Тут же подошел помощник. Лицо его было злым, бледным и несколько одутловатым, как у человека, измученного длительным невысыпанием.
- Так вот, док! Ты только служить начал, а уже второй раз меня подставляешь, со старшим товарищем шутки шутишь!
- Какие шутки? - удивился я.
- Ты почему мне другие, чем штурману, капли накапал, а? Я на тебя так надеялся, а ты!
- Да что вы говорите! - возмутился я. - И лекарство то и доза та же!
- А почему штурман "три", а я… - И он пальцем показал "ноль". - А? В чем дело, доктор? Ты меня так подвел.
- Да что вы говорите, товарищ капитан-лейтенант, все было, как у штурмана, - оправдывался я.
- Ну, смотри, что-то ты мне мозги пудришь.
Позже я узнал суть дела. Оказалось, у них в Новороссийске были две знакомые женщины, которые проживали в одной квартире. Придя к ним, собрав стол и выпив, они приготовились к самому главному. Предварительно зайдя на кухню и, чокаясь пенициллиновыми флакончиками, были застигнуты врасплох одной из хозяек.
- Мальчики, а что вы тут пьете? - поинтересовалась она.
Это так смутило помощника, что его последующие усилия были тщетны, и ночь любви превратилась в сплошные страдания без сна и без любви. У штурмана нервы были покрепче, он не обратил внимания на этот провокационный вопрос, и все у него пошло, как по маслу, к большому удовольствию, как его самого, так и одной из хозяек.
Результат - мои медицинские возможности в этом деле и авторитет дали трещину.
Корабль возвратился в Поти устранять выявленные в походе дефекты ремонта. Через несколько дней внезапно в медпункте появился Володя Свидерский.
- Слушай, я к тебе. Назначен проверить твою деятельность в составе комиссии, проверяющей корабль, и составить акт. Ты понимаешь, дружба дружбой, а служба службой.
Я был очень удивлен, особенно последними словами Вовки.
- Ну и проверяй, давай копай, тебе ведь приказали, - провожая, сказал я.
На следующий день Свидерский целый день шатался по кораблю, совал свой нос всюду, присматривался. Просмотрел все мои бумажки и в результате при подведении итогов комиссии появился акт, где в отношении медицины прозвучали очень нелестные слова. Я был в шоке.
- Ты что, обалдел? - шипел я на него. - Мог бы и не писать так гнусно.
- Дружба дружбой, а служба службой, - причитал он. - Ты должен меня понять.
Я, конечно, понял, но затаил. Бумеранг сделал свое дело буквально через неделю. Меня вызвали к командиру дивизиона ремонтирующихся кораблей, и мне была поставлена задача проверить медслужбу "Огневого" самым внимательным образом и отразить результаты проверки в акте. Немезида торжествовала. Сделав постную и безразличную рожу, я явился к Свиде и изложил суть дела. Он обмяк:
- Что, мстить будешь?
- Да ты что, мы же друзья, но дружба дружбой, а служба службой. Так что завтра готовься. Даю тебе полдня для устранения недостатков. Видишь, я поступаю благородно, никакой внезапности.
На следующий день с утра я начал свое черное дело. К вечеру, уставший и удивленный бардаком, который был у Володи, ушел писать акт. Сами понимаете, акт был злой, но абсолютно справедливый. Командир дивизиона был доволен.
- Молодец, хорошо отразил дело в этом клоповнике. Я им всем, и не только доктору, такой втык дам, долго помнить будут. Полтора года ремонтируются, а кавардак устранить не могут!
После оглашения моего акта, Володька не выдержал и заскочил ко мне.
- Слушай…
- Не хочу я служить, мне так тяжело.
- Всё, всё не по мне и не по моему характеру. Приходи ко мне, посидим, потолкуем.
К вечеру я зашел к нему в медпункт. Его эсминец был старым, медпункт малюсенький и очень неуютный.
- Как я буду дальше служить, а? Матросов боюсь, офицеры грубые. Все, все не по мне, - причитал он.
Хорошо зная Свиду, я его понимал, он был умный и тонкий человек, начисто лишенный той дозы солдафонства, которую хочешь, не хочешь, а получал каждый курсант за три года казарменной жизни. Это был теоретик и любое практическое дело, даже самое пустяковое, ставило его в тупик. Работа же корабельного врача - это сплошная медицинская проза.
- Слушай, а у меня есть идея, - обрадовано воскликнул я. - У тебя же врожденная желтуха, дело-то пустяковое, но из нее можно "слона сделать". Иди к терапевту базы и жалуйся на боли в правом подреберье. Он же твоего диагноза не знает, лаборатория здесь слабая, кроме билирубина ничего не определяют. Вот по повышенному билирубину и жалобам он тебе хронический гепатит и прицепит. И прощай флотская служба.
Володька внимательно слушал.
- Так, изучи в совершенстве клинику гепатита и вперед! - скомандовал я.
И дело пошло. Через месяц Свида был выписан из гарнизонного госпиталя с заветной бумажкой, где черным по белому было написано "Негоден к военной службе в мирное время, ограниченно годен, 2-ая степень в военное время.
Великий обман состоялся. Военно-морской флот потерял не очень перспективного офицера, а наука получила будущего Академика РАН, директора престижного ленинградского института Свидерского Владимира Леонидовича. Моя причастность к его судьбе в очередной раз была очевидной. Да здравствует человек, то есть я, три раза "спасший" Свиду от смерти и травм и "разглядевший" в нем будущего Академика.
Профилактика деторождаемости на корабле
Дни шли, ремонт затягивался. Офицеры шепотом жаловались, что в этом чертовом Поти даже презервативов в аптеках нет. Это для молодых здоровых ребят, которые вырывались с корабля к своим женам, как к любовницам, было просто трагичным.
И вдруг слух - в центральной аптеке есть! Необходимо срочно снарядить гонца в город и гонец был назначен. Им был, конечно, я (стал было возражать, что мне-то они не нужны, жена в Питере и так далее). Но Слон коротко приказал:
- Тем более, доктор, Вы, и никто другой, а то подцепите еще чего-либо, да и товарищей выручайте.
Заявки стали поступать тут же: "мне 20 штук, мне - 15" и так далее. В общем набралось заявок на 200 штук. Я взял свой фибровый чемоданчик (тогда все мужчины имели фибровые чемоданчики) и пошел в бой с деторождаемостью. Придя в центральную аптеку, переждав пока все выйдут, подошел к продавцу. Им оказался толстый старый грузин.
- Что угодно, генацвали?
Не успел я сказать, что мне нужно, как дверь отворилась и вошла молодая грузинка. Я мялся и полушепотом произнес:
- Мне, пожалуйста, пакеты. - А, презервативы! - громко продублировал проклятый фармацевт. - Сколько? Я опять тихо, чтобы не услышала грузинка, сказал:
- Двести штук.
- Двести штук! Ай, молодец, ай, молодец! Сразу видно боец, моряк! - весело комментировал грузиняка.
Двери хлопнули, и вошла еще одна женщина, а за ней старый грузин.
- Тара есть? - продолжал тиранить меня продавец. - Давай чемодан сюда! - громко сказал он. Я протянул чемодан и экзекуция началась.
- Один, два, три… - он бросал пакеты в чемодан.
Я совершенно растерянный, переминался с ноги на ногу, на лбу появилась испарина. А посетителей все прибавлялось и уже стояла очередь. Боясь оглянуться, я пытался загородить окошко прилавка, но громкий голос продавца делал это бесполезным.
- Сто пятьдесят, сто пятьдесят один… - и так до двухсот. - Все! - подытожил он. - Ай, молодец, какую выручку ты мне сделал, - издевался грузин.
Сзади захихикали. Я, быстро расплатившись, схватил чемоданчик и, не глядя на очередь, стремглав выскочил из аптеки, сопровождаемый высказываниями на грузинском языке. На корабле я чуть не закатил истерику, сказав, что больше никогда за презервативами ходить не буду.
- Хоть наказывайте! - говорил я Слону. Офицеры хохотали. Старпом ядовито улыбался.
- Доктор! Вы же медик, а это дело естественное. Что тут стыдного, а? В следующий раз будьте спокойнее.
Тревожные ночи и Васькины приколы
Шел 1956 год, а осенью 1955 года в Севастопольской бухте взорвался и затонул линкор "Новороссийск". Я не буду пересказывать причины этой трагедии. Об этом много писали, но мы с самого начала были уверены, что это дело рук итальянских диверсантов под командованием знаменитого князя Боргезе. Кстати, этот знаменитый диверсант был женат на русской Алсуфьевой. Это он и его подводные пловцы дали клятву, что линкор долго не будет служить советскому флоту и выполнили свою клятву через 10 лет. После гибели линкора на флоте начался настоящий психоз борьбы за живучесть кораблей.
Аварийные тревоги объявлялись почти каждую ночь, иногда дважды за ночь. Мы ругались, вспоминая всех начальников, но прерывая крепкий сон, бежали на боевые посты. Однажды, когда я особенно переживал, что меня оторвали от моего верхнего ложа, в медпункт вошел Вася-интендант. Лицо его отображало такую муку, такую тоску, что я сразу же насторожился и, обеспокоенный его здоровьем, произнес:
- Вася, сядь, возьми градусник. Дай-ка я тебя осмотрю.
Он смиренно стащил с себя одежду, засунул подмышку градусник и застыл в ожидании осмотра. Я измерил давление, послушал сердце и легкие, положив на кушетку, пощупал живот. Все было в норме. Температура 36,6. Вася, не изменяя страдальческой маски, внимательно следил за моими действиями. По корабельному радио раздавались указания по борьбе за живучесть. Я должен был бежать на боевой пост, а тут страдалец Вася.
- Слушай, - резюмировал я, - у тебя все в норме.
- Да, я это знаю, - скромно опустил он глаза.
- Да что тебя, наконец, беспокоит? - взмолился я.
- Да ничего не беспокоит, только спать шибко хочется.
- А что ты ко мне по тревоге приперся со своим скорбным видом, а?
- Да ты знаешь, док, я так люблю, когда ты меня стукаешь, слушаешь, щупаешь!
- Пошел вон! - вспылил я. - Нашел время когда шутить! Сейчас Слон мне голову оторвет за отсутствие на боевом посту.
Он поднялся и медленно пошел приговаривая:
- Где твой врачебный гуманизм, где твоя клятва Гиппократа? Человек пришел, чтоб его пожалели, приласкали, а он - "Пошел вон!". Эх, доктор, грубеет твоя душа. Ты уже не тот, что два месяца назад!
- Иди, иди, - выпихнул я его из медпункта. - Потом пожалею. Самого меня кто пожалеет? Замордовали совсем, спать по ночам не дают!
Слон на "боевой тропе"
За несколько дней до перехода корабля в Севастополь, Слон, весь потный, красный как рак, вывалился из каюты командира и направился на верхнюю палубу. Всем стало ясно, что командир хорошо поработал с ним. Он шел быстро, но палуба внезапно опустела и спустить пар на ком-то никак не удавалось. А тут я, стоявший на юте и горестно размышлявший о своей судьбине и захотевший вдруг, именно сегодня, практически впервые, сойти на берег и прогуляться по городу. И вот он - старпом. Думаю, вот сейчас и отпрошусь:
- Товарищ капитан-лейтенант, разрешите сегодня сойти на берег до 23.00?
Он с ходу обернулся, остановился как вкопанный, вперил в меня злыепрезлые глаза:
- Нет! Наводите порядок, бардак кругом! Нечего вам на берегу делать! Потом вдруг сменил гнев на милость.
- Хорошо, доктор, завтра вместе сойдем, я сам уже забыл, как трава пахнет! Но я неожиданно для самого себя взбеленился.
- Больше месяца на берегу не был и хочу сегодня, и один! Он с удивлением смотрел на меня.
- Вы что, доктор, со мной не хотите что ли?
- Не хочу! - геройствовал я. - Хочу один, устал от всех, хочу один. Он пожевал губами.
- Ну ладно, иди, да смотри там…
Он не закончил свою мысль, но этого было достаточно, чтобы расстроить меня окончательно. Уже никуда не хотелось.
- Никуда я не пойду, буду на корабле!
- Ну, ты даешь, док, - перешел он с "вы" на "ты", - то хочешь, то не хочешь. Делай как знаешь - завершил он. - Я же хотел, как лучше, вместе куда-нибудь закатились бы, у меня жена-то в Севастополе.
Вся его агрессия прошла и мне вдруг стало жалко его, такого большого, но беззащитного от беспощадного языка нашего кэпа (Румпеля), способного, благодаря табелю о рангах, изничтожить морально такого великана. Постепенно исчезло первоначальное чувство постоянной опасности, что вот-вот что-то произойдет, с кем-то что-то случится, что кто-то внезапно тяжело заболеет или получит травму.
Я уже хорошо знал корабль, уверенно ориентировался во всех его многочисленных помещениях, научился спускаться с трапов по-флотски, то есть практически не пользуясь ступеньками, а цепляясь за перила, молниеносно перебрасывать тело вниз. Спускаться по трапам пешком категорически запрещалось, ибо по боевой тревоге экипаж за считанные минуты должен был находиться на боевых постах. Мой боевой пост находился не в медпункте, а в большом кубрике боцкоманды, где разворачивался боевой лазарет. В этом помещении по тревоге было душно, иллюминаторы задраивались, а никакого кондиционирования в то время не было. Очень сильно пахло лекарствами и был постоянный и монотонный шум на высоких тонах от работающего агрегата гирокомпаса. Буквально через полчаса нахождения на этом посту заболевала голова и наступало щемящее чувство жалости к самому себе, бедному корабельному докторишке, вынужденному находиться в этом аду. При этом, где-то на земле спокойно работали такие же, как я, молодые доктора, находясь в кабинетах с медсестрами, шли домой после трудового дня и радовались жизни.
Особенно тяжело было, когда корабль качало. Эта замкнутость пространства, запахи, шумы еще больше усиливали проявления морской болезни, изматывали меня до крайности. Если в обычное время можно было хоть постоять на верхней палубе, отдышаться свежим воздухом, то внизу по тревоге, в этой сурдокамере жизнь казалась только черного цвета. Приходилось терпеть, ведь добровольно пошел на это поприще.
Надо сказать, что чувство долга у офицеров того времени было воспитано довольно основательно. И этому не мешало, что почти никто из нас не имел своего жилья; семьи ютились в съемных крохотных квартирах, а чаще комнатах или во времянках, разумеется, без всяких удобств, а иногда и без фундамента, как было у нас с женой в первый год службы в Севастополе. Деньги мы получали скромные, но, конечно, более весомые, чем у массы гражданских лиц. Мой оклад без звания и морских на корабле составлял 1200 рублей (то есть 120 рублей после реформы 1961 года). Все наше состояние ограничивалось обычным набором необходимой мебели: стол, стулья, шкаф, кровати, чаще металлические, редко - диваны. В гардеробе преобладала форменная одежда, но для одного, редко двум костюмам место находилось. У немногих были черно-белые телевизоры ("Рекорды", "Темпы"). Такая аскетичная с позиций сегодняшнего дня, обстановка не мешала нам с одной стороны добросовестно выполнять свои обязанности, с другой - весело проводить время в компании друзей и в доме офицеров. Военно-морская служба тяжела для любого члена экипажа, не все выдерживали ее нагрузки. Я уже рассказал о Свидерском, но и часть офицеров других специальностей мечтали уволиться, что в те времена было практически невозможным без весомых причин.
На нашем корабле командиром БЧ-V (то есть электромеханической части) был капитан-лейтенант инженер М. Якованец. Вообще-то служба механика на корабле - это очень тяжелая доля. У них не бывает перерывов в работе. В походе - это работа всех механизмов, обеспечивающих ход корабля, тепло, освещение, работы всех агрегатов и так далее, а на стоянках - работа вспомогательных механизмов, обеспечивающих повседневный быт личного состава. Механик и его два помощника (командир машинно-котельной и электротехнической группы) - самоотверженные ребята. Они всегда в деле, в проблемах, в ремонтах. От их одежды на корабле обычно пахнет маслом, а "прогары" (яловые ботинки) излучают особый запах смеси машинного масла, пота и мазута.
Якованец служить не хотел, но долг выполнял, иногда, правда, удивляя меня своими выходками. Скажу сразу, что корабельные доктора и механики чаще всего были союзниками и даже друзьями. Так, Якованец в самом моем корабельном младенчестве выразил мне свое доброжелательное отношение и часто в разгар рабочего дня, когда у него все крутилось и проверялось после ремонта, неожиданно появлялся в моей каюте, садился в кресло и начинал разглагольствовать о превратностях нашей жизни. Он был холост и, когда ему удавалось сойти на берег, был не очень разборчив в выборе подруги на вечер, а, если позволяла обстановка, то и на ночь. А утром ругал себя за эту нетребовательность к внешнему виду, возрасту и интеллекту своих временных подруг.
- Представь, док, вчера вырвался с корабля, ну понятно "принял на грудь" всего-то грамм 250–300, тут же познакомился - вроде баба ничего, все на месте, а утром у нее проснулся, смотрю - старуха облезлая и зубы редкие, тьфу ты! Дурак я. Вот жизнь, а?
Я проводил с ним короткую профилактическую беседу, наставляя на путь истинный, но он повторял все с пугающей частотой.
- Док, дай-ка я посплю в твоей каюте, - просил он в самое неподходящее время. - Устал я смертельно, - залезал на мою койку и тут же засыпал.
"Хочешь жить в уюте - спи всегда в чужой каюте", - любил приговаривать он. Пока он спал, дежурный по ПЭЖ (пост энергетики и живучести) метался по кораблю в его поисках, ибо что-то не ладилось, где-то что-то не работало и не крутилось.
- Доктор! - с надеждой спрашивал дежурный. - Он не у вас? Господи! Куда он провалился, ведь на берег не сходил. А у нас ЧП.
Я, молча, отдергивал занавеску и указывал ему на верхнюю койку.
- Товарищ капитан-лейтенант, товарищ капитан-лейтенант, срочно ваша консультация нужна! Не работает…! - и начинается перечисление что не работает и что вышло из строя.
Якованец нехотя вставал, бубня себе под нос, что молодежь ни хрена не знает и без него ничего не решает, что он очень устал и хочет спать, и вообще, пошло оно все к чертовой матери. Однако дело свое знал и через какое-то время, после его вмешательства, все работало, крутилось и вертелось.
Командир на дух не переносил Якованца.
- Лентяй, разгильдяй, - шипел он старпому. - Вы его почаще контролируйте, говорят, что иногда его с ищейкой на корабле не найдешь. А вы, доктор, я знаю, покрываете его. Мне докладывали, что не раз находили его на вашей койке. Я и вас буду наказывать за соучастие, так сказать. Корабль вот-вот закончит ремонт, а он, разгильдяй, спит вместо контроля работы механизмов. Черт знает что делается!
Старпом стоял по стойке смирно, пыхтел и, медленно разъяряясь к концу командирского разгона, как боевой конь пред атакой, уже стучал копытами. Я, понимая, что Слон вот-вот ринется к механикам, тихонько смывался и мчался в ПЭЖ предупредить дежурного, что сейчас состоится экзекуция, и что Слон вот-вот будет "на боевой тропе". Вся БЧ-V сразу же приходила в движение, все рьяно выполняли свои обязанности. После короткого налета старпом успокаивался, и всё приходило в исходное состояние.