Вместе с Гавриловым стоял комиссар бригады Васильев. Он вынул из полевой сумки и показал фашистскую листовку. Под орлом со свастикой было напечатано воззвание к населению. Гитлеровцы приказывали выслеживать и ловить летчиков со сбитых самолетов. За каждую голову они сулили вознаграждение в пятьсот тысяч марок.
- А за вашу, Алексей Михайлович, сколько обещают? - спросил я Гаврилова.
- Миллион, - засмеялся Васильев. - Как-никак, Алексей Михайлович партизанский вожак и насолил немцам здорово.
- Шутки шутками, а мы с комиссаром приняли дополнительные меры к охране всех ваших экипажей, - серьезно сказал командир партизанской бригады.
Помолчав, Гаврилов обратился к комиссару: - А теперь, Николай Васильевич, веди товарища летчика к детям... [43]
Дети стояли у костра - оборванные, исхудавшие, рано повзрослевшие, дети тяжкой военной поры. Ребятишки грелись у огня, встретили меня настороженными взглядами.
Я взял на руки мальчика, поглядел в лицо с тонкой и желтой кожей, сморщенное у рта и глаз, и у меня невольно навернулись слезы. Мальчик уперся ручонками в мою грудь, дергался, едва не дрался, стараясь вырваться. Я отпустил его. Сколько же зла видел и вынес этот маленький человечек! Вернется ли к нему когда-нибудь прежняя веселость, доверие к людям и доброта?!
- Ребята, ребятки... - заговорил комиссар Васильев. - Это наш летчик, дядя Курочкин.
Дети, казалось, ждали лишь момента, чтоб броситься врассыпную. Они инстинктивно не доверяли незнакомым взрослым. Страх застыл в их глазах.
- Дядя будет летать к нам. Помогать скорее прогнать проклятых фашистов. Вместе с ним вы полетите на Большую землю. Там вам будет лучше, чем здесь, в лесу, в землянках. Вас будут хорошо кормить и одевать, вы станете учиться. Растите и постарайтесь потом быть полезными своей Родине.
- Кто из вас полетит со мной первым? - спросил я.
Дети тесней прижались друг к другу и молчали. Тогда я присел около самого маленького.
- Тебя как зовут, мальчик?
Вместо ответа малыш обвил мою шею ручонками и крепко прижался, словно боясь потерять. У меня снова, как в тумане, поплыли костры и лица партизан.
- Как же мне звать-то тебя? А?
- Вася, - едва слышно прошептал малыш.
- Вася, Василек... У меня брат Вася. Ему уж двенадцать лет, а тебе сколько?
Малыш растопырил все пальцы на одной руке.
- Пять лет... Получается, ты теперь не только мой друг, но и младший брат. - Разговаривая с Васей, я неторопливо пошел к самолету.
Пора, пора было улетать.
Что-то говоря Васильку о своем брате, я подошел к машине уже в окружении ребят. Оттянул крышку задней кабины.
- Ты летал на самолете, Василек?
- Не....
- И вы, ребята, не летали? [44]
Видя доверчивость Васи, дети дружно помотали головами.
- Ничего страшного... Вы давайте забирайтесь. По одному... По одному... В тесноте, да не в обиде.
Как же я был благодарен смелому, решительному Васильку! Не разговорись я с ним - трудновато пришлось бы с погрузкой. Да и полет без доверия - мука.
- Вот так! Вот так! - подбадривал я ребят. - Сейчас взлетим и через час на Большой земле у своих будем.
Четверо мальчиков и трое девочек забрались в кабину. Василька я посадил на колени к самой старшей девочке, лет десяти.
- А ты куда, дядя? - всполошился Василек, увидев, что я собираюсь закрывать козырек пассажирской кабины.
- Да здесь я, за перегородкой. - И постучал по фанере. - А вы держитесь вот за эти ручки и друг за друга... Ну, будем считать, что к полету готовы.
Я задвинул колпак, защелкнул замки крепления на боку фюзеляжа. Быстро простился с партизанами и полез в свою кабину.
Один из бойцов повернул винт. Я включил зажигание, и наклонился к ручке магнето.
- Контакт!
- Есть контакт.
Партизан рванул винт и отскочил в сторону. Чихнув и выбросив облако белого дыма, заработал мотор. Я порулил на линию взлета. Держась за консольную часть нижней плоскости, бежал добровольный помощник, помогая мне разворачивать самолет. Я прикинул загрузку: восемь пассажиров в среднем по тридцать пять килограммов каждый, что и говорить, загрузка превышала расчетную почти вдвое.
Мотор работал на средних оборотах мощно и устойчиво. По бокам полосы ярко пылали костры. Воздух был плотен. Это позволяло рассчитывать на благополучный взлет. Ведь только на середине разбега я пойму, смогу ли подняться при такой перегрузке с маленькой площадки или нет.
Помахав на прощание рукой, опускаю ее на сектор газа и плавно двигаю вперед. Мотор развивает максимальные обороты. Но отяжелевшая машина трогается не сразу. Наконец сдвинулась с места, начала разбег. Метров через тридцать самолет слушается рулей. Хвостовая [45] часть оторвалась от земли, линия капота приблизилась к линии горизонта. Подъемная сила крыльев уже способна была держать машину в воздухе! Я оторвал самолет от земли.
Стрелка высотомера поползла по шкале. Сто метров. Еще пятьдесят... Хватит. Я облегченно вздохнул, откинулся на спинку сиденья, чтобы размять занемевшую от напряжения спину. Осторожно склонив машину в вираж, довернул до курса девяносто градусов - путь домой.
Да будь у меня на борту триста килограммов взрывчатки вместе с детонаторами, когда любой неловкий толчок грозит взрывом, я волновался бы меньше. А тут восемь жизней. Восемь ребячьих сердчишек, беспредельно поверивших мне, моему умению, моему боевому счастью, удаче моей, наконец. Ведь первый полет во многом определял всю будущую операцию по спасению сотен детей. Закончись этот полет - тьфу! тьфу! тьфу! - неудачно, командование может и не рискнуть на новые.
А впереди была линия фронта, которую мне еще предстояло пересечь.
Тихо за фанерной стенкой.
Не испугаются ли ребятишки обстрела или, чего доброго, преследования какого-либо аса, что погонится за легкой добычей? Тут и взрослым бывает не по себе.
За бортом, над лесами и озерами, поплыл легкий предрассветный туман. Хорошо! С земли меня труднее услышать, тем более увидеть и прицельно вести огонь.
Но над передовой немцы подняли такую стрельбу, что вокруг стало светло. Забили автоматические пушки, ракеты пробивали туман. Разноцветные трассы заметались по сторонам. Гитлеровцы стреляли по звуку. У них на этом участке не было прожекторов, они не видели меня. Я увеличил обороты, разогнал машину до ста шестидесяти километров в час, так, что зазвенели расчалки. На борту дети! Как можно скорей через опасную зону передовой!
Впереди ослепительным блеском сверкнула молния. Этого еще не хватало! Гроза! И обойти ее нельзя. Не хватит бензина. Я потянулся к земле, захотел поднырнуть под грозовые облака. Самолет стало трепать. Ливень и сильный ветер проникал во все щели. Залит водой не только козырек, но и пилотская кабина. Управлять машиной очень трудно, все время приходится держать [46] повышенные обороты мотора и скорость. Земля сквозь пелену дождя просматривается еле-еле...
Но вот мелькнула прогалина в лесном массиве. Это так называемый подскок. Иногда мы поднимались с него, когда летали в глубокий тыл врага. Значит, скоро появится аэродром. Как бы его не проскочить...
Кончился лес. Снижаюсь до десяти метров. Из фонарей "летучая мышь" выложен посадочный знак. Убираю газ, гашу скорость, тяну ручку на себя... Опускаюсь на три точки. Толчок. Дома!
На востоке потихоньку разгорается заря. Заруливаю на стоянку, выключаю мотор. Слышно, как шипят и потрескивают цилиндры и выхлопные патрубки.
Уронив руки на колени, сижу некоторое время, не в силах пошевелиться.
К самолету подбегают двое: старший авиатехник Дебелергов и моторист Шатунов. Освещают фонариком кабину. Надо подниматься. Вылезаю на плоскость. Открываю дверцу... Утомившись, ребятишки спят...
- Гриша! Кто примет ребят?
- Докторша о них уже позаботилась, - отвечает Дебелергов. - Вера Исидоровна приготовила для ребят палатку с постелями. Там они посидят. Потом их накормят - и дальше в тыл.
Несмотря на ранний час, к самолету сбежались летчики и техники других экипажей, те, кто полетит за детьми завтра. Мы осторожно, чтобы не разбудить, вытаскиваем ребят из пассажирской кабины, передаем их из рук в руки.
Многие из товарищей впервые увидели детей оттуда, с той стороны. В сумрачном свете наступающего утра особенно видны стали их бледные, голодные лица, жалкая одежонка.
Подошел командир полка Седляревич. Я доложил ему о выполнении задания.
- Сколько, говоришь, привез детей? - переспросил комполка.
- Восемь.
- Не много ли для По-2?
- Товарищ командир, их столько было на партизанской площадке. Они боялись лететь. Пришлось уговаривать. А когда согласились, стало ясно: всех надо брать.
- Ну а если было бы десять человек? [47]
- Очевидно, взял бы и десять... И с такой перегрузкой лететь на По-2 можно, Владимир Алексеевич.
На разборе полетов Владимир Алексеевич Седляревич счел нужным сказать, что против нас действует отряд из двух истребительных эскадрилий четвертого флота люфтваффе. В отряде имеются тяжелые двухмоторные истребители Ме-110, оборудованные для ночных полетов, и обычные Ме-109, которые с рассветом вылетают на свободную охоту.
Зачитал он также приказ, перехваченный у гитлеровцев:
"Службой воздушного обеспечения замечена активизация легкой русской авиации в тылах нашей полевой армии. Самолеты обеспечивают вооружением партизанские отряды, которые усиливают борьбу, совершают диверсии на железных дорогах, нападают на гарнизоны и крупные населенные пункты. Сложность борьбы с русской авиацией усугубляется тем, что полеты совершаются ночью или днем в условиях плохой видимости и тяжелой облачности.
Наша цель одна - пресечь эти действия, не дать возможности русским летать как дома.
Приказываю:
Усилить подготовку летчиков для работы ночью.
Организовать начало вылетов примерно за час до рассвета с тем, чтобы перехватывать русские самолеты на обратном пути.
Усилить зенитными орудиями гарнизоны, находящиеся в зонах действия красной авиации, чтобы по всему маршруту создать ожесточенный и непрерывный огонь.
Легкий самолет, именуемый у нас "русс-фанер", приравнять к боевым истребителям, состоящим на вооружении Красной Армии. За каждую уничтоженную машину соответственно выплачивать летчикам денежное вознаграждение, представлять к орденам, содействовать в продвижении по службе.
Командир первой эскадры четвертого флота военно-воздушных сил генерал авиации Хюбе".
Что же, война есть война. Противник у нас, что говорить, серьезный. Значит, и нам надо принимать соответствующие меры.
Особое внимание командир полка уделил нашей предполетной подготовке. [48]
- Полетная карта - предмет исключительной важности, - сказал он. - Без нее, вы это хорошо знаете, немыслим полет на расстояние, тем более ночной полет во вражеский тыл. Поэтому тщательно изучайте карту перед каждым вылетом. Это не только первая обязанность, это главное занятие летчика.
Он был прав. В полете всегда приходится заниматься штурманским делом, переносить взгляд с карты на местность, сличать ее со множеством ориентиров, скользящих под самолетом, чтобы не заблудиться, точно выдерживать курс. Лесные и водные площадки, реки и озера, нити железнодорожных, шоссейных, проселочных дорог и места их пересечения должны мы знать назубок. Знание карты, умение быстро сличать ее с местностью помогает успешней выполнять задание.
- Так же вдумчиво надо изучать и карту метеообстановки, - подчеркнул Седляревич. - Мы же часто пренебрегаем ею.
Да, с этой картой дело посложнее. Изотермы, изобары, разные крючки, расположения холодных и теплых воздушных фронтов - чего только не изображено на ней. Попробуй разберись во всем этом! Но разбираться надо. Метеорологи всю ночь не спят, разрисовывают эту карту тушью и разноцветными карандашами. И хотя их кропотливый труд не всегда верно предсказывает погоду - такая уж путаная эта наука - метеорология, - летчик обязан знать прогноз, чтобы в полете он не мог столкнуться с неожиданностью.
Остановился Владимир Алексеевич и на психологическом состоянии летчика. Когда мы, к примеру, бомбили вражеские позиции, то у экипажей настроение было в прямом смысле боевое. Мы летели к цели не только через огненные преграды, но прежде всего шли в бой с врагом. Мы знали, что на пути к цели враг обязательно встретит нас зенитками, за нами станут охотиться фашистские истребители. И если смерть, то смерть в бою. Как погибает солдат в атаке.
Теперь же мы повезем детей, и у нас должно быть иное состояние. Главное, мы должны сберечь их любой ценой. Каждый полет надо постараться выполнить с полной безопасностью, не допуская риска, проявляя наибольшую осторожность на протяжении всего полета.
Предусмотрел наш командир и такой момент.
- Забирая детей из партизанских отрядов, - говорил он, - мы будем все дальше и дальше углубляться [49] во вражеский тыл. Первыми это почувствуют командиры звеньев - Сергей Борисенко, Иван Суницкий, Петр Курочкин, поскольку они вылетают на разведку новых и новых трасс, и лишь за ними потом полетят другие экипажи. Покрывая большие расстояния, мы неизбежно станем сокращать количество полетов. Что же делать? Вроде выхода нет... Надо тут поломать голову боевым товарищам пилотов - техникам, механикам, мотористам, смелее внедрять изобретения и рационализаторские предложения. Видимо, придется кое-что с По-2 снять, чтобы облегчить машину для большего запаса бензина, увеличения дальности полета. Может быть, заменить кресло, вытащить санитарные носилки, удлинить тягу газа, добиться тем самым увеличения мощности мотора, особенно необходимой для взлета перегруженной машины, как это осуществил наш товарищ...
При этом Седляревич посмотрел на меня. Словом, командир призвал всех к творческой работе. Только при таких условиях мы сможем быстрее вывезти детей из оккупированных районов, выполнить важное задание командования и советского народа.
В моем авиазвене пилотами были молодые ребята. Сразу же после этого совещания я начал с ними соответствующие тренировки. Особое внимание уделил различным приемам на случай, если придется встретиться в воздухе с вражескими истребителями.
По-2 - машина легкая, тонна - весь полетный вес. И скорость, как у нынешней "Волги", - чуть больше ста километров в час. Разойдется ветер - и начнет ее, бедняжку, бросать как пушинку. То и дело смотришь на карту, часы, компас, считаешь минуты и секунды. Словом, пока летишь, не соскучишься.
Рации на наших самолетах нет. Улетишь, и никто не знает, где ты, что с тобой. Никто не в состоянии исправить твою ошибку. Тут уже работай головой и, если что, сам выпутывайся из беды.
От винта!
В кустах слышно позвякивание ключей, тихий говор, вроде: "Дай на семнадцать", "Еще на две нитки подтяни", "Торцевым надо, простым не возьмешь". Там, в кустах, замаскированы наши самолеты, и около них все время возятся техники. Не позавидуешь им: ночью они [50] готовят машины к дневным полетам, а днем обеспечивают ночные рейсы. Вечно недосыпая, при острейшей нехватке запчастей и инструментов, тем не менее они заставляют работать старые, раздрызганные двигатели, многие из которых давно уже выработали свой моторесурс.
Техники постоянно что-то изобретали, переставляли с одного мотора на другой какие-то детали, в полевой токарной мастерской вытачивали новые - и двигатель, к удивлению, мог работать еще несколько десятков часов, потом еще и еще.
Мы, летчики, по молодости не слишком задумывались над их работой. А они, оказывается, думали о нас больше, чем о самих себе. Они не летали к партизанам, не возили боеприпасы, взрывчатку, продукты, не брали обратно детей и раненых, но каждый из них, отправив нас на боевое задание, ждал возвращения, как можно ждать самого желанного человека. Мысль о том, что летчик может погибнуть или совершить вынужденную посадку из-за плохо подготовленной материальной части, держала техников в постоянной тревоге. Я видел ребят, которые плакали, когда по времени самолет должен был вернуться, а его нет и нет. Техник не думал, что пилота могли расстрелять в воздухе "мессершмитты" или сбить зенитки, первый вопрос он задавал себе: неужели отказал мотор и виноват в гибели летчика я?
Инженером нашей эскадрильи был Григорий Ефимович Сербин. Нам он казался уже пожилым. Ему было лет тридцать пять. Не помню, чтобы он говорил о чем-либо другом, кроме моторов, запчастей, ресурсов двигателей. Вечно озабоченный, поджарый, как гончая, он бегал по аэродрому, подгонял механиков и техников, иногда сам лез в мотор, проверял самолеты, которые должны были вылетать.
Мы не знали, когда Сербин спал, когда умывался и брился. На аэродроме он был всегда - и днем и ночью. Когда обычно под утро мы возвращались из ночного рейса, первой среди встречающих маячила длинная фигура Григория Ефимовича.
Роль Сербина в обеспечении наших полетов была настолько велика, что я не могу не рассказать о нем поподробнее.
Сербин родился в Крыму в семье пастуха-батрака, которого гоняла нужда по Сибири и Дону. В 1928 году отец вступил в коннозаводскую коммуну имени РВС. [51]
Григорий окончил курсы трактористов и работал на машинах, о которых теперь и не вспоминают, - "интер", "фордзон", "джандир". Потом его призвали в армию. Сначала служил в конном взводе разведчиков, позднее учился в военной школе младших авиаспециалистов.
После демобилизации работал в Краснодарском отряде сельскохозяйственной авиации. Когда началась война, его отряд стал работать на нужды фронта. Сербин воевал на Кубани, в Крыму, участвовал в легендарной Керченской операции.
Потом авиаэскадрилью, в которой служил Сербин, перебазировали в Сочи, и попала она в состав Кавказского фронта. Гитлеровцы были уже рядом с Туапсе. Шли бои на Главном Кавказском хребте. Самолеты летали в те места, где другой вид транспорта было невозможно применить. Они перебрасывали туда оружие и продовольствие, а обратно вывозили раненых бойцов и командиров. Отдельные экипажи летали к партизанам в Крым, в районы Симферополя, Керчи, Феодосии. Всю сложность и трудность таких полетов может оценить только летчик, сам летавший в глубокий тыл врага. Без связи, без ориентиров безоружный самолет летит морем, и только морем. И в любой момент он мог стать легкой добычей вражеских истребителей, которые барражировали в воздухе от зари до зари. Но и малейшая неисправность в моторе, отказ рулей управления грозили верной смертью. На море на вынужденную не сядешь...
Наверное, здесь Сербин приучился готовить мотор к полету так, чтобы он работал как часы.
После наступления на южном участке фронта эскадрилья перелетела в Елец. Здесь Сербин попал в состав нашего авиаполка.
Благодаря таким авиационным специалистам, как Григорий Ефимович, мы не знали тревог за свои самолеты - они всегда были готовы к полету.
"Если бы вы, летчики, знали, - напишет впоследствии инженер Сербин, - как мы вас ждали с задания... Это нельзя рассказать, это можно только душой прочувствовать. Каждый из полетов, особенно в тыл врага, к партизанам, был равен подвигу..."