Позже свою курганскую жизнь он опишет в мемуарных зарисовках "Мне четырнадцать лет. Рифмы прозы": "В эвакуации мы жили за Уралом. Хозяин, который пустил нас, Константин Харитонович, машинист на пенсии, сухонький, шустрый, застенчивый, когда выпьет… Жилось нам туго. Все, что привезли, сменяли на продукты. Отец был в ленинградской блокаде. Говорили, что он ранен. Мать, приходя с работы, плакала. И вдруг отец возвращается – худющий, небритый, в черной гимнастерке и с брезентовым рюкзаком" (Собр. соч., том 1, М., "Художественная литература", 1983).
Вознесенский вспоминал и о том, что его знаменитое стихотворение "Гойя" родилось под впечатлением от альбома великого испанского художника, привезенного отцом в голодный город вместе с продуктами. Эти стихи, как трагический реквием войне, вошли во многие поэтические антологии мира.
В Кургане Андрей пошел в первый класс. Учился в 30-й железнодорожной школе – рядом с домом и вокзалом. Гудки паровозов будили его ночью. И не давали задремать во время уроков.
… Вернувшись в Курган, Слава только и думал о том, как организовать встречу поэта. И вдруг случай представился – местный обком готовил комсомольскую конференцию. Слава связался с Вознесенским по телефону, и тот подтвердил свое желание прилететь в Зауралье. По рассказам Аванесова, аппаратчик Сережа Еловских едва ли не прослезился, узнав, кто примет участие в комсомольском концерте. Эта новость прокатилась по зауральской столице ярчайшей кометой. Все стали ждать встречи.
Но… За два дня до радостного события моего друга вызвали в обком КПСС. "Сделайте все, чтобы Вознесенский к нам не приезжал. Иначе попрощаетесь с партбилетом". Подобные угрозы последовали и руководителю областной телерадиокомпании Геннадию Артамонову: "Приедет Вознесенский – останетесь без работы".
Слава недоумевал: за что такая немилость? Оказалось вот за что: "Вознесенский и его друзья опозорили нас перед всем миром. Самиздатовский "Метрополь" выпустили. Решили покрасоваться!.."
Зная местные идеологические нравы, Аванесов боялся вызова в КГБ. Казалось, что его вот-вот разорвут и выбросят на улицу. Но как сообщить об этом Андрею Андреевичу? Он позвонил мне. Дома не застал: мы с Вознесенским были в Муроме. Тогда Слава связался с Зоей Борисовной Богуславской и уклончиво пролепетал, что в данный момент в Кургане не готовы принять столь высокого гостя. Ему показалось, что жена поэта все поняла и разочарованно произнесла: "Андрей Андреевич расстроится. Ему так хотелось побывать в городе детства".
Вернувшись в Москву и узнав о случившемся, я орал в трубку своему расстроенному другу:
– Это срам, посмешище! Вознесенский – лауреат Государственной премии, перед ним открыты все двери. А ваш обком наложил в штаны…
Но что толку было орать…
Так курганские любители поэзии не встретились с прославленным поэтом, почти земляком…
Чуть позже Вознесенский подпишет Аванесову свою книгу "Витражных дел мастер": "Вячеславу из Кургана с добрыми пожеланиями".
Я знаю, что Слава до сих пор, спустя тридцать лет, переживает из-за той несостоявшейся встречи курганцев с Андреем Вознесенским.
Курганский поэт Леонид Блюмкин, живущий ныне в Германии, прислал мне свою новую книжку, из которой я не могу не привести следующее стихотворение:
Несостоявшаяся встреча
Он свечи ставил во Владимире
за здравие друзей и Русь,
где тьма и глушь непроходимые,
скрип черных не забыт "марусь".Давно на оттепели изморозь,
ледком подернуты ручьи.
И жизнь, как женщина капризная,
то радует, а то горчит.В поэзии – среди кумиров он.
Его позвали за Урал,
где мальчиком эвакуированным
почти по-взрослому страдал.Где спорил с пацанами здешними
и "Гойи" вынянчил росток.
Где ждал его с глазами нежными
тогда спасенный им щенок.Миг детства с грустью и проказами
еще шершавым жжет огнем…
Но неожиданно отказано
ему во встрече с прошлым днем.Лицо у власти перекошено,
в нем раздражение и страх:
непредсказуем гость непрошеный
из вольнодумного "Метрополя",
что властные умы напряг.Растерянно вздохнули улицы,
Курган подавленно молчал…
Поэт над свечкою ссутулился,
не скрыв обиду и печаль.Но взгляд притягивался куполом,
где свет и поднебесный свод.
Рука в карман – и скомкан купленный
вчера билет на самолет.Он то в Москве, то в дальней дальности.
То славы шум, то злой шумок…
Откуда-то из детской давности,
скуля, зовет его щенок.
"Спасибо, что не забыл и меня…"
С 13 по 15 марта 1978 года Московская писательская организация предложила организовать выставку из моей библиофильской коллекции "Первая книга поэта". Ее приурочили к литературно-творческой конференции "Молодые литераторы Москвы". В ту пору я, уже довольно известный коллекционер поэзии, представил свое собрание в престижном Центральном доме литераторов (ЦДЛ). Поглядеть на обложки редчайших первоизданий – от Блока и Цветаевой до Рубцова и Вознесенского – пришло много людей. Среди них Владимир Высоцкий с Мариной Влади. На стенде стояла роскошная, в кожу одетая книга отзывов. Заглянул на выставку и Андрей. Как я обрадовался его приходу! Хотя сам он книгособирательством не увлекался, увидев среди прочих первую книгу своего учителя Бориса Пастернака "Близнец в тучах", разволновался: "Знаешь, она у меня тоже есть, ее мне подарил сам Борис Леонидович".
"Спасибо, что не забыл и меня", – пошутил, увидев на стенде под стеклом свою "Мозаику".
В книге отзывов осталась его запись: "Трепет и восторг вызывает эта уникальная коллекция. Андрей Вознесенский. 13.3. 78".
Кусок решетки-святыни, спасенной поэтом
Вместе с первыми публикациями за Вознесенским тянется шлейф скандалов и пересудов. Позже он скажет: "Дальше от скандалов у меня никогда не получалось, хотя я дорого дал бы, чтобы их не было. Они привлекают внимание к автору, но отвлекают от стихов…"
Он становится головной болью для КГБ и цензоров. На него наваливаются записные литкритики, все чаще раздаются окрики из идеологического отдела ЦК. Но вступается один из самых авторитетных тогдашних поэтов, сподвижник Маяковского Николай Асеев, который публикует в "Литературной газете" статью "Как быть с Вознесенским?".
… Андрей Андреевич не любил ни дат, ни юбилеев, ни пустых разговоров вокруг своего имени. Редко давал интервью. Но всякий, кто общался с ним, становился свидетелем или соучастником какой-то тайны, загадки. Однажды, при встрече, указывая на огромный белого цвета кейс, он азартно спросил: "Угадай, что в нем?" – "Скрипка Страдивари?" – "Нет". – "Твоя Нобелевская лекция?" – "Ошибся". – "Рукописи перед сдачей на аукцион "Сотбис"?" – "Спасибо, нет".
В чемодане лежала часть деревянной решетки окна Ипатьевского дома в Екатеринбурге, где расстреляли семью последнего царя. Андрей с мальчишеской гордостью похвалился, что летом 1977 году, оказавшись в Свердловске, собственноручно спас от уничтожения эту реликвию.
Еще одно пересечение наших жизненных троп: познакомившись в 59-м году во Владимире с пребывавшим там в ссылке Василием Витальевичем Шульгиным, который, как известно, принимал отречение Николая Второго и до конца жизни оставался яростным монархистом, я с глубоким сочувствием стал относиться к царской семье. У меня хранится почти готовая рукопись интервью с представителями семьи Романовых, с которыми встречался в разных странах в перестроечные времена.
В 1968 году, работая в Курганской областной газете, я придумал себе командировку в ближайший к Свердловску зауральский райцентр, а на самом деле добрался до Свердловска, чтобы увидеть дом Ипатьева. Середина шестидесятых – самое сусловско-запретное время. Власти ломали голову, как избавиться от крамольного строения, к которому все чаще и чаще приезжали поклониться люди, сочувствовавшие расстрелянным в ипатьевском подвале без суда и следствия Романовым. Первый секретарь Свердловского обкома Ельцин выполнил приказ Кремля – в сентябре 1977 года дом был снесен.
Но я успел увидеть его, перебрать дрожащими руками полусгнивший забор, внутрь, к сожалению, не попал.
"Ваш прах лежит второй за алтарем…"
… Зимой 1980 года мы предприняли необычный и очень важный для Вознесенского вояж в старинный город Муром. Поэта много лет волновала семейная легенда о его предке Андрее Полисадове, которого вывезли из Грузии "юным монахом" и усыновили в России. Стал архимандритом, настоятелем Благовещенского собора в Муроме. Именно о нем Вознесенский написал свое раннее стихотворение "Прадед" и включил его в "Мозаику". Но цензура вырезала стихи из готового тиража книги, убоявшись церковной, то есть крамольной по тем временам, темы, заменив на стихотворение "Кассирша". В оглавлении осталась "отметина": "Прадед" там значится, а "Кассирша" нет. Невооруженным глазом видна вклейка на странице 31.
Привожу сохранившийся в моем архиве один из вариантов этого стихотворения:
Прадед
Памяти деда моего, сына приверженца Шамиля, увезенного в Муромский монастырь в 1830 году
Ели – хмуры.
Щеки – розовы.
Мимо Мурома
Мчатся розвальни.
Везут из Грузии!
(Заложник царский).
Юному узнику
Горбиться цаплей.
Слушать про грузди,
Про телочку яловую,
А в Грузии -
яблони…
(Яблонек завязь
Гладит меня.
Чья это зависть
Глядит на меня?!)
Где-то в России
В иных временах,
Очи расширяя,
Юный монах
Плачет и цепи нагрудные гладит.
Все это прадед.
По дороге Андрей рассказывал, что Полисадов – весьма загадочная фигура российской духовной жизни. Великий князь Николай Михайлович Романов включил его имя в Русский некрополь, им составленный. Правда, почему-то имя Полисадова таинственным образом исчезло со страниц сборника, хотя осталось в оглавлении…
Почти целый год, говорил Андрей, он жил этой историей, которая началась давно.
"Что значит для человека имя?! – спрашивал Андрей. И отвечал: – Прежде всего кровь. И вот выходит, что во мне грузинское, давнее начало. Хотя назвать меня грузином можно только с долей фантазии".
Мне запомнилось, что Андрей акцентировал, что весь мир интересуется своими корнями. Вышло, что он попал в хитросплетение российской духовной жизни прошлых веков. И ему как поэту интересно думать и писать о пересечении личного с историей.
"Но я же не историк, – говорил Вознесенский, – и было бы смешно видеть в моей поэме только конкретно историческое содержание".
(Тем же январем в "Новом мире" вышла поэма Вознесенского о его предке. Вернувшись из муромского путешествия, я читал ее с таким чувством, будто знал лично этого необычного архимандрита. И было совершенно понятно, что поэма не о прошлом, а о настоящем. "Мало быть рожденным, важно быть услышанным…", "Мудрость коллективная хороша методою, но не консультируйте, как любить мне Родину…" – это строки из поэмы. А еще хулигански-ироничные, но горькие слова: "Чтоб было где хранить потомкам овощ, настало время возводить собор…" Это было бы смешно, если бы не было так актуально в те далекие времена "развитого социализма", когда писалась поэма.)
В сопровождении местных краеведов мы бродили по церковному кладбищу, взирали на обветшалые стены древнего собора, делали фотографии, а вечером поэт читал стихи в муромском Доме культуры. В Муроме провели два дня. На всю жизнь запомнились подробные, вдохновенные новеллы о древней Владимирской земле, поведанные поэтом. Ночевали в местной гостинице. Не спали почти всю ночь. Разве заснешь, если рядом ворковали поклонницы-фанатки "первого поэта Советского Союза", как они называли своего земляка.
В ту поездку я пригласил и моего старого приятеля, любителя поэзии Генриха Рабиновича. Сейчас он с семьей живет в США. Я попросил его вспомнить о давнем путешествии, что он с удовольствием и сделал.
Муром, рождество, таинственная Ольга…
С автором этой книги мы дружим 45 лет. Феликс знает подробности моей биографии, а я был свидетелем и участником многих событий в жизни известного журналиста, автора и ведущего когда-то весьма популярной телепередачи "Зеленая лампа", страстного библиофила, организатора творческих вечеров знаменитых деятелей культуры.
Десять лет назад я уехал из России в Америку. Рядом жена, дочь, внучка. Хорошо под Нью-Йорком, на природе, в собственном доме. Смотрим русское телевидение, иногда перечитываем прекрасные книги, напечатанные еще в СССР. Нередко, как бы само собой, я оглядываюсь назад, во времена, когда был молод и по-настоящему счастлив. Вот почему я обрадовался просьбе друга поведать об одном событии в жизни и моей, и Феликса. Эпизод связан с двумя днями и двумя ночами общения с великим поэтом Андреем Вознесенским.
… Начало 1980 года. Андрей Андреевич собирается съездить в Муром, где обнаружились следы его прапрадеда, когда-то бывшего там архимандритом. Андрею необходимо поработать в муромском архиве, в музее, побродить по древнему кладбищу, посетить храмы. Феликс с радостью соглашается на увлекательный вояж и предлагает поэту помимо пребывания в Муроме, совместив приятное с полезным, встретиться с поклонниками поэта во Владимире и в городке Покров, где провел юность мой друг.
Получив согласие, Феликс быстро договаривается обо всем и собирает компанию: кроме него и Вознесенского едут приятель поэта переводчик Борис Хлебников и автор этих строк. Транспорт обеспечиваю я – беру на работе "рафик" с водителем.
И вот мы в дороге. Снежная, морозная зима, рождественская неделя, владимирско-муромская седая старина. Какое счастье быть в компании с самим Андреем Вознесенским, которого Валентин Катаев сравнил с новогодней елкой, "стройной, смолисто-сухой, такой русской… с шарами… недоступными для зрения и все же существующими".
В Муроме местные краеведы водят нас по местам, связанным с предком поэта, настоятелем местного собора Андреем Полисадовым, а вечером – встреча с читателями. Московского гостя представляет, рассказав о цели визита, Феликс.
Два часа пролетают почти мгновенно. Выступление Вознесенского имеет огромный успех. Аплодисменты, записки, эмоциональные выкрики с мест. И вопросы, вопросы… "Можем ли мы считать вас своим земляком?" "Когда будет ваш очередной вечер в Москве?" "Почему к нам не приехала Зоя Богуславская?" "Общаетесь ли вы с Евгением Евтушенко?"…
Поэт спускается по ступенькам со сцены и попадает в горячие объятия муромлян. Настоящее столпотворение. Андрей Андреевич не успевает давать автографы на своих книгах. Затем застолье с местным начальством и здешними литераторами. Несколько местных поэтесс потянулись за нами (на самом деле, конечно, за Вознесенским) к гостинице.
Здесь надо подчеркнуть, что Андрей Андреевич обладал фантастической способностью притягивать к себе женщин. Не однажды дамы разного возраста признавались мне, что, находясь в зале во время его выступления или тем более рядом с поэтом, чувствовали его ауру, мощную энергетику, ощущали его предельно близко.
Андрей Андреевич обладал удивительным тактом. Улыбкой, словом он одаривал всех своих поклонниц. Недаром у него есть такие строчки: "А как вы там, в седьмом ряду? Я вас не знаю, я вас люблю…"
В тот вечер избавиться удалось почти от всех. Однако самая настырная и, я бы отметил, далеко не самая красивая литературная девица твердо вознамерилась попасть к Андрею в номер, но он схитрил: свернул не к себе, а к нашей с Феликсом комнате на двоих.
Отдышавшись, мы расположились, выпили вина. Местная пиитка принялась читать свои стихи откровенно провинциального уровня. Она явно рассчитывала на более тесное общение с самим Вознесенским… Но у нее ничего не вышло. Незаметно Андрей куда-то исчез…
Для нас с Феликсом началось неожиданное испытание. Поздняя гостья, видимо, вознамерилась ввиду отсутствия присутствия Андрея Вознесенского провести время с нами: не уходить же ночью на мороз…
Мы перестали наливать вино. Мы прервали (с трудом) ее декламации. Мы объясняли, что нам рано вставать. Напрасно. Гостья не сдавалась. "Автобус уже не ходит", – радостно твердила она. Шофер же нашего "рафика" отсыпался перед предстоящей ранним утром дорогой.
Я обратился к дежурной, попросив ее вызвать такси. Но оказалось, что в Муроме всего две машины с шашечками (напоминаю, шел 1980 год) и диспетчер не может их обнаружить. Вернулся в номер к усталому Феликсу и бодрой поэтессе. Мы с Феликсом, не сговариваясь, стали деловито укладываться (конечно, одетыми) на одну кровать. Гостье оставалось занять вторую. Сон наш был прерывистым и тяжелым. Конечно, не выспались.
Так мы пострадали за классика.
Утром, перекусив в гостиничном ресторанчике, сели в "рафик". Следующая остановка – под Владимиром, у Покрова на Нерли, всемирно известной, потрясающе красивой церкви. Поэт, окончивший архитектурный институт, рассказывал нам в пути об истории этого уникального храма. Сидя в машине на заднем сиденье, я почему-то не мог отвести взгляд от просвечивающей лысины Вознесенского. Она казалась мне такой неправдоподобной и неуместной, такой приземленной бытовой принадлежностью всегда юного, живого – сейчас оттолкнется и полетит – Поэта.
От стоянки "рафика" до храма довольно далеко. Я долго шел след в след за Вознесенским, поражаясь его споростью, стремительностью, легкостью хода. Ей-богу, казалось, он парит над снегами…
Встреча с читателями во Владимире, в самом большом зале областного центра. Снова аншлаг, овации, цветы (в январе во Владимире!). В комнату за сценой, где до, в перерывах и после вечера находился Вознесенский, рвутся поклонницы. Одной из них, на этот раз вполне хорошенькой, удается подойти к Андрею вплотную. Заметно волнуясь, она сообщает: "Меня зовут Вознесенская Ольга. Я – ваша родственница". Родня, да еще такая привлекательная – это заставляет Андрея прислушаться внимательней к ее сбивчивой речи. "Неужели?" – заинтересованно восклицает он. Ольга сбивчиво, эмоционально твердит об общих, ее и поэта, корнях. Ее рассказ мне кажется не очень убедительным, но Андрею хочется верить, и он верит! Глаза у обоих загорелись! Между ними проскакивает искра!
Ольга просится с нами в Москву, Андрей соглашается. Идем к машине, и тут, как в провинциальной мелодраме, появляется муж… Он уговаривает ее не уезжать, угрожает.
Ольга непреклонна. Муж понимает, что шансов у него никаких, и исчезает. А в нашем "рафике" становится одним пассажиром больше.
По пути в Москву Андрей Вознесенский выступает в Покрове – городе, где Феликс когда-то учился в школе. Здесь обошлось без приключений. Андрей очень трогательно пообщался с мамой Феликса Татьяной Ивановной, подарив ей на память свою книгу с автографом.