Около 2 часов засел обедать в симпатичном штабе 2-го корпуса. Мищенко как папаша… откуда-то раздобыл шампанского. Произнес он сначала тост за новопредставленных георгиевцев; в их числе был нижний чин, с к[ото] рым безо всякой деланной тенденции на эффект, а запросто, задушевно, по привычке стоять близко к "серой скотинке", Мищенко чокнулся, а за ним потянулись и все офицеры; было так трогательно и умилительно. Затем Мищенко с такой же искренностью провозгласил тост и за нас, врачей, и за всех, призванных облегчать страдания раненых и больных воинов. За столом Мищенко рассказал, как он встретился с одним нестроевым солдатиком и спросил его, кто у него корпусной командир, и когда тот не мог ему на это ответить, то добродушный старик подсказал ему, что не знает ли он Мищенко; на это не задумавшись быстро солдатик отвечал, что-де очень хорошо знает Мищенко в японскую кампанию, а теперь – нет.
Не успели докончить обед, как доложили, что приехал Трепов и приглашает меня сейчас же к нему приехать на вокзал; помчался в автомобиле. Увиделся с Р. Р. Вреденом, к[ото] рый сопутствует Трепову; последний хотел было перейти на меня в наступление за царящие здесь беспорядки по эвакуации, но был сразу обезоружен моим исполненным сознания достоинства докладом, из к[ото] рого мог видеть, что все из замеченного им мной уже ранее было констатиров[ано] и приняты чрезвычайные меры к устранению безобразия. Импонирующим образом подействовала на него уже отправленная мной Рейнботу вышеприведенная телеграмма. Расстались с ним по-хорошему.
Под редкое буханье пушек выехал около 4 часов из Сувалок и прибыл часам к 7 в свою святую обитель, сильно продрогши. Так устал, что не пошел и ужинать. Завтра буду делать подробный доклад командующему, предстоит много писать; накопилась за мое отсутствие целая кипа телеграмм и всяких бумаг. Интересная получена от бывшего арестанта Рейнбота ко мне телеграмма по поводу подробного моего донесения о результате осмотра несколько дней тому назад лечебных заведений в Августове; вот текст ее: "Госпиталь № 132 будет заменен, прошу донести основании каких положений вы инспектировали госпиталя пункта. Рейнбот, 7965". Отвечу на нее, немного подумавши, ч[то] б[ы] было и мягко, и вразумительно.
В яростных атаках немцев у Бакаларжево, к[ото] рые они ведут с удивительной настойчивостью, говорят, наколочена масса тел целыми горами, за к[ото] рыми неприятели как за бруствером прячутся и мешают нам еще больше их набить. Среди трупов вперемежку с ними навалено неисчислимое количество стонущих раненых. Во многих участках на нашем фронте наши войска разделяются от немецких как[ой]-н[и] б[удь] полосой в 200–300 шагов.
20 октября. Сухо, ветрено и холодно. Я немного простудился от вчерашней поездки – потерял аппетит, болит голова и потягивает. Но только что я успел напиться утреннего чаю, меня потребовали в квартирмейстерскую: едет главнокомандующий (Рузский)! В ожидании его успел доложить своему начальству о результатах моей поездки в Сувалки. Высказал уверенность я, что дня через два все б[ольн] ые и раненые успеют быть эвакуированы, порукой тому – вмешательство Трепова. После часового ожидания наконец приехал Рузский – наш первый и единственный пока "герой" за эту кампанию; человек сухопарый, серьезным видом, спокойствием и деловитостью произвел на меня и всех очень хорошее впечатление; не чета, говорят шепотком промеж себя, бывшему главноком[андующем] у – аферисту Жилинскому! С Рузским приехал между прочей свитой и великий князь Андрей Владимирович. Поздоровался с нами и тотчас же ушел с командующим и начальником штаба на совещание в отдельную комнату, оставивши нас опять в положении ожидающих: может быть, потребуется кто-ниб[удь] из нас, заведующих отделами. Письменных же дел накопилась у меня целая уйма; пропало мое утро, к[ото] рое я рассчитывал посвятить на их разборку и исполнение; прождал до самого обеда – говорили, что трапезу разделит с нами и Рузский, но в последний момент окончания совещания он от обеда уклонился и уехал.
Засели за обед, Сиверс торопился поесть, ч[то] б[ы] поскорее выехать на Августов; зачем приезжал Рузский? По истолкованию Одишелидзе – побудить командующего нашего к наступлению; но Сиверс очень и очень колеблется и не решается; его смущает риск положить десятки тысяч людей – и безо всякого успеха; подбивает к наступлению начальник штаба. Сиверс указывает на Ренненкампфа, у которого совесть не заговорила бы положить ни за понюшку табаку и сотню тысяч людей. Справлялся командующий у меня, обеспечены ли у меня госпиталя перевязочным материалом и личным персоналом, а раньше того уже подробно было ему доложено о состоянии запасов патронов и снарядов для ружей и пушек; получается одна грусть: их так у нас теперь мало, и я вполне понимаю нерешительность командующего затевать наступление…
О штабе Ренненкампфа прямо говорят как о банде разбойников и аферистов. 1-я армия, бывшая у него за последнее время под командой, влилась в нашу; но даны были ему несколько корпусов из Наревской группы, составившие теперь 1-ю новую армию. Очень критически и осудительно относятся про прошумевшее в августе наступление Ренненкампфа до Кёнигсберга, откуда армия так позорно вернулась вспять. Гибель же 2-й армии Самсонова (13-й и 15-й корпуса коей были совсем изничтожены) до сего времени еще дает чувствовать и отзывается на нашем стратегич[еском] положении. Оказывается, Самсонов был буквально брошен на произвол судьбы бежавшим его штабом!
В первый раз в жизни испытал отвратительн[ое] чувство администрат[ивного] человека, подписавшего как бы смертный приговор: телеграфировал куда следует, что мной удален от должности главный врач 504-го госпиталя Дамаскин за нерадивое отношение к б[ольн] ым и раненым.
21 октября. Холодно. Каким-то неестественным, но живописным контрастом с увяданием окружающей природы зеленеет изумрудный ковер травы-тимофеевки на дворе монастыря. Святая обитель нас сильно эксплуатирует, беря за все продукты вздутые цены.
Послал донесение Рейнботу на его телеграфное требование, почему я позволил себе якобы инспектировать эвакуационный пункт в Августове; вот текст донесения от 21 октября за № 428: "по предписанию… в первых строках моего рапорта от 10 октября № 2072 было упомянуто, что я посетил под Августовом эвакуац[ионный] пункт для осмотра б[ольн] ых и раненых, т[а] к к[а] к забота о санитарном благосостоянии частей армии и установление подачи помощи б[ольн] ым и раненым и их призрения входит в круг важнейших моих обязанностей. Что же касается отмеченных мной в рапорте нек[ото] рых недостатков эвак[уационного] пункта, то я счел долгом службы об этом донести в-ству, хорошо памятуя наказ Его Императорского Величества ныне здравствующего Государя Императора (разумеем известную Ходынскую катастрофу!), ч[то] б[ы] не только все ведомства, но и части их управлений в своей деятельности не обособлялись, а всячески старались бы друг другу помогать и содействовать на пользу общего государева дела. В доказательство того, что мое посещение пункта не носило характера инспекции, говорят последние строки моего рапорта, что об устранении санитарных недостатков я заведующего сборным эвакуац[ионным] пунктом просил, а не предлагал или предписывал ему" (sic!) Вот изволь-ка, укуси теперь меня!
В приказе по штабу армии и его отделам цитируется: "…Не подлежит оглашению. Приказ главнокоманд[ующ] его армиями Сев[еро]-Зап[адного] фронта № 104 от 7 октября 1914 г. …Разрешаю для нижних чинов, состоящих хлебопеками и кашеварами, увеличить на время военных действий отпуск мыла до 1 фунта на человека в месяц". О, Россия ты моя матушка!..
Возвратился из Августова Сиверс, а с ним и Будберг – лица повеселевшие: пруссаки по всему нашему фронту отступают, хотя и не под напором наших корпусов, а по своей доброй воле; предполагается поэтому наше движение вперед, но ничего в наших действиях не замечается громкого, эффектного, все как-то происходит вяло и скучно. Лык все в руках неприятеля. Появилось много бродячих солдат, для наведения порядка командируется генерал для поручений. В разговоре о Мищенко мне советовали очень-то его не расхваливать, так как его здесь в штабе очень не любят!! Это видно из всего. Но если он не пользуется расположением к себе верхов, зато он чрезвычайно любим низами. С объявлением войны Турции, а с ней в скором времени, вероятно, Болгарии и Румынии, наступит, кажется, светопреставление. Мои предвидения оправдались: прибывший из 1-й армии пижон, "командир нестроев[ой] роты обозного батальона", прочится начальником штаба в начальники санитарного отдела, и я буду состоять его помощником.
В возглавлении военной медицины, да еще в военное время, лицами офицерского звания есть как будто чуточку и целесообразного: орефлектированный склад мышления врача сочетается с одогматизированной волей военного человека!
Получил сегодня от дорогой моей Лялечки письмо, в котором она меня "целует изо всех сил". Как и всегда, и это письмо от нее обильно было мною залито горючими слезами.
22 октября. Немного потеплело; туман. Сегодня – Казанская; пока шла обедня в монастыре, я раз десять забегал туда между делами послушать.
Приходил уволенный мной от должности д-р Дамаскин, туго слышащий, умолял меня оставить его на этой должности. Мне стало его так жаль, и я обещал ходатайствовать за него.
К провокационным назначениям на неподобающие места разных пижонов я внушаю себе относиться с философским спокойствием. Момент не такой, ч[то] б[ы] ревниво отстаивать свои личные прерогативы; надо посильно каждому из нас тушить пожар, объявший пламенем всю матушку Россию… Зато уж мы потом серьезно посчитаемся со всей этой революционной рейнботовщиной и треповщиной…
Немцы продолжают отступать к западу. Большая для нас работа: захоронение массы трупов. Уже и строевые начальники обращают внимание на большое количество легкораненых в левые руки (в пальцы и кисти их). В штабе единогласно высказывается мнение, что великое было бы благо для армии, если бы Ренненкампф хотя бы был взят в плен!..
23 октября. Потонул совсем в текущих делах; некогда было даже прочитать к[а] к следует от Коли, Сережи и Рубцова откровенные письма, привезенные мне из Петерб[ург] а возвратившимся оттуда командированным врачом Щадриным. Никак не могут понять мои братья, что невыносимо тяжелым бременем для меня здесь являются не трудности боевой жизни, а провокационно-революционная деятельность по отношению к врачам хозяев теперешнего положения – развращенной до мозга костей нашей правящей бюрократии, и в войне-то видящей лишь одну цель удовлетворения своих узкоутробных хищнических вожделений; вот уж правильно, что война людям мор, а собакам корм.
24 октября. Мороз; поля покрылись инеем. Светлое бирюзовое небо. Лык, оставленный немцами, нами занят. Квартирмейстерская часть вчера выехала совсем в Августов, куда на днях переходят и проч[ие] отделы штаба.
25 октября. Ночь волшебная, звездная и лунная; неописуемо-красивым в отсвете небесных лампад таинственно-молчаливо смотрит[ся] монастырь. Мне не спится, но не от тяги к небесному, а от охватившей меня злобы ко всему земному, к[ото] рую не могу рассеять и дивной природой. "Кому повем тоску мою?" То неестественное положение, в к[ото] рое я теперь поставлен службой, имея над собой непосредственного начальника по моей специальности – вчерашнего "командира нестроевой роты" – заставляет меня глубоко страдать; опускаются руки к долу, хочется на все наплевать, взять, да и уехать из этой бездны человеческой пакостной свистопляски. Война?! Только для солдат она является актом самоотвержения и самоотречения (хотя бы и вынужденного), для остальных же, особенно же наверху стоящих, она – только средство и цель для того, ч[то] б[ы] сорвать себе лично побольше, да повыгоднее пристроить к ней своих ближних, алкающих "жареного". Всемерно внушаю себе мужаться и терпеть; не вечно же должен длиться этот кошмар человеческой низости; наступит же и рассвет новой жизни, когда к обидчикам нашим предъявим счет и притянем их к барьеру: "тогда считать мы станем раны – товарищей считать". Я ничего бы, пожалуй, не имел против существующей санитарной организации, но тогда следовало бы еще в мирное время приготовить к ней подходящих людей, а не ставить в такое шокирующее положение нас, корпусных врачей, при штабах армий.
Ведренный день; восхитительная погода, а на душе скверно-прескверно; от чувства внутренней обиды не нахожу места, ничем его не могу разрядить. В Августов сегодня переехал этапно-хозяйственный отдел, завтра переедет отдел дежурного генерала; останемся здесь на неопределенное время лишь мы – санитарный отдел, почта да казначейство. Публика редеет. Столовая, где так прекрасно кормили, уехала с командующим; остаемся мы предоставленными самим себе в отношении довольствия и нек[ото] рых других удобств. Монашенки ждут – не дождутся, когда и мы уедем. Орудийной симфонии не слышно уже несколько дней.
26 октября. Сегодня в Августов выступает полностью и наш санитарный отдел; вещи погружены в обоз, а сами выехали на автомобилях. Прощай, тихий, покойный уют монастыря, где я несколько поотдохнул и телесно, и морально; неизвестно, долго ли простоим в Августове, по квартирам условия там прескверные.
Приехали в город около полудня, заняли препоганое ветхое здание – деревянный флигель с выбитыми окнами, загрязненный до невероятности, масса валяющегося окровавленного белья. В довершение – масса крыс и мышей. Когда протопили помещение – ожили мириады мух. Вода в городе – неважная; жительствуют преимуществ[енно] евреи; ни в одном доме нет удобств по части клозетов: надо ходить через двор на открытый воздух.
В штабе узнал, что под Вержболовым второй день идут бои, участвуют наши 3-й и 20-й корпуса; немцев налегло на нас до 2 корпусов; с правого фланга какая-то наша дивизия отступила. Хочу завтра съездить к местам боя, хотя далеко: придется в автомобиле совершить в один конец до 100 верст. А он меня так разбивает ужасно.
Если дела наши с неприятелем пойдут хорошо, то стоять в Августове долго не придется – штаб наш скоро передвинется, если же в делах произойдет заминка, то простоим неопределенное время, и тогда надо постараться найти поудобнее помещение, а то сейчас разместились как в ночлежке, по нескольку человек в комнате. С моим начальником санитарн[ого] отдела полковником Завитневичем у меня произошел сегодня первый конфликт – я его решительно оборвал в его окрике на моего коллегу Щадрина; этот помпадур от неожиданности моего наступления сразу съежился. Объяснялся с начальн[иком] штаба по этому, предрекши ему, что ничего доброго для дела от нашего симбиоза с этим поганцем ожидать в будущем нельзя, и я-де подумаю, какой избрать выход из неестественно сложившегося положения – работать врачом под командой этого экс-пристава.
Ночь провел беспокойно – крысы и мыши чуть не заползали под одеяло.
27 октября. Погода захмурилась, но и потеплело. Сильный туман, сплошная кругом загаженность и вонь. Город обратился в какую-то зловонную клоаку; антисанитария классическая! Тем не менее, после монастырской тихой жизни приятно видеть хотя и грязный, но город.
Истосковался я по миру, по своим ребятам. Все более и более отвратительной становится мне рожа полковника, поставленного во главе санитарной части армии!! С особенным удовольствием поеду завтра в Ломжу, хотя и по случаю развивающегося в войсках сыпного тифа, но зато эти 2–3 дня моей поездки не буду я видеть упомянутого сына Марса, коему уместнее бы было быть в строю с мечом в руках, да и вообще поотдохну от всей этой писанины, к[ото] рой губится живое дело.