "Братских песен" был Иона Брихничёв.
"Дорогой Валерий Яковлевич! - пишет Клюев Брюсову. - "Новая земля" предлагает мне издать второй сборник стихов в духе журнала под названием "Братские песни". А. Блок советует издать, говорит об этом твёрдо. Спрашиваю Вашего совета. Быть может, Вы потрудитесь прочесть в № 1–2 "Новой зем(ли)" мою "Братскую песню", чтобы знать, какой характер будет иметь книжка. Без Вашего совета я не решаюсь ответить Ионе положительно, а ему нужно печатать объявления, что моя книжка приложена к журналу за этот год".
Это объявление было напечатано 25 июня в московской газете "Руль" рядом с объявлениями о выходе книг самого Брихничёва "Апостолы реформации", "Апостолы гуманности и свободы", "Капля крови" - и в сопровождении отзыва на клюевские стихи из газеты "Современное слово": "Песни Клюева - явление весьма незаурядное: глубоко-вдохновенные, стихийно-яркие, оригинальные. Это - поэзия новых, освободительных настроений в народе".
А в предыдущем номере от 18 июня появилась статья Брихничёва, посвящённая Клюеву, под названием "Северное сияние", в сопровождении редакционного примечания: "Помещая настоящую статью, интересную с точки зрения внешних, бытовых условий, среди которых вырос молодой поэт, редакция не совсем солидарна с той восторженностью оценки, которую встречают со стороны автора статьи произведения Н. А. Клюева с точки зрения художественной и философской".
Но именно описания "внешних, бытовых условий" никак не могли доставить Клюеву удовлетворения.
"Николай Алексеевич Клюев - сын народа. Он родился в семье бедного крестьянина села Желвачёва Олонецкой губернии.
Систематического образования он не получил, а своим необычайным духовным развитием обязан только себе, своей исключительной жажде знания.
В этом отношении Клюев очень похож на своего соседа по губерниям и товарища по судьбе - холмогорского рыбака Михаила Ломоносова.
Вот что об этой жажде знания Клюева писал мне в декабре 1910 г. Александр Блок: "Обрадуете его, т. е. Клюева, если пошлёте ему "Новую Землю". Он жаден до чтения и, конечно, особенно до чтения о "жизни", а книг ему доставать неоткуда"".
У Клюева уже был повод с явным недоумением отнестись к распространению своих частных писем, начало чему положил Блок. Теперь он обнаруживает, что из рук Брихничёва распространяются "по Москве" письма, адресованные уже Ионе, а цитата из письма Блока в статье, контекст которой, очевидно, призван создать образ самоучки-самородка, используется, что называется, "по назначению" - в определённых целях.
Но дальше - больше. Недоумение начало сменяться холодным возмущением, когда речь в статье "брата" зашла о земляках и родителях.
"Если принять во внимание ту обстановку, в которой рос и развивался поэт, - его появление становится прямо-таки чудесным.
Село, где он родился, не насчитывающее и десяти дворов, населено людьми, находящимися едва ли не на самой примитивной степени развития.
О молодёжи поэт всегда отзывается с большим уважением…
Но старики… на них нельзя не удивляться…
Село Желвачёво лишено растительности.
Около одной избы чудом выросла вишенка.
Старики, посоветовавшись между собою, решили срубить деревцо, "чтобы было гладко"… и срубили…
Тем не менее, поэт любит свою деревню, своих земляков и готов послужить им всем, чем может, хотя из этих усилий не всегда получается то, к чему стремится поэт…"